Чтение 25–й страницы книги ~Усвятские шлемносцы~

последний разок.
Касьян достал из кошелки пеньковую мочалку и свое мыло и, зайдя в воду,
еще раз прошелся по всему телу, не спеша и обстоятельно. Афоня-кузнец только
поокунался, а Лобов, улегшись на спину, долго и неподвижно лежал так,
сносимый вниз по течению, предавшись каким-то думам, а может, и блаженному
бездумью.
Потом одевались в чистое, прыгая на одной ноге, продевая сполоснутые
ступни в подштанники, напяливали на еще не обсохшее тело каляные, выкатанные
рубахи. И уже одевшись, но еще босой, Матюха заскочил в реку и, зачерпнув
пригоршню, припал к ней губами.
- Забыл попить на прощанье,- сказал он, вытираясь рукавом.- Доведется
ли в другой раз...
А выйдя на береговую кромку, где еще недавно бегал кулик,- босой, в
неладной большеватой рубахе, прикрывавшей подвязанные у щиколоток
подштанники, будто приговоренный к исходу - обернулся к реке и низко трижды
поклонился лопоухой стриженой головой.
- Ну, матушка Остомля,- проговорил он виноватой скороговоркой.-
Прости-прощай. Какие будем пить воды-реки, в какой стороне - пока незнамо.
Пошли мы...
Афоня-кузнец, тоже весь еще в белом, сутулясь крутой спиной,
насупленно, быковато уставился на реку.
- Ну все,- говорил Матюха, отступая от берега и все еще оглядываясь.-
Пошли.
Они надели верхнее, сложенное на траве под красноталом, обулись, еще
раз поглядели окрест и молчаливой цепкой прошли по узкому перешейку. И тут,
уже на лугу, распрощавшись, пожав друг другу руки до завтрашнего дня,
разбрелись по своим тропам.
Шагая выгоном, дрожавшим у краев полуденной марью, Касьян видел, как
встречь, то справа, то далеко слева, кто с кошелками, кто с белыми свертками
под мышкой, спешили к Остомле еще несколько мужиков.

