Шолом-Алейхема и посмотрел на Горынина с тем же плаксиво-требовательным
выражением, что и Медноструев, но еще присовокупив еле заметный, но вполне
понятный опытному руководителю упрек за тысячелетние гонения и драму
рассеяния. Николай Николаевич вздохнул и строго сказал мне:
Медноструева, закрыл дверь в полной уверенности, что таким Соломоновым
решением укрепил интернациональный дух писательского сообщества.
если и не помогут Витьку, то мешать, по крайней мере, не будут. Теперь надо
было решать вопрос с Ирискиным, ибо его сочувствие для достижения стоящих
передо мной задач значило нисколько не меньше, чем благорасположение
юдобуйствующего Медноструева. И я уставился печальными очами на обложку
Шолом-Алейхема, скрывавшую от меня лицо Ивана Давидовича. Кстати сказать, во
внешности Ирискина не было ничего предосудительного, если не считать, что
выглядел он моложе своих лет, укладывал волосы феном, носил вельветовые
костюмы, а шею повязывал шелковым платком. Но тем не менее это был широко
известный в литературных кругах семит -- взглядов своих он не скрывал. По
рукам ходил его рукописный труд "Темнота. Россия против евреев". Это была
очевидная и многолетняя полемика с сочинением Медноструева "Тьма". Но Иван
Давидович начинал свое исследование с гораздо более глубоких исторических
пластов, можно сказать, с иудейских древностей. Опираясь на факты
современной науки, он утверждал, что врожденный антисемитизм русские
получили в наследство от своих предков скифов, как известно, участвовавших
вместе с Навуходоносором в подлом разграблении Иерусалима в VI веке до нашей
эры, закончившемся печально знаменитым "вавилонским пленением". Более того,
Ирискин утверждал, что обрезание действительно возбуждает определенные
мозговые центры, но как раз это и обеспечивает евреям особо интенсивное
развитие интеллектуальных способностей и творческих задатков, а именно это
испокон веков служит предметом зоологической зависти медноструевых всех
времен и народов. Почему такая же в точности операция, проделанная над
мусульманином, не приводит к аналогичным результатам, Иван Давидович тоже
умалчивал...
вызывающей грустью. Я напрягся, вспомнил издевательский хохот Анки во время
нашего окончательного разговора и ответил ему взглядом, исполненным
концентрированно-эсхатологической безысходности. Тогда он показал глазами на
свободный стул рядом с собой. Я подсел.
а двужок. Этот дефект у него появился много лет назад, когда он был зверски
избит за свои убеждения.
как остроумно вы заставили этих крыс (у него получилось -- квыс) издать вашу
многострадальную книгу. Светлые стихи! И еще я от души благодарен, что вы
помогаете этому талантливому юноше... Вы настоящий русский интеллигент! Не
вам объяснять, как тяжело пробиться инородцу (иноводцу) в этой стране!
Особенно в литературе, где сам воздух заражен великодержавным шовинизмом.
Даже светлый гений Пушкин писал: "Ко мне постучался презренный еврей..." Как
вам это нравится?
Союза писателей... Ну, вы меня понимаете... О чем это говорит?
антисемитизма бессильна перед подлинным талантом. Согласны?
(вусский), который проходит, видите ли, всюду, как хозяин, наряжаться
чучелом? Ему это не надо: я-то знаю, я был русским... Как, вы сказали, его
фамилия?
парня (павня), будь он, как выразился это монстр, Акашманом?
отца звали Семен Акашман. Он был студентом медицинского факультета, а когда
началась борьба с врачами-вредителями, испугался и уехал в таежный поселок
Щимыти. Работал простым фельдшером, бедствовал...
Акашин, что -- Акашман...
роман?
скоро переполнится! Вы меня понимаете?
Медноструев способны на все! Вы, кстати, ловко его надули! Я все слышал.
Иначе с этими подонками просто нельзя... Еще не время. Но наша победная чаша
впереди! Вы меня понимаете?
дружочек (двужочек), у меня с Медноструевым давние счеты! Я расплачиваюсь за
ошибки юности, когда я по трагическому недоразумению был русским...
удовлетворенный Иван Иванович. Иван Давидович, не договорив фразы, поспешно
вскочил, понимая, что если просьбу его научного и генетического оппонента
удовлетворили, то по всем законам советского общежития ему тоже теперь ни в
коем случае не откажут. Возле двери Иван Иванович и Иван Давидович
поравнялись и, точно по команде, брезгливо отвернулись друг от друга, как от
чего-то неприлично пахнущего. Дверь за Ирискиным закрылась, а Медноструев,
уже покидая приемную, многозначительно глянул на меня и поднес к уху ладонь,
точно в ней была телефонная трубка, -- мол, созвонимся... Я кивнул.
Иван Давидович были приятелями, подружились они, служа в одном полку, а
потом, став студентами Литературного института, жили в общежитии в одной
комнате: выпивали, читали друг другу свои произведения, по-братски
обменивались девушками, ругали космополитов и низкопоклонников. Как раз в ту
пору развернулась кампания против безродных космополитов, и оба-два Ивана
громили, выступая на комсомольских собраниях, как бы помягче выразиться,
"безродных гадюк, пригретых советским народом на своей широкой
интернациональной груди". Это из выступления студента третьего курса Ивана
Медноструева, которое было опубликовано в "Комсомольской правде". А вот
слова из речи студента того же курса Ивана Ирискина, напечатанные в том же
номере газеты: "Мой отец, чекист с горячим сердцем, холодной головой и
чистыми руками, погибший при выполнении задания партии еще до моего
рождения, любил говорить: "Сорную траву -- под корень!" Так и надо поступать
с этими врагами нашей Советской Родины!" Кстати, в ту пору начинающий
литератор Иван Ирискин считал себя стопроцентным русским, гордо писал об
этом в анкетах, носил отчество "Давыдо-вич", но в графе "родители" напротив
слова "отец" ставил прочерк, хотя доподлинно знал со слов матери, что отец
его -- отважный чекист, погибший вместе с наркомом Первомайским и
командармом Тятиным в автомобильной катастрофе. Но об этом он, поддаваясь
просьбам матери, никому пока не рассказывал.
что давняя гибель Тятина и Первомайского была тоже делом рук подпольных
космополитов, внедривших в охрану командарма агента по имени Давид, имевшего
к тому же очень подозрительную фамилию, еще, к сожалению, окончательно не
установленную. Он-то и организовал падение автомобиля в Яузу, но и сам в
последний момент не сумел выпрыгнуть. Ирискин потребовал от матери
объяснений, и она рассказала, что, работая стенографисткой у командарма
Тятина, сошлась с присланным из НКВД черноглазым красавцем охранником,
обещавшим на ней жениться сразу после выполнения важного секретного задания.
Антонина Ирискина была уже на сносях, когда Давид в последний раз заезжал к
ней и сказал, что через два дня операция закончится -- и они запишутся,
чтобы к рождению ребенка все было по закону. Больше она его не видела. Но
несколько раз ее вызывали на допросы, выясняя какие-то подробности о
подозрительном охраннике, а с работы на всякий случай уволили. Когда
родился сын, Антонина от греха подальше назвала его Иваном и дала свою
фамилию, благо брак так и не зарегистрировали. От отца осталось лишь слегка
видоизмененное отчество. "Мама! -- воскликнул потрясенный Ирискин. --
Неужели ты никогда не догадывалась, кто папа по национальности?" -- "Господь
с тобой, сыночка! Я же комсомолкой была. И потом, он меня девушкой взял..."
сильнейшее воздействие: он чувствовал себя чуть ли не отцеубийцей, а тут,
как специально, во время очередной пирушки в общежитии Медноструев стал с
гордостью рассказывать собравшимся, что они с другом Ванькой еще покажут
этим космополитам почем фунт обрезков и что товарищ Сталин совершенно
правильно собирается переселить всех евреев заместо Крыма туда, куда Моисей
свой избранный народ не гонял! И тогда молодой и горячий Иван Давидович (в
ту пору еще -- Давыдович) со страшным криком "Смерть антисемитам!" вскочил и
разбил о голову Медноструева бутылку водки. Бутылка была последняя, это и
обусловило ту обстоятельность, с которой взъярившаяся компания отходила
бедного Ирискина.
соседней койке покоился его бывший друг Медноструев с глубоко пробитым
Корнев Павел
Володихин Дмитрий
Андреев Николай
Быков Василий
Маккарти Кормак
Роллинс Джеймс