Чтение 25–й страницы книги ~Ричард Длинные руки

– Хозяйственник, – сказал я с уважением. Он кивнул:

– Ну да, ну да. А голову чудища, конечно, повешу в главном зале. Я ж еще и рыцарь!

Грохоча сапогами, по лестнице сбежал Митчел. Туго свернутый свиток почти исчезал в громадной лапе.

– Вроде бы этот?

– Он самый… давай сюда.

Посуду отодвинули на другую сторону стола, карта затрещала, но послушно растянулась, увеличивая масштаб. Проступили мелкие речушки, озера, грозно блестит снежными вершинами Хребет, металлом блестят точки замков.

Я подозрительно рассматривал полосу леса на границе между Армландией и Шателленом. Земли Гиллеберда рядом, но заканчиваются на границе с лесом.

– Не ндравится мне это…

– Что, сэр Ричард? – спросил Митчел. – Не та карта?

– Увы, та, но какая-то неправильная… Здесь зачем-то этот проклятый лес с орками. Ладно-ладно, это я так, просто хотелось бы без орков. И вообще без леса. Сэр Альбрехт, именно этот лес с орками? Или с ограми, что у нас там?

– У вас, – уточнил Альбрехт. Я кивнул.

– Ну да, если гадость, то у меня, а что-то хорошее – у нас… А если у этих орков будет сезонная миграция в теплые края? Или все решат, что жизнь – сон, и надо утопиться, чтобы проснуться?.. Видите, сэр Альбрехт, лес – это не Хребет и не огненная река. Сейчас непроходим, а завтра через него может вломиться целая армия. Как раз в тот момент, когда будем думать о его непроходимости.

Сэр Растер и Митчел рассматривали карту с интересом, как дети, находили знакомые места, гоготали и пихали друг друга в бока. Сэр Альбрехт посматривал настороженно.

– Это вы к чему? – спросил он с напряжением. Я пожал плечами.

– Еще не знаю. Мысли вслух. Только чую, что лучше бы обезопасить себя и с той стороны.

– Как? – спросил он в упор. Я развел руками.

– Расскажите подробнее, что знаете об этом Шателлене. что за королевство, что за король, до какой степени самодур… Сейчас зима, мы и он взаперти, можно неспешно строить коварные планы. Но назовем их благородными, мы ж демократы!

Он пропустил мимо ушей насчет каких-то демократов, я часто щеголяю непонятными словами, что значит умность свою показываю, внимательно всмотрелся в карту.

– С Шателленом вам повезло, – проговорил он.

– Это вам скажет даже сэр Растер, что никому не доверяет. Даже жаль, что не он, а Гиллеберд граничит с нами так… тесно. Король Роджер Найтингейл человек мирный. В самом деле мирный. Корона ему досталась от отца Ульриха Второго, тот получил от деда Керглана Первого, а Керглан принял из рук своего отца Юханхена Летящего, жестокого и воинственного полководца…

– А все остальные? – спросил я заинтересованно.

– Три поколения сменились, – ответил Альбрехт, – не прибегая к войнам. Ну, если не считать двух-трех попыток переворота, неудачных заговоров или мятежей слишком уж уверенных в себе лордов. Королевство крепкое, устойчивое, достаточно богатое. Что и понятно, столько лет не воевали!

– Сколько королю лет?

– Что-то вроде под пятьдесят. Или слегка за пятьдесят.

– Понятно… Как насчет детей? Кому планирует передавать корону?

Митчел заулыбался, толкнул в бок Растера. Оба заржали. Сэр Альбрехт посмотрел на меня остро.

– А вот здесь, как догадываюсь, для вас интересное…

У Найтингейла было два сына и дочь. Один ушел в крестовые походы и погиб, второй рассорился с отцом и убежал из дому… Это случилось почти десять лет тому, так что и он, похоже, не вернется. Осталась дочь, редкая красавица. Ей семнадцать, но уже года два как женихи обивают пороги. Я хмыкнул:

– Дочери трон передать трудно.

