Чтение 25–й страницы книги ~Фирма~

"садись, мол". Митя устроился на диване и выжидающе посмотрел на шефа.

- Что скажешь? - спросил Гольцман.

- В смысле? Насчет чего?

- Как концерт прошел?

- Концерт? Да я, в общем... Вы же сказали - встретить, накормить. Я все
сделал.

- Да?

- Конечно.

- Отвечаешь?

- Абсолютно.

Сейчас, когда Митя более или менее сосредоточился, он отчетливо вспомнил,
как встречал группу на вокзале, как они ехали в гостиницу... В памяти
всплывали отдельные эпизоды питья в гостинице, фрагменты интерьера ресторана
"Крепость".

- Встретил, накормил, все в порядке.

- Да? А кто в оркестровую яму свалился в "Ленсовета"?

- В яму?..

- В яму, в яму.

Гольцман нажал на клавишу переговорного устройства.

- Сережа! Зайди ко мне, пожалуйста.

Сережа - старший администратор, ответственный за вчерашний концерт
"Гротеска", - появился через несколько секунд.

Увидев Митю, он странно улыбнулся.

- Расскажи мне, Сереженька, что вчера этот деятель творил на концерте.

- Да ничего такого особенного не творил, - сказал Сережа, почесывая седую
бороду.

Матвеева всегда раздражал облик этого Сережи. Дульский был ровесником
шефа, и работали они вместе с самого начала, с того момента, как Гольцман
решил заняться большим шоу-бизнесом.

Дульский был специалистом по продаже театральных билетов и в этом, на
первый взгляд, нехитром деле знал множество тонкостей, трюков и способов
"отмыть" черный нал, продать билетов больше, чем их напечатано, не провести
выручку через кассу, заработать на билетах, продавая одни и те же по
нескольку раз (технику последнего финта Матвеев до сих пор не мог понять), и
многое другое. Кроме технической стороны вопроса, Дульский прекрасно владел
и, фигурально выражаясь, социальной стороной проблемы. То есть знал всех и
каждого из продавцов билетов в городе. Каждая бабулька, сидящая в подземном
переходе метро, каждая солидная дама в театральной кассе, распространители,
работающие на предприятиях, в институтах, больницах, детских садах и школах,
- все они знали Дульского, и со всеми он был в хороших отношениях. Само
собой, у него были "концы" и в мэрии, и в Смольном, и в законодательном
собрании - за долгие годы крутежа билетов Дульский стал в городе известным
человеком.

Сколько Митя помнил Дульского, тот всегда выглядел этаким стареющим
плейбоем с легким ковбойским налетом. Длинная, падающая на грудь смоляная
борода, сейчас уже почти совершенно седая, стянутые на затылке в тугой хвост
седые волосы, неизменные черные джинсы и сапоги-"козаки", черная джинсовая
рубашка, черная кожаная куртка, на длинных пальцах - серебряные кольца,
только что серьги в ухе не было.

В таком виде Дульский ходил и в мэрию, и в Мариинский театр, и в дорогие
рестораны. Каким-то образом он словно приучил город к своему виду. Окажись
на его месте кто-нибудь другой, в определенных местах появление человека в
подобном наряде вызвало бы по меньшей мере недоумение, но Дульского все и
всюду воспринимали совершенно нормально.

Самой ненавистной чертой Сергея было его откровенное стукачество.
Собственно, стукачеством это назвать было трудно. Просто Дульский всегда с
удовольствием и подробно докладывал начальству о любых похождениях своих
коллег. Причем говорил, ничего не стесняясь, и присутствие этих самых коллег
его совершенно не волновало. Говорил он одну только правду и ничего кроме
правды - подвиги товарищей не приукрашивал, но и не преуменьшал. Там, где
можно было что-то недоговорить, что-то замять, у Дульского не было ни
малейших сомнений в изложении событий: если начальство спрашивает - надо
отвечать. По такому принципу он и жил. И, надо сказать, начальство его
ценило и берегло.

Работником он был опытным. Можно даже сказать, Сергей Никифорович
Дульский слыл асом своего дела. А последняя черта - полная откровенность с
начальством - делала его для того же начальства вдвойне удобным.

Ко всему прочему, Сергей Дульский обладал странным и сильным личным
обаянием, благодаря которому коллеги по службе его еще ни разу не то что не
избили, но даже в глаза не обругали.

- Что творил, что творил... - повторил Дульский. - Бывали варианты и
покруче. Ты сам-то хоть помнишь, герой?

Он смотрел на Митю смеющимися черными глазами.

Митя пожал плечами.

- Отвечай на вопрос, Митя, - устало, странно устало для начала дня сказал
Гольцман.

- Ну, помню.

- И что же ты помнишь?

- Вряд ли он помнит, - хмыкнул Дульский. - Ну, ты дал, конечно, Митя.
Просто цирк. - И начал рассказывать.

То, что услышал Митя, не выбило почвы из-под его ног. Могло быть и
похуже. А так... - в общем, ничего криминального. Ну, подумаешь, приехал
вместе с группой пьяный в хлам. Вышел на сцену объявлять коллектив. Зачем
это было нужно - решительно никому, даже самому Мите, сейчас было непонятно.
Ладно, всякое бывает. Ну, не рассчитал, не сориентировался правильно в
пространстве. Упал в оркестровую яму. Слава богу, там народ был, подхватили
на лету. Не дали разбиться, поломаться.

Потом пил в оркестровой яме с фанатами "Гротеска". Кричал что-то
непотребное. Потом Дульский отвез его домой. Ему-то хорошо - три года назад
закодировался, спиртного в рот не берет, может каждый день на своей тачке
ездить. Дома Митя уговаривал Дульского "развязать", заставлял пить водку. В
результате сам выпил полбутылки и упал прямо на кухне. Дульский его раздел,
отнес в постель и уложил спать.

В этом месте рассказа Матвеев почувствовал какую-то неловкость. Про
Сергея Никифоровича ходили слухи, что он очень охоч не только до женского
пола, но с той же степенью страстности относится и к представителям
противоположного. Правда, впрямую в "голубых" делах Дульский ни разу