Чтение 25–й страницы книги ~Бухта Потаенная~

округлым, лотом преспокойно улеглись, свернулись клубком и накрыли носы
хвостами. Собачьи приготовления ко сну были закончены.

А где людям пережидать метель? Утром Конопицын так торопился, что не
захватил с собой палатки, подбитой байкой, без которой не отправлял обычно
своих подчиненных и сам не отправлялся в патрульные поездки.

- Не горюй, Валентин! - бодро сказал Тюрин. - На наше счастье, в
гостинице "Куропачий чум" [куропач - самец куропатки] есть свободные
номера. Тебя какой сугроб устраивает?

Он принялся быстро рыть длинную и узкую нору в одном из сугробов.
Конопицын и Гальченко, не мешкая, последовали его примеру. В нору пришлось
залезать ногами вперед и лежать там, вытянувшись, будучи стиснутым снегом
со всех сторон. Зато сугроб, превращенный в чум, надежно защищал от
ледяного режущего ветра.

И я раза два или три побывал в такой "гостинице". У нее не только то
преимущество, что в отличие от других гостиниц всегда есть свободные
"номера". Эти "номера" и теплы, и уютны, в них можно отлично выспаться
после утомительного пробега.

Но, думаю, никому из поисковой группы, пережидавшей в сугробах низовую
пургу, не спалось. Слишком необычным и тревожным было появление над
Ямальским полуостровом "Хейнкеля-111" с парашютистами и походной
метеостанцией. Правда, "хейнкель" этот гробанулся, но вслед за ним могли
прилететь и другие...

Мы в штабе флотилии расценили историю с "хейнкелем" как серьезный
симптом. Очевидно, летом сорок второго года немецко-фашистское
командование намеревалось активизировать деятельность своих подводных
лодок в Карском море. Чтобы реализовать это намерение, полагалось иметь по
меньшей мере одну метеостанцию на западном берегу Ямала, которая давала бы
погоду подводникам.

Немецко-фашистский адмирал Руге - книга его вышла у нас в русском
переводе - подтверждает, что немецкие корабли, в том числе и подлодки,
получили задание искать места для тайного базирования и снабжения. Что
касается метеостанций, то они находились у гитлеровцев главным образом в
Гренландии и на Шпицбергене.

Обосноваться на Ямале им, как видите, не удалось.

Но это не означало, что попытку не возобновят. Возможны были также и
другие враждебные акции.

У меня щемило на сердце. А что, думал я, если этим летом гитлеровцам
вздумается высадить воздушный десант в самой Потаенной, чтобы захватить -
пусть на короткий срок - наш пост?

С такой возможностью считались, конечна, и на посту.

А, вы повторяете мои слова: флотский связист обязан докладывать об
увиденном и услышанном, не тратя времени на эмоции! Правильно. Однако
после того как донесение передано, появляется уже время и для эмоций, не
так ли?

Впрочем, по свидетельству Гальченко, об опасности, угрожавшей посту,
каждый думал про себя. На войне разговаривать о таких вещах, как вам
известно, не принято.

Вы полагаете, что после аварии "хейнкеля" в Потаенной перестали
фантазировать о ее будущем? Ошибаетесь. Наоборот, споры по возвращении
поисковой группы возобновились, и даже с еще большим пылом. Сознание
опасности обостряет все чувства и мысли человека - если это, конечно,
храбрый человек, - а стало быть, обостряет также и его воображение.

Именно в это тревожное время старшина Тимохин перестал наконец
отделываться скептическими усмешками и пожатием плеч.

Как-то вечером Калиновский, присев к столу, на котором лежала эскизная
карта Порта назначения, во многом уже дополненная фантазером Гальченко,
принялся задумчиво ее рассматривать. Потом чуть слышно, сквозь зубы он
стал напевать: "Тучи над городом встали..." Была, если помните, такая
песенка в одном популярном до войны фильме.

Гальченко вскинул на Калиновского взгляд. Слова эти удивительно
подходили к их теперешнему общему настроению.

И тогда Тимохин поднялся с нар, где сидел, накладывая заплату на свой
ватник.

- Ну что пригорюнились, сказочники? - сказал он, приблизясь к столу. -
Все разочли-распланировали: где у вас улица Веселая, где набережная
"Семьдесят три эс", где кино будет, где театр. А про косу забыли? Косу-то
захлестывает в шторма, нет? То-то и оно! Может, косу эту к шутам?
Подорвать ее аммоналом, и все!

- Как бы не так! Подорвать! - обиженно возразил Галушка. - Смотри ты,
какой умник нашелся: подорвать! А что акваторию порта от прибоя будет
защищать?

- Тут призадумаешься, это ты верно! - Тимохин плечом нетерпеливо
раздвинул сидящих за столом. - Двиньтесь, ну! Пышно как расселись! Это
именно семь раз прикинешь, прежде чем... - Он помолчал, потом толстым
указательным пальцем повел по карте. - Наращивать косу надо, вот что я вам
скажу!