– Вряд ли Найтингейл на это рассчитывает, – ответил Альбрехт. – Он достаточно реалистичен. Как и всякий король, наверняка хочет с помощью брака укрепить обороноспособность, торговые связи, заключить договор о помощи на случай нападения… ну, со стороны нас или Гиллеберда. Или короля Шарля Глостера, его королевство Алькантаро с той стороны.

– Понятно, – сказал я. – Какие у Найтингейла отношения с дочерью?

– Души не чает, – ответил он, хмыкнув. – И она его любит. На редкость семейная идиллия, вообще-то несвойственная королевским семьям. И расставаться им будет трудно.

– В каком смысле?

– Невесело, – объяснил он. – Это как насильно разбивать семью.

– Гм… а жена?

– А что жена?

Я подумал, кивнул:

– Ну вообще-то да, что жена… Особенно, если пользуется все той же, что и родила ему сыновей и дочь.

– Ну, пользуется, по слухам, и служанками жены, иначе зачем и королем становиться, но он настоящий король.

– Это как?

– Через женщин на него повлиять невозможно. Мягкий снаружи, а так вообще кремень.

Растер прорычал задето:

– Подумаешь!.. Если бы не лес, то мы могли бы разгромить все его королевство! Конечно, если собрать в один кулак силы всей Армландии. Как думаете, сэр Митчел?

Митчел захохотал:

– А что, кто-то сомневается? Конечно же, стоит нам только захотеть! Мы уже показали, что чего-то да стоим!

Два сапога пара, подумал я. Как похожи, разве что один вдвое старше другого, а так оба привычно решают все споры и конфликты молодецким ударом рыцарского копья, взмахом двуручного меча или метким броском боевой булавы в забрало противника. Но когда все бесстрашны, это уже страшновато. Все не могут быть героями – кто-то должен сидеть на обочине и кричать «ура». А здесь герой на герое.

– Я храбр, – пробормотал я, – настолько храбр, что… необходимо завести себе трусливых советников. Сэр Альбрехт, как вы полагаете, пора уже идти на обострение с соседними королями? Или рано?

Он сказал с удивлением:

– Вы с ума сошли? Рано, конечно. Я вообще не понимаю, зачем обострять отношения?

– Приятно, – ответил я. – Хоть вас эта холера не задела.

Сэр Альбрехт посмотрел на меня исподлобья.

– Спасибо, – произнес он сквозь зубы, – только я не в восторге, что меня назвали трусливым.

– Простите, сэр Альбрехт, – произнес я с искренним раскаянием. – Это так, вырвалось… Ради красного словца, как говорят, не пож amp;чеешь и родного отца. Нам вина не давай, только сострить разреши… А потом начинаются войны такие, что историки долго ломают головы, пока не говорят в озарении: все дело в экономике! Только она, проклятая, может ответить на все вопросы. И неважно, что ответы неверные, зато какие глубокомысленные… Давайте на этом военный совет закончим. Вы добивайте бедного зверя в озере, а я пойду отосплюсь. Я больше вообще-то привычен на диване, чем на коне да еще зимой.

Ночью я проснулся от свиста и грохота. Почудилось, что исполинский дракон набросился на замок и трясет в ярости, стараясь поднять и унести. Послышалось сопение, нечто огромное и горячее толкнуло, навалилось.

Я поспешно сотворил огонек, Бобик дрожит и жмется ко мне, чуть не выпихивая из постели, а в окна ветер швыряет горсти снега. За толстыми каменными стенами ревет и беснуется даже не буря, а шторм, ураган, недаром Бобик перетрусил. Собаки бесстрашны против того, что понимают, но даже самые храбрые прижимают уши при первом же ударе грома, а в грозу пытаются вырвать из руки поводок и мчаться куда глаза глядят.

– Все хорошо, – сказал я успокаивающе, – все нормально! Подумаешь, ветерок.

Бобик скульнул и попытался просунуть голову мне под мышку, чуть не оторвав руку. Я торопливо начал гладить его и чесать, стараясь, чтобы за ушами трещало погромче, заглушая рев.

