Чтение 25–й страницы книги ~Донские казаки в борьбе с большевиками~

среди прохожих, я встретил много знакомых, своих сослуживцев и однокашников по
Донскому корпусу. Некоторых я не видел долгие годы. С одними из них меня
связывали узы еще детской многолетней дружбы, с другими годы училища, были и
просто знакомые по Петрограду или по войне. Как обычно, в таких случаях, взаимно
сыпались общепринятые вопросы: Давно ли здесь? Откуда? Когда?
90

Как живешь? Что делаете? Где служите? Куда записался? Где и как устроился? Какие
планы? Видел ли того-то? Был ли там-то? и т. д.
Мое заявление, что я только что приехал в Новочеркасск, вырвавшись из Советской
России, вызывало у них удивление и понятное любопытство. Многие из них, наспех
характеризовали мне положение, ориентировали в обстановке, давали советы и
указания и делали свои предсказания на будущее. Вскоре, благодаря этим
информациям, я мог считать себя достаточно посвященным в курс событий и
Нозочеркасской жизни. Но меня поразило одно характерное общее, проходившее , у
всех красной нитью: не было веры в успех дела, чувствовалась чрезмерная
моральная подавленность, проскальзывала разочарованность в том, что все средства
уже использованы, все испробовано и, словно сговорившись, многие из них бросали
фразы граничившие с отчаянием: "Ну попал ты в пекло", "Мы только мечтаем отсюда
улизнуть, а ты сюда приехал", "не вовремя прибыли", "не поздравляю вас с
приездом", "посоветуйте, как легче пробраться в Москву и как надо нарядиться,
чтобы не быть узнанным", "здесь всему скоро конец", "один в поле не воин, а
казаки воевать не хотят", "ни Донской, ни Добровольческой армии нет, все это
лишь громкие названия". "Надрываясь из последних сил, кое-как, молодежь
удерживает большевиков, но никакой уверенности, что эти господа завтра не будут
здесь хозяйничать, конечно, у нас нет", "казаки заразились нейтралитетом, а
часть сделалась красными и вместе с большевиками наступает на Новочеркасск",
"лучше не дожидаться конца и заранее выскользнуть из этого гнезда, иначе
попадешь на большевистскую жаровню" и т. п. все в том же духе.
Вот какими мрачными штрихами рисовали мне обстановку, сваливая главную вину за
все на штаб, Атамана и Правительство, обвиняя их в бездействии, нерешительности
и неумелом использовании всех средств для действительного отпора противнику.
Не скрою, что на меня, как нового человека, эти разговоры, дышавшие
безнадежностью, подействовали угнетающе и было трудно, после всего слышанного,
не поддаться грустным размышлениям. Значит, думал я, миновав благополучно
большевиков, я попал здесь еще в более сложные и запутанные обстоятельства.
Но особенно сильно меня поразил тот резкий контраст настроений здесь и в
общежитии: там -- молодежь, глубокая вера, ни тени робости или сомнения,
радужные надежды на будущее и полная уверенность в конечный успех; здесь же --
старшее поколение с парализованной уже волей, охваченное черным пессимизмом
отчаяния и крепким убеждением, что борьба с большевиками обречена на неудачу.
Наблюдая настроения в общежитии, я убеждался, что идеологические порывы вели
молодежь к самопожертвованию и что боевая тактика большевизма, сопровождаемая
всюду небывалыми жестокостями вызвали горячий протест, прежде всего, со стороны
молодежи, поколение же более зрелое, остановилось, как бы на распутьи...
Под впечатлением этих мыслей я достиг штаба.
Грязные и темные коридоры, некогда бывшей семинарии, а теперь штаба Походного
атамана ген. Назарова и войскового штаба, были полны довольно пестрой публикой.
Преобладало офицерство разных родов
91

