которое я знал, и вот теперь я должен был прикрепить к нему, точно к
воздушному шару, господина с бородкой, не зная, хватит ли сил у шара поднять
его. И все же это наверное он написал мои любимые книги, потому что когда
г-жа Сван сочла своим долгом сказать ему о моем увлечении одной из них, он
нисколько не был удивлен тем, что она говорит об этом именно ему, а не
кому-нибудь еще из гостей, и не усмотрел в этом недоразумения; но, распялив
сюртук, который он надел в честь гостей, своим телом, предвкушавшим обед,
сосредоточив внимание на других важных вещах, он, словно при напоминании о
давнем эпизоде из его далекого прошлого, как будто речь шла о костюме, в
котором герцог де Гиз появился в таком-то году на костюмированном балу,
улыбнулся при мысли о своих книгах, и они мгновенно пали в моих глазах
(увлекая за собой в своем крушении всю ценность Прекрасного, ценность
вселенной, ценность жизни), - пали так низко, что уже казались мне всего
лишь дешевой забавой господина с бородкой. Я говорил себе, что, наверное, он
имеет к ним отношение, но что если б он жил на острове, вокруг которого
водятся жемчужницы, он с успехом занимался бы торговлей жемчугом. Творчество
уже не казалось мне неотъемлемым его свойством. И я спросил себя: в самом ли
деле оригинальность служит доказательством того, что великие писатели -
боги, правящие каждый одному ему подвластным миром, нет ли тут доли обмана,
не являются ли черты, отличающие одно произведение от другого, скорее
результатом усилий, чем выражением существенного, коренного различия между
людьми?
стебель которой был обернут в серебряную бумагу. Гвоздика смутила меня не
меньше, чем в передней - конверт, о котором я совершенно забыл. Эта мода,
хотя тоже для меня новая, оказалась более понятной, как только я увидел, что
все мужчины взяли по гвоздике, лежавшей около их приборов, и засунули ее
себе в петлицу. Я последовал их примеру с непринужденностью вольнодумца,
который, находясь в церкви и не зная литургии, встает, когда встают все, а
на колени опускается чуть-чуть позже. Еще одна мода, тоже мне неизвестная,
но более земная, еще меньше пришлась мне по нраву. Около моей тарелки стояла
другая, маленькая, с каким-то черным веществом, всегонавсего - с икрой, о
которой я тогда еще не имел понятия. Я не знал, как с ней обращаться, и
потому решил не есть ее.
я понял маркиза де Норпуа. В самом деле, голос у Бергота был странный; ничто
так не влияет на голосовые данные, как направление мыслей: звучность
дифтонгов, сила губных зависят от него. И дикция тоже. Дикция Бергота
показалась мне совершенно непохожей на его слог, и даже то, о чем он
говорил, было непохоже на то, что составляло содержание его книг. Но голос
исходит из уст маски, его одного недостаточно, чтобы под маской мы сразу
разглядели лицо, которое открылось нам в стиле. И лишь временами в
берготовой манере выражаться, которая могла показаться неестественной и
неприятной не только маркизу де Норпуа, я с трудом обнаруживал точное
соответствие тем местам в его книгах, где язык становился таким поэтичным и
музыкальным. Тогда в том, что он говорил, ему виделась пластическая красота,
не зависящая от смысла фраз, но ведь человеческое слово соотносится с душой,
а не выражает ее, как выражает стиль, - вот почему казалось, что то, о чем
говорит Бергот, иные слова проборматывая, иные, если он стремился к тому,
чтобы под их оболочкой означился некий единый образ, растягивая без
интервалов, произнося как один звук, с утомительной монотонностью, почти не
имеет смысла.
особыми художественными приемами его устной речи, являлись, когда он
разговаривал, следствием той же самой способности, благодаря которой он
создавал в своих книгах вереницу музыкальных образов. Я сразу заметил, - и
это мне было особенно больно, - что то, о чем он в такие минуты говорил,
именно потому, что это исходило непосредственно от Бергота, не производило
впечатления, что это Бергот. Это был наплыв точных мыслей не в "стиле
Бергота", а в стиле, усвоенном многими газетчиками; и это несоответствие, -
в разговоре проступавшее смутно, как проступает изображение сквозь
закопченное стекло, - вероятно, было другой стороной явления, заключавшегося
в том, что любая странница Бергота не имела ничего общего с тем, что мог бы
написать кто угодно из пошлых его подражателей, хотя и в газетах и в книгах
они, не скупясь, украшали свою прозу образами и мыслями "под Бергота".
Различие в стиле объяснялось тем, что "берготовское" - это прежде всего
нечто драгоценное и подлинное, таящееся внутри чего-либо и добытое оттуда
гением великого писателя, и вот это добывание и составляло цель
сладкогласного Певца, а вовсе не желание писать, как Бергот. Откровенно
говоря, воля его тут не участвовала, - он действовал так, а не иначе, потому
что он был Берготом, и с этой точки зрения каждая из красот его творения
представляла собой частицу самого Бергота, которая скрывалась в чем-либо и
которую он извлек. Но хотя в силу этого каждая красота напоминала другие
красоты и легко узнавалась, все же она была единственной, как и открытие,
благодаря которому она появилась на свет; она была новой, следовательно, не
похожей на то, что именовалось "стилем Бергота", представлявшим собой
неопределенный синтез всех Берготов, которых он уже нашел и выразил и
которые не давали бездарностям ни малейшей возможности предугадать, что же
еще он откроет. Это свойство всех великих писателей: красота их фраз
нечаянна, как красота женщины, которую ты еще не знаешь; красота есть
творчество, ибо они наделяют ею предмет внешнего мира - предмет, о котором,
- а вовсе не о себе, - они думают и который они еще не изобразили.
Современный мемуарист, умеренно подражающий Сен-Симону, в лучшем случае
может написать начало портрета. Вилара: "Это был смуглый мужчина довольно
высокого роста... с лицом живым, открытым, особенным..." - но никакой
детерминизм не поможет ему найти конец: "...и, по правде сказать,
глуповатым". Истинное разнообразие - это вот такое изобилие правдивых и
неожиданных подробностей, это осыпанная голубым цветом ветка, вопреки
ожиданиям вырывающаяся из ряда по-весеннему разубранных деревьев, которыми,
казалось, уже насытился взгляд, тогда как чисто внешнее подражание
разнообразию (это относится ко всем особенностям стиля) есть лишь пустота и
однообразие, иначе говоря - полная противоположность разнообразию, и только
тех, кто не повял, что же такое разнообразие настоящего мастера, иожет
ввести в заблуждение мнимое разнообразие подражателей, только им оно может
напомнить мастера.
непременном условии, чтобы он был любителем, читающим якобы из Бергота, на
самом же деле она была органически связана с действующей, работающей мыслью
Бергота, вот только связь эта не сразу улавливалась на слух, равным образом
и речь Бергота, становившаяся - в силу того, что она верно отражала
пленявшую его действительность, - становившаяся до известной степени
рассудочной, чересчур питательной, разочаровывала тех, кто ждал, что он
будет говорить об "извечном потоке видимостей" да о "таинственном трепете
красоты". Словом, то всегда неожиданное и новое, что было в его книгах, в
разговорной речи оборачивалось столь сложным способом решать вопросы,
пренебрегая торными путями, что можно было подумать, будто он цепляется за
мелочи, будто он заблуждается, будто он щеголяет парадоксами, и мысли его
чаще всего казались смутными, ибо каждый человек считает ясными только те
мысли, которые в своей смутности не превосходят его собственные. Впрочем,
поскольку для того, чтобы ощутить новизну, прежде всего необходимо
отделаться от шаблона, ставшего для нас привычным, принимаемого нами за
действительность, всякая новая речь, так же как всякая оригинальная
живопись, так же как всякая оригинальная музыка, непременно покажется
вычурной и трудной для восприятия. Новая речь строится на фигурах, к которым
мы не приучены; нам кажется, что человек изъясняется только при помощи
метафор, а это утомляет и производит впечатление неискренности. (Ведь и
старинные обороты речи тоже казались слушателю малопонятными образами в те
времена, когда он еще не знал отразившегося в них мира. Но уже давно люди
привыкли именно так рисовать себе действительный мир, и на этом
успокоились.) Вот почему, когда Бергот, - теперь это кажется таким простым!
- говорил про Котара, что это чертик в коробочке, пытающийся сохранить
равновесие, а про Бришо, что он "больше следит за своей" прической, чем
госпожа Сван, оттого что у него двойная забота: о своем профиле и о своей
репутации; у него так должны лежать волосы, чтобы он в любой момент мог
сойти и за льва и за философа", - то это скоро приедалось, люди
признавались, что им хотелось бы перейти в область чего-то более
определенного, о чем можно говорить в более привычных выражениях. Непонятные
слова, исходившие из уст маски, которую я видел сейчас перед собой, во что
бы то ни стало нужно было соотнести с моим любимым писателем, а между тем
они упорно не желали вкладываться в его книги, как вкладываются одна в
другую коробочки, они находились в другом плане, они требовали перемещения,
и вот, когда я однажды произвел такое перемещение, повторяя фразы., какие
при мне произносил Бергот, я обнаружил в них всю оснастку стиля его
произведений; в его устной речи, которая мне сначала показалась такой
непохожей на них, я обнаружил приметы этого стиля и мог на них указать.
нажимом, выговаривать иные слова, иные прилагательные, которые часто
повторялись в его речи и которые он произносил не без напыщенности, по
слогам, а последний слог - нараспев (в слове "обличье", которым он имел
обыкновение заменять слово "облик", он удесятерял звуки "б", "л", "ч", и они
словно взрывались, как бы вылетая из его разжимавшейся в такие минуты
горсти), точно соответствовала почетному месту, на какое он ставил в прозе
свои любимые слова, выгодно их освещая, оставляя перед ними нечто вроде
"полей", вводя их в состав фразы таким образом, что читателю приходилось во
избежание нарушения ритма принимать в расчет всю их "величину". И все же в
разговорной речи Бергота отсутствовал свет, часто изменяющий в его книгах,
так же как в книгах некоторых других писателей, внешний вид слова. Само
собой разумеется, этот свет исходит из глубины, и его лучи не озаряют наших
слов, когда в разговоре мы открываемся для других, но в известной мере
бываем закрыты для себя. Если взглянуть на Бергота с этой точки зрения, то
Лукин Евгений
Василенко Иван
Володихин Дмитрий
Сертаков Виталий
Ильин Андрей
Андреев Николай