Пугливо приоткрылась дверь, служаночка прошлепала старыми башмаками по каменному полу, к груди прижимает огромную вязанку дров. У камина споткнулась, поленья посыпались из рук. Она вздрогнула от грохота, оглянулась на постель расширенными в ужасе глазами:

– Простите, ваша милость… Я отмахнулся:

– Ерунда, я не спал. Бросай быстрее в огонь, а то сама околеешь.

– Да, ваша милость, да, я быстро!

Трепеща, она быстро-быстро, как суетливая белка, уложила поленья поверх багровых углей. Желтые язычки взметнулись до того, как встала на четвереньки и начала с великим усердием раздувать. Я засмотрелся, длинная ночная сорочка натянулась на округлых ягодицах, а на груди, напротив, провисла под сладкой тяжестью.

При каждом вздохе-выдохе грудь то приподнималась, то провисала еще больше, обозначая острыми кончиками соски. Огонь разгорелся, девчушка подхватилась и, отыскав совок и веник, начала шустро сгребать разлетевшиеся по полу стекла от разбившегося под ударом бури окна. Порывы ветра вбивали снег через узкое окно и бросали ей на голову.

Бобик почти перестал дрожать, но жмурился и прижимался ко мне. Девчушка сгребла стекла вперемешку со снегом, что быстро тает, рубашка совсем промокла и липнет к телу. Я услышал дробный перестук зубов, вздохнул и велел:

– Оставь совок.

Голос мой прозвучал сурово и властно. Она поспешно опустила его на пол, повернулась, трепещущая от холода и с приоткрытым в испуге ртом.

– Да, ваша милость…

– Иди сюда.

Она подошла ближе, только теперь я рассмотрел, насколько сильно озябла: лиловые от холода губы, бледное лицо, гусиная кожа на руках и прыгающая нижняя челюсть. В глазах страх и безнадежность.

– Быстро ко мне, – велел я. – Да поскорее, не хочу выпускать тепло!

Еще больше испуганная, она торопливо юркнула под одеяло, вскрикнула в ужасе, увидев пса, и замерла, прикоснувшись к его горячему боку. Бобик укоризненно вздохнул и перестал дрожать, зато девчушка затряслась еще больше.

– В-в-в-ваша м-м-м-милость…

– Ну что? – спросил я тоскливо. – Он тоже замерз, как и ты Грейтесь, пока я добрый! Надо бы погнать, но сердце у меня, как у матери Терезы.

Бобик под одеялом поднял голову и, принюхавшись к новому существу, переложил голову на более мягкие колени, чем мои. Она охнула, застыла, страшась даже дышать.

Я сказал одобрительно:

– Он теплый, как печка! Не сгоняй, быстрее согреешься.

– Ваша милость!

– Правда, – заверил я. – А то вся как ледышка.

– А он меня не съест?

– Раньше не съел?

– Тогда он прибегал к нам на кухню, а теперь я в его будке.

– Хороша у него будка! Ну, если боишься песика, перелезай ко мне.

Багровые блики бегают по стенам и по кровати, бледное личико вроде бы порозовело, но в глазах страх и колебание: кого из нас бояться больше.

Благодаря ревущему камину воздух быстро прогревается, к тому же ветер сменился и бросается с другой стороны замка, а там глухая стена, никаких окон. Девчушка начала наконец дышать, Бобик высунул голову из-под одеяла, понюхал воздух и снова спрятался. Девушка охнула, когда он начал умащиваться в своей обычной собачьей манере: три круга направо, три круга налево, а потом с удовлетворенным вздохом разом рухнуть на облюбованное место.

Она сперва косилась в мою сторону круглым блестящим глазом, как у испуганной птички, у птиц всегда удивленные глаза, наконец, решилась повернуть голову и посмотреть на меня обеими глазами.

Я улыбнулся дружески.

– Сильная буря, верно? Она прошептала:

– Очень, ваша милость… Такая бывает раз в году, да и то не каждый год.

– Это надолго?

– Нет, ваша милость.

– Ну да, сильные грозы долго не длятся, – согласился я. – А ливни так вообще… Ну как, согрелась?

Она сказала поспешно:

– Да, ваша милость. Я пойду?

Я протянул руку, положив ее на Бобика, коснулся щеки девушки. Нежная и гладкая, как чистый шелк, но все еще холодная, а когда нащупал ее руку, так пальцы все еще как ледышки.