войск, чинов и возрастов. Судя по их озабоченным лицам, каждого привело в штаб
какое-либо дело. Все суетливо толпились, любопытно озираясь кругом, читали
развешенные здесь многочисленные распоряжения штаба, ловили дежурного офицера,
обращались один к другому со всевозможными вопросами, стараясь получить
информацию или нужную справку. Одни, видимо, явились по вызову, другие ожидали
назначают, третьи наводили справки, четвертые "разнюхивали" положение на фронте
и, думается, последняя категория была самая многочисленная. В коридорах и на
лестницах, представлявших сплошной муравейник, ежеминутно спускавшихся и
поднимавшихся людей, стоял сплошной гул от приветствии, восклицаний и громких
разговоров. Непрестанно хлопали двери и из них, с деловым видом и папками бумаг
выбегали молодые, элегантно одетые, офицеры, бряцали шпорам, торопливо
проталкивались сквозь толпу посетителей, старательно избегая назойливых
расспросов, исчезали в соседних дверях и через короткий срок, появлялись снова.
Первое впечатление создавалось, как будто благоприятное и можно было думать, что
передо мной большой и хорошо налаженный механизм делового штаба. Но эта
деловитость была лишь кажущаяся. Добиться нужных информации или решить требуемый
вопрос, при царившей внутри сутолоке, оказалось делом довольно сложным. Я
начинал уже терять терпение, пока случайно не натолкнулся в коридоре на своих
знакомых, обещавших оказать мне всяческое содействие. Однако и их интервенция
помогла мало. Представиться начальнику штаба полковнику Сидорину мне не удалось.
По словам адъютанта, у него непрерывно шли важные заседания и он никого не
принимал. Потолкавшись здесь добрых два часа и достаточно ознакомившись с
положением на фронте и порядком в штабе, я побрел в атаманский дворец. Но и
здесь меня ждала неудача: у Атамана ген. Каледина приема не было.
Чтобы как-нибудь использовать свободное время, я решил заняться квартирным
вопросом. После настойчивых поисков, в конце концов, мне удалось найти в
Московской гостинице номер, случайно оказавшийся свободным. В это же день, я
переехал в гостиницу, оставив Сережу и капитана в общежитии.
Следующий день я почти целиком провел в штабе, но также безуспешно и только
26-го января мне удалось представиться полк. Сирину. Аудиенция была
непродолжительна. Мне было сказано: "хорошо, подождите, если куда-нибудь будет
нужно, то зачислим, а пока будете на учете I генерал-квартирмейстера".
Эта была моя первая встреча с полк. Сидориным и, признаюсь, она не произвела на
меня благоприятного впечатления. Быть может, имела значение и та отрицательная
характеристика, которую я слышал о нем еще раньше, как о человеке не особенно
талантливом, без достаточного опыта и авторитета, чрезвычайно склонного к
спиртному и наряду с этим, с большой долей самомнения и особого умения
использовать обстоятельства в личных целях и выгодах. Была подозрительна и его
темная деятельность в дни Корниловского выступления, о чем упорно ходили
нелестные для него слухи. "Один из некудышних говорливого и неудачного окружения
Донского Атамана" -- так характеризовал
92

полк. Сидорина один мой друг, давно его знавший. Вскоре я имел возможность лично
в этом убедиться, а примерно через два года, названный полковник, в то время уже
генерал, кончил свою военную карьеру, будучи в Крыму предан суду
Главнокомандующим Русской Армией.11)
Согласно указаниям начальника штаба, я представился 1-му генерал-квартирмейстеру
полк. Кирьянову и II-му подп. П. И тот и другой, узнав о моем разговоре с полк.
Сидориным, очень удивились его ответу. Они не скрыли, что у них огромная нужда в
офицерах генерального штаба и потому обещали мое назначение сдвинуть с мертвой
точки, рекомендуя мне зайти в штаб еще и сегодня вечером. Свое обещание они
сдержали и 27-го января я был назначен начальником службы связи и одновременно
начальником общего отделения штаба Походного атамана. Приступив к работе, я
начал знакомиться с тем, что было уже сделано и что можно было еще сделать.
Оказалось, что чрезвычайно важный отдел связи в сущности не существовал.
Городской телеграф и телефон, номинально подчиненные штабу, фактически работали
самостоятельно. Сотрудничество штаба с телеграфом выражалось в том что на
городской станции телеграфа сидело поочередно по одному офицеру для связи. В
здание же Штаба находилось несколько аппаратов Морзе, да один Юза, редко когда
работавший, и вечно регулируемый, ибо временное его, по мере надобности,
включение в линию, происходило не непосредственно, а через городскую станцию. С
боевыми участками признавалось достаточным иметь лишь старые аппараты Морзе,
пригодные скорее для музея, чем для ответственной работы. А в это время,
городская станция, была полна разнообразными, более усовершенствованными,
телеграфными аппаратами.
Еще хуже обстояло дело с телефонами. Пользовались исключительно городской
телефонной станцией, благодаря чему все служебные разговоры, становились
достоянием общества, а одновременно и большевиков, наводнявших город.
В самом штабе, работа точно распределена не была. Отделы были необычайно
многолюдны, в полном несоответствии с наличным количеством бойцов и как всегда
при этом бывает, давали минимум полезной работы: каждый рассчитывал на соседа.
Определенно никто не знал круга своей деятельности. Во многом сказывалась полная
импровизация. Малоопытный в административных вопросах начальник штаба, видимо,
не представлял себе ясно функции своего штаба, не умел правильно наладить и
целесообразно использовать штабной механизм, вследствие чего не будет
преувеличением сказать, что во всем царил изрядный хаос и постепенно накоплялась
масса нерешенных дел.
Фактически на равных основаниях существовало два штаба: один Походного атамана,
так сказать, боевой и другой -- во главе с полк. генерального штаба А.
Бабкиным,12) -- войсковой, со старыми своими функциями. Из-за невозможности
разграничить точно круг ведения
10) Полк. Сидорин был ставленником В. Круга во главе с Харламовым и Донского
Атамана Ген. А Богаевского.
11) Довольно бездарный офицер.
93

одного от другого, постоянно происходили шероховатости и трения. В результате --
значительная часть дорогого времени терялась на то, чтобы разобраться -- какого
штаба касается затронутый вопрос. К этому, конечно, прибавлялось, обычное в
таких случаях, явление -- антагонизм: между этими учреждениями и желание