12

Еще у калитки изба повеяла на Касьяна житным теплом, как бывало на
большие праздники. В кухне было уже прибрано, печное устье задернуто
занавеской, а на столе под волглой дерюжкой парили выставленные хлебы.
В детстве Касьян всегда старался не пропустить этого радостного
момента. Мать, возясь в межхлебье по дому, время от времени подходила к
таинственно молчаливой печи, в черной выметенной утробе которой свершалось
нечто необыкновенное, томительно-долгое, приоткрывала на полустья жестяную
заслонку и легкой осиновой лопатой поддевала ближайшую ковригу,
разрумянившуюся, глянцево мерцавшую округлой коркой. Она брала хлебину в
руки, от жаркости подбрасывала ее, тетешкала, перекидывала с ладони на
ладонь, после чего, дав поостыть маленько обверху, подносила к лицу и, будто
кланяясь хлебу, осторожно прикасалась кончиком носа. Невольно прослезясь,
мать тотчас отдергивала лицо, и это означало, что хлеб еще не в поре, полон
внутреннего сырого жара и надо его снова досылать в печь. Но вот приходило,
когда мать, сначала робко, а потом все смелее прижималась носом к ковриге,
наконец и вовсе расплющивала его, терпя, не уступая внутреннему ржаному
пылу. В такую минуту лицо ее радостно расцветало, и она, то ли самой себе,
то ли всему дому, кто был тут и не был, объявляла. "Слава тебе..." С легким
шуршанием хлебы один за другим слетали с лопаты на выскобленную столешницу,
и сначала кухня, затем горница и все закутки в избе начинали полниться
теплой житной сытостью, которая потом проливалась в сени, заполняла собой
двор и волнами катилась по улице. Возбужденные хлебным запахом воробьи
облепляли крышу, к сеням сбивались куры, топтались у порога, пытливо
заглядывая в дверь, и все тянула воздух влажно вздымавшимися ноздрями,
принюхивалась сквозь воротние щели запертая в хлеву корова.
А тем временем мать, омочив в свежей, только что зачерпнутой колодезной
воде гусиный окрылок, взмахивала им над хлебами, кропила широким крестом, и
те, без остатка вбирая в себя влагу, раздобрело вздыхали побархатевшими
округлостями и начинали ответно благоухать, как бы дыша в расслабляющей
истоме и успокоении. Потом караваи задергивали чистым суровьем и оставляли
так до конца дня остывать и тем дозревать каждой порой до потребной
готовности. И не было у тогдашнего Касьянки терпения, чтобы, улучив минутку,
не подкрасться и не выломать исподтишка где-нибудь в незаметном месте теплый
окраек, еще в печи порванный жаром и так и запекшийся хрустким дерябистым
разломом. Да мать и сама догадывалась, отрезала, где он указывал, наливала в
блюдце конопляного масла, посыпала солью, и он, подсев к кухонному оконцу,
оглаженный по голове теплой материнской рукой, счастливо лакомился
первохлебом, роняя зеленые масляные капли в посудинку. Вот и вырос давно
Касьян, и уже за него Сергунок с Митюнькой, боясь отцовского ремня, тайком
обламывали на все том же столе коврижные корки, но и до сих пор памятно и
радостно ему это, да и теперь иной раз не отказался бы он от прежнего
озорства, не будь самому стыдно перед мальцами долить хлеб раньше времени.
Но нынче Касьян даже не приподнял покрывала, чтобы взглянуть, удался ли
хлеб, как делал и радовался он прежде, а лишь вскользь покосился в ту
сторону, уведенный от самого себя своим новым и непривычным отрешенным
состоянием.
Следовало бы уже вернуться посланному Сергунку вместе с Никифором,
Касьяновым братом. С этим ожиданием встречи Касьян и вошел в дом. Но изба
встретила его безмолвием, было лишь слышно, как со скрипучей хромотой тикали
на простенке ходики, да иногда глухо постанывала мать, прикорнувшая после
ранней колготы у себя на полатях.
В горнице тоже было прибрано и торжественно-тихо. Просыхая в тепле
по-зимнему натопленной избы, влажно дышали сосной вымытые половицы, стол
белел чистой свежей скатеркой, повешенные занавески притемняли оконный свет,
и в полутьме красного угла перед ликом Николы-угодника ровно светилась
лампадка. Поддерживаемая тремя тонкими цепочками, она процеживала свой свет
сквозь тигелек из синего стекла, окрашивая беленый угол и рушник, свисавший
концами по обе стороны иконы, в голубоватый зимний тон. И было здесь все
по-рождественски умиротворенно, будто за стенами и не вызревал еще один
знойный томительно-тревожный день в самой вершине лета.
Касьян в свой тридцатишестилетний зенит, когда еще кажется далеким
исходный житейский край, а дни полны насущных хлопот, особо не занимал себя
душеспасительными раздумьями, давно уже перезабыл те немногие молитвы,
которым некогда наставляла покойница-бабка, и редко теперь обращался в ту
сторону, да и то когда отыскивал какой-нибудь налоговый квиток за божницей.
Но нынче, войдя в горницу, нехожено-прибранную, встретившую его алтарным
отсветом лампады, он, будто посторонний захожий человек, тотчас уловил
какое-то отчуждение от него своего же собственного дома и, все еще держа
кошелку со сменным бельем, остановился в дверях и сумятно уставился в
освещенный угол, неприятно догадываясь, что сегодня лампада зажжена для
него, в его последний день, в знак прощального благословения. Ее
бестрепетное остренькое пламьице размыто отражалось в потускневшей золоченой
ризе старой иконы, видавшей поклоны еще Касьяновой прабабки, и из черноты
писаной доски ныне проступал один лишь желтоватый лик с темнозапавшими
глазами, которые, однако, более всего сохранились и еще до сих пор тайным
неразгаданным укором озирали дом и все в нем сущее.
Стоя один на один, Касьян с невольной пристальностью впервые так долго
вглядывался в болезненно-охристое обличье Николы, испытывая какую-то
беспокойную неловкость от устремленного на него взгляда. Икона напоминала
Касьяну ветхого подорожного старца, что иногда захаживал в Усвяты, робко
стуча в раму через палисадную ограду концом орехового батожка. Словно такой
вот старец забрел в дом в Касьяново отсутствие и, отложив суму и посох и
сняв рубище, самовольно распалил в углу теплинку, чтоб передохнуть и
просушиться с дороги. И как бы пришел он откуда-то оттуда, из тех опасных
мест, и потому, казалось, глядел он на Касьяна с этой суровой неприязнью,
будто с его тонких горестных губ, скованных напряженной немотой, вот-вот
должны были сорваться скопившиеся слова упрека, что чудились в его
осуждающем взгляде. Встретившись с Николой глазами, Касьян еще раз остро и
неприютно ощутил тревожную виноватость и через то как бы вычитал эти его
ссудные слова, которые он так натужно силился вымолвить Касьяну: "А ворог-то
идет, идет..."
И Касьян тихо вышел, почему-то не посмев оставить в горнице свою
кошелку, и затворил за собой дверные половинки.
Во дворе он в раздумье постоял над корытцем с недорубленным табаком, но
досекать не стал, а только зачерпнул на цигарку и закурил все с тем же
саднящим чувством вынесенного упрека. Ему вдруг представилось, как те идут,
идут густыми рядами по усвятскому неубранному полю, охваченному огнем, и
сквозь дымную пелену и огненные хлопья зловеще маячат насунутые по самые
плечи рогатые сатанинские каски.
Пора и на самом деле было начать собираться, заблаговременно уложить
мешок, пока не подошел Никифор, а может, и еще кто. Тогда, на людях, некогда
будет, а завтра чуть свет вставать, бежать на конюшню за лошадьми, которых
обещался подать к конторе под поклажу. Но тут же вспомнил, что сумку унес с
собой Сергунок, и, чертыхнувшись, а заодно подосадовав на Натаху, которая не
ко времени забежала невесть куда, направился к амбару, где у него хранились
сапоги.
В амбаре было, как всегда, сумеречно и прохладно, хорошо, домовито
пахло зерном, и он невольно и глубоко вдохнул крепкий успокаивающий житный
воздух, к которому едва уловимо подмешивалась сладковатая горечь сухой
рябины, наломанной и развешенной по стенам Натахой еще прошлой осенью - от
мышей. Рябина, подсыхая, роняла ягоды, и теперь их сморщенные бусины повсюду
попадались глазам - и на полу, и на крышке закрома, и даже на тесовых
полках. Из года в год амбар впитывал каждым бревном этот хлебный дух, и
пахло здесь обманчиво и сытно даже в те памятные годы, когда закрома были
пусты. И теперь Касьян, не веря этому духу, приподнял крышку и, не
заглядывая, сунул руку в ларь. Рука ушла под самую подмышку, прежде чем
пальцы торкнулись зерна: хлеба оставалось в обрез, едва прикрывалось днище.