покрытых снегом тротуарах, прохожих-негров. Этим людям тоже знакомо было
чувство стыда и страха. Много раз он стоял вместе с ними на перекрестках и
разговаривал о белых, глядя на элегантные длинные автомобили,
проносившиеся мимо. Для Биггера и таких, как он, белые не были просто
людьми; они были могущественной силой природы, как грозовые тучи,
застилающие небо, или глубокая бурливая река, вдруг преградившая путь в
темноте. Если не переходить известных границ, ему и его черным родичам
нечего было бояться этой белой силы. Но - грозная ли, нет ли - она всегда
была с ними, каждый день их жизни; даже не называя ее вслух, они постоянно
чувствовали ее присутствие. Покуда они жили здесь, в черте отведенных им
кварталов, они платили ей безмолвную дань.
единении с другими черными людьми. Он мечтал дать отпор этой белой силе,
но его мечты рушились, как только он оглядывался на окружавших его негров.
Хотя он был такой же черный, как и они, он чувствовал себя совсем не
похожим на них, настолько не похожим, что это делало невозможным общие
стремления и общую жизнь. Только под угрозой смерти могло так случиться,
только если страх и стыд загонят их всех в угол.
способ навсегда покончить со стыдом и страхом - это объединить всех этих
черных людей, подчинить их себе, сказать им, что нужно делать, и заставить
их делать это. Он смутно чувствовал, что должна быть такая сторона, куда
ему и другим черным людям оказалось бы по дорого; такая точка, где сошлись
бы сосущий голод и беспокойные стремления ума; такой образ действий, в
котором и тело и душа обрели бы твердость и веру. Но он знал, что никогда
этого не будет, и он ненавидел своих черных сородичей, и, когда он смотрел
на них, ему хотелось протянуть руку и убрать их с глаз долой. И все-таки
он надеялся, безотчетно, но упорно. В последнее время он особенно охотно
прислушивался к рассказам о людях, которые умели подчинять себе других
людей, потому что в этом умении ему чудился выход из трясины, засасывавшей
саму его жизнь. Ему казалось, что когда-нибудь явится негр, который силой
сгонит всех негров в сплоченную толпу, и они двинутся и сообща одолеют
стыд и страх. Он никогда не думал об этом в конкретных образах: он это
чувствовал; чувствовал некоторое время и потом забывал. Но где-то глубоко
внутри в нем всегда была жива эта надежда.
уверен в себе и в Гэсе, он не стал бы драться. Но он знал Гэса и знал себя
- и был убежден, что в решительный момент любого из них страх может
вывести из строя. Так разве можно было и думать о налете на лавку Блюма?
Он боялся и не доверял Гэсу и знал, что Гэс боится и не доверяет ему; и,
попытавшись объединиться с Гэсом для общего дела, он с той же минуты
возненавидел бы и Гэса, и себя. В конечном счете, однако, его ненависть и
надежда обращены были не к себе самому и не к Гэсу - надеялся он на нечто
доброжелательное и неясное, что поможет ему и выведет из тупика; а
ненавидел белых, потому что он чувствовал их власть над собой даже тогда,
когда они были далеко и не думали о нем, чувствовал эту власть даже в том,
как он сам относился к своему народу.
поднял чемодан и пошел к выходу. Через несколько минут он узнает, сгорела
ли Мэри. Трамвай остановился, он вышел и, увязая в глубоком снегу, зашагал
к дому Долтонов.
оставил, только мягкий снежный покров укутал ее всю. Рядом белел дом,
большой и безмолвный. Он отпер ворота и прошел мимо машины, все время видя
перед собой Мэри, ее окровавленную шею у самой дверцы топки и голову с
вьющимися черными прядками на куче промокших газет. Он помедлил. Еще можно
повернуться и уйти. Можно сесть в машину и к тому времени, когда кто-либо
хватится, быть ужи за много миль отсюда. Но зачем бежать без крайней
надобности? Деньги у пего есть, и он успеет сделать это, когда придет
срок. И револьвер у него тоже есть. Руки его дрожали, и ему трудно было
отпереть дверь; но они дрожали, не от страха. Он испытывал какой-то
подъем, уверенность, полноту, свободу; вся его жизнь сошлась в одном,
полном высшего значения акте. Он толкнул дверь и застыл на месте, с трудом
вбирая ноздрями воздух. В красных отблесках пламени темнела человеческая
фигура. Миссис Долтон! Нет, она казалась выше и полнее, чем миссис Долтон.