– Ну да, – возразил я, – ты превратишься в сосульку еще на лестнице!

– У нас на кухне жарко…

– Замерзнешь по дороге. На кого Бобик будет морду складывать? Дай-ка руку…

Она робко сопротивлялась, я сунул ее длинные тонкие пальцы себе под мышку. Мы лежали лицом к лицу, между нами сладко сопел и всхрюкивал Бобик. Она снова от страха задерживала дыхание, ведь ее рука лежит на ужасном Адском Псе, но тепло постепенно пошло по ее руке, начало прогревать тело, я чувствовал, как уходит из нее холод.

– Ну как? – спросил я. – Э-э, да так ты никогда не согреешься… Иди сюда.

Я потащил ее к себе, она задрожала, ее тело на миг оказалось на этом чудовище, и уже сама поспешила скатиться на эту сторону. Рубашка все еще влажная, но теперь от нее пар, я просунул под сырой подол ладонь и ощутил горячее тело, испуганно втянувшийся под моими пальцами живот, и грудь, что спрятаться пыталась, но не сумела.

Девушка смотрела большими покорными глазами, теперь в них нет страха, только ожидание. Я мял в ладонях ее упругую грудь, кровь гудит в моем теле, девчушка вздохнула, когда я перевернул ее навзничь и навис над нею.

Ветер за окном взвыл с новой силой. Бобик всхрапнул, дрыгнул лапой, больно царапая меня по бедру и, не обнаружив никого рядом, поспешно начал двигаться к нам, спасаясь от жуткого воя. Сперва просунул голову между мной и девчонкой, она обмерла и перестала дышать, а я отпихнул локтем, тогда додумался залезть на меня сверху, это примерно то же, если бы положили двухсоткилограммовый мешок с песком.

Я охнул, свалил тушу с себя, тем самым тоже свалившись с девушки. Ветер взвыл, Бобик тоже взвыл и, торопливо забравшись между нами посредине, затих, как мышь в подполье.

Девушка прошептала:

– Что с ним?

– Боится, – объяснил я с неловкостью. – Собаки всегда грозы или такого вот непотребья в небе боятся.

– И он тоже?

– Как видишь.

– Бедный, – произнесла она тихонько. – Не бойся. Завтра все стихнет…

Пес, вздрагивая, суетливо лизнул ее пальцы и снова постарался вжаться в постель. Я поправил одеяло, теперь уже три головы торчат наружу. Девушка, судя по ее судорожным движениям, возвращает на место задранный почти по подбородка подол рубашки.

– Трус поганый, – проворчал я. – На шкуродерню тебя…

Ее глаза блестели, а на губах впервые проступила робкая улыбка.

– Не сердитесь на него, ваша милость. Собаки ж не знают, что это наверху ругается не на них вовсе…

Я стиснул зубы, прекрасно понимает, почему я зол, чему чертов пес помешал. Гормоны в самом деле разбушевались, как та вьюга, тоже бьются головой в стену и стонут в своем нечестивом сладострастье.

– Дура она, – сказал я сердито, – эта собака… Вроде бы затихло. Лежи-лежи!

Я осторожно откинул одеяло, перебрался через Бобика, продолжая его поглаживать и почесывать. Лицо служанки стало очень серьезным, глаза расширились. Мои руки снова задрали ей подол, тело прекрасно оформленное, нежное, с валиками жирка, грудь начала часто вздыматься…

– Не трусь, – шепнул я.

Я начал ложиться на нее, опускаясь на локти, но переменивший направление ветер вбил в комнату целую струю снега. Бобик взвыл и в ужасе полез на меня. Я спихнул, он начал совать голову между нами, и хотя теперь клал морду девушке на грудь, но я с удивлением увидел, как тонкая рука поднялась и робко почесала Пса за ухом.

– Господи, – сказал я с досадой.

– Ваша милость, – прозвучал в багровой полутьме робкий голосок, – пожалейте собачку… Ей страшно!

– Мы же рядом, – возразил я.

– Ею надо заниматься,"- пояснила она тихо, – разговаривать с ней, успокаивать, гладить…

– Самое время, – сказал я саркастически. Она помолчала и прошептала:

– Может быть… в другой раз? Ради вашей собачки?

– Еще чего, – ответил я оскорбленно. – Я ради этого урода пальцем не шелохну! Нет уж, а то лопну. Бобик, трус поганый! Перестань трястись. Перестань! Что у тебя за мания величия: такой ураган ради тебя устроили?.. Тебя как зовут, кстати?

– Далила, – прошелестела она в полутьме.

– Знаешь, Далила, давай уж хихикай в открытую. Я же вижу, вот-вот лопнешь от смеха.

Она в удивлении вскинула брови, но уголки ее рта поползли в стороны.

– Ваша милость, как можно? Смеяться над лордом?

Глава 15

Зигмунд Фрейд во мне сделал еще несколько попыток, но этот ушастый трус поганый так трясся и прижимался к нам, что едва не выталкивал с ложа. Иногда он пытался взобраться сверху, а при особо сильных порывах бури даже пробовал подлезть снизу.

Девушка уже не страшилась ни Пса, ни меня, что несколько обидно, наблюдала за моими попытками с интересом, вроде бы даже сочувствовала, но Пса гладила, как мне показалось, поощряюще.

В конце концов я вырубился, снилось что-то вовсе дурное, вынырнул из сна под утро. Горка поленьев истаяла, явно Далила поднималась ночью пару раз и подкладывала в камин. Наверное, тоже выбирая моменты, когда буря затихала, а Пес переставал трястись. Сейчас догорают последние, багровых углей целая горка, все ярко-красные, как огромные рубины, в глубине бродят искры.

Под окном лужа, ветер все еще ревет и воет, но сейчас атакует замок, похоже, с противоположной стороны. Пес бесстыдно дрыхнет, но теперь он с краю, Далила посредине, а я на другой стороне ложа.

На ее лице свежий крестьянский румянец во всю щеку, тень от длинных ресниц падает на нежную кожу, пухлые губы чуть приоткрыты, шея длинная и нежная, как у аристократки, а ключицы тонкие и жалобные.

Мне показалось, что ключиц не должно быть видно под ее рубашкой, осторожно приподнял одеяло, на свет медленно появились полные молочно-белые груди, ну да, мода на загар еще не появилась, реберные дуги, живот…

Ошеломленный, я повел взглядом по комнате. Ага, ее рубашка на полу рядом с ложем, но не помню, чтобы я ее снимал. Задирал подол – да, но не снимал. Не феодалье это дело – снимать рубашки со служанок. Даже с благородных и то с разбором: с графинь – да, а для простых виконтесс или баронесс это уже честь… наверное. Надо освежить правила этикета, но мне кажется, что гроссграфу уместнее с графини платье снимать, а баронессам всего лишь задирать. Далила пробормотала во сне, я поспешно вернул одеяло на место. Ресницы затрепетали,векиподнялись,открывая затуманенные сном глаза.

– Ох, – прошептала она, румянец залил обе щеки. – Что это я… Пора разжигать огонь на кухне!

Она торопливо соскользнула с ложа, я пихался с проснувшимся Псом. Далила подхватила с пола рубашку и, неспешно одевая на голову в обратном стриптизе, прошептала нежным раздетым голосом:

– Ах, ваша милость, это моя вина, что не сумела погасить огонь в ваших пылающих чреслах…

Она на пару мгновений запуталась в рубашке, руки и локти застряли, так что моему взору открыты только разогретая за ночь грудь и все, что ниже. Наконец с усилием разобралась и очень медленно-суетливо одергивала рубашку, что вообще-то почти до пят.

– Ну да, – буркнул я саркастически, – а то ты так старалась, так старалась!

– Почти, – прошептала она. – Я сперва боялась вас, ваша милость, а потом…

– Хихикала, – сказал я обвиняюще. Она запротестовала:

– Совсем нет, ваша милость!

– Ладно, – сказал я раздраженно, боясь, что произнесет страшное для мужчин слово «жалела», – замнем, забудем. Ты отогрелась, я согрелся, а самое главное – этот гад перестал трястись!