- В длину?

- Зачем в длину? В высоту! Дамба должна быть здесь, а не коса! Иначе не
оберемся горя со штормами, Как ударит с моря шторм в десять баллов, так
все корабли мигом размечет в порту! - Он выпрямился над картой: - А так
что ж! Ничего не скажешь. Я и то удивляюсь: как до нас никто о порте в
Потаенной не подумал!

"Нас"! Старшина Тимохин сказал "нас"! Сидящие за столом
многозначительно переглянулись...

Повторяю: людям свойственно украшать свое жилье. Видимо, потребность в
этом заложена глубоко в сознании, где-то в самой природе человеческой.
Перед постом в Потаенной было покрытое льдом море, а сзади, справа и слева
расстилалась однообразная, безрадостная тундра. Вот связисты и украшали ее
в своем воображении.

Позвольте в связи с этим вспомнить два эпизода из детства.

Отец мой в высшей степени обладал романтической жилкой. По профессии он
был юристом, но далеко не крючкотвором или педантом.

Летом мы снимали дачу в Териоках. Прогуливаясь по вечерам - прогулки
эти мы совершали вдвоем, - он любовался облаками, шумно восторгаясь их
цветом, причудливой, меняющейся на глазах формой, иногда даже записывал
свои впечатления в памятную книжку. Облака - это было его скромное хобби.

Как вы знаете, особенно чудесно на Карельском перешейке ранней осенью.
Мы с отцом отправлялись в рощу и приносили на дачу огромные охапки веток,
и мать развешивала их красивыми гирляндами на стенах, а также под
потолком. И наши невысокие темноватые комнаты принимали праздничный вид,
словно бы освещались изнутри, сами превращались в разноцветную рощу,
пронизанную лучами неяркого осеннего солнца.

Аналогия напрашивается, не правда ли?

Второй эпизод касается бумажного города на пяти столах.

Об этом городе отец рассказал во время одной из наших прогулок. Дело
происходило задолго до революции, отец был подростком. В Вятке, откуда он
был родом, служил статистиком тихий, маленького роста человечек с
длиннейшей бородой Черномора. Так, по крайней мере, он запомнился отцу. И
вдруг, ко всеобщему удивлению, выяснилось, что в часы досуга статистик
этот склеил из разноцветной бумаги целый миниатюрный город, потратив на
это лет пять, не меньше.

Бумажный город выставлен был в актовом зале гимназии, заняв пять
столов, сдвинутых вместе. Статистик в парадном сюртуке стоял подле столов
и, смущенно теребя бороду, давал объяснения.

Это, надо думать, было зрелище! Многоэтажных домов высотой всего до
трех-четырех сантиметров насчитывалось, по самому приблизительному
подсчету, несколько десятков тысяч. В разных направлениях пролегали между
ними улицы, множество улиц, а на площадях зеленели скверы. И набережные не
были забыты градостроителем - отражались в стекле, под которое заботливо
подложена была синяя оберточная бумага, долженствовавшая изображать залив
моря или реку.

Посетители всплескивали руками и ахали. А отец сказал мне, что все
время испытывал тягостное чувство неловкости. Подумать только! Взрослый, с
бородой, и до сих пор готов играть в игрушечные города!

Сейчас я думаю, что он поспешил со своими выводами. Быть может,
градостроение было призванием Черномора, но он по каким-либо причинам не
смог стать архитектором? А быть может, "воздвиг" свой город просто от
тоски бесцветного провинциального существования?

Считая, что невежливо отойти от столов, так и не задав ни одного
вопроса Черномору, отец мой спросил его:

"Скажите, в какой же стране находится ваш прекрасный город?"

Черномор словно бы удивился вопросу. Помолчал, пожал плечами:

"Не знаю... Где-нибудь... Как-то не думал об этом. Пожалуй, в Аравии,
нет?"

"В Аравии? Но почему именно в Аравии?"

И, кротко мигая, Черномор ответил:

"Говорят же: счастливая Аравия..."

И мой отец, разочарованный и недоумевающий, отошел от столов...

Я вспомнил о разноцветном бумажном городе, когда Гальченко описывал
мне, как у спорщиков в кубрике постепенно разыгрывалось воображение.

Улавливаете разницу?

Город на пяти столах, конечно, не имел и не мог иметь точного адреса.
"Где-нибудь"... Увы, до революции некоторым мечтателям и фантазерам
приходилось воздвигать разноцветные города без адреса...

Зато город, придуманный шестью связистами в Потаенной, имел непогрешимо
ясный и точный адрес: СССР, Центральная Арктика...

Война врывалась все время в строительство этого города и мешала ему.
Трудно ли было? Конечно, трудно. Потому, может, так и любили связисты