О, это Пегги! Она стояла к нему спиной, чуть-чуть согнувшись. Она как
будто всматривалась в закрытую дверцу топки. Она не слышала, как я вошел,
подумал он. _Может быть, уйти_? Но не успел он пошевелиться, как Пегги
обернулась:
не осталось ли в топке каких-либо следов Мэри. Став рядом с Пегги, он
увидел, что и она смотрит сквозь щели на красную груду тлеющих углей.
вот остыл.
рядом в красной полутьме.
чем-нибудь или нет. Он понимал, что нужно зажечь свет; но что, если при
свете обнаружится в топке что-нибудь оставшееся от Мэри?
что-нибудь такое, что наведет ее на мысль о смерти Мэри. Не поворачивая
головы, он заметил в углу железную лопату. У него сжались кулаки. Пегги
пошла в дальний конец котельной; там, у самой лестницы, свешивалась с
потолка электрическая лампочка.
выжидая. Лампочка вспыхнула, ослепительно яркая; он зажмурил глаза. Пегги
стояла у подножия лестницы, крепко прижимая правую руку к груди. Она была
в халате и старалась запахнуть его поглубже. Биггер понял. Она даже и не
думала о котле: просто ей было неловко, что он застал ее в халате.
по лестнице.
вытягивая шею, точно насторожившийся зверь, он принялся осматривать
подвал, проверяя, все ли в порядке. Все было так, как он оставил вчера. Он
стал ходить из угла в угол, внимательно приглядываясь. Вдруг он
остановился, глаза его расширились. Прямо перед ним на полу, среди
багровых бликов, ложившихся от щелей в дверце топки, валялся окровавленный
клочок газеты. Пегги видела? Он подбежал к выключателю, погасил свет и
вернулся назад. Клочка почти не было заметно. Значит, Пегги его не видала.
Теперь что с Мэри? Сгорела она или нет? Он снова зажег свет и поднял
окровавленный клочок. Он оглянулся направо, налево, не смотрит ли кто,
потом отворил дверцу и заглянул - с видением Мэри, ее окровавленной шеи у
него перед глазами. Нутро топки дышало и вздрагивало под натиском угля. Но
никаких следов тела не было видно, хотя образ его неотступно стоял перед
глазами между ним и грудой пышущих жаром углей. Как продолговатый холмик
земли над свежей могилой, уголь словно повторял очертания тела Мэри.
Казалось, если он только копнет этот красный продолговатый холмик, уголь
осыплется, и тело Мэри, нетронутое, откроется взгляду. Уголь лежал так,
словно на месте сгоревшего тела осталась пустота, вокруг которой горячая
зола образовала плотную корку, сохранив в объятиях угля все изгибы тела
Мэри. Он зажмурил глаза и вдруг заметил, что все еще держит в руке
окровавленную бумажку. Он поднес ее к раскрытой дверце, и тягой ее вырвало
у него из рук; он следил, как она закружилась в раскаленном дрожащем
воздухе, задымилась, почернела, вспыхнула и исчезла. Он выключил
вентилятор: теперь уже нечего было опасаться запаха.
мелких кусков о жестяные стенки желоба громко отдалось у него в ушах, и в
ту же минуту тлеющий продолговатый холмик стал чернеть, потом вспыхнул и
развалился под напором угля, который вихрем врывался в топку. Он повернул
рычаг и выпрямился; пока все шло хорошо. Если только никому не вздумается
мешать золу в топке, все будет хорошо. Сам он не хотел трогать ее, боясь,
что там еще осталось что-нибудь от Мэри. Если и дальше все так пойдет, к
вечеру Мэри сгорит без следа, и ему нечего будет больше опасаться. Он
повернулся и взглянул на сундук. Ах, да! Не забыть бы! Сейчас же надо
спрятать у себя в комнате эти коммунистические брошюры. Он бегом поднялся
Шломо Вульф
Аникина Наталья
Русанов Владислав
Пехов Алексей
Фазиль Искандер
Пехов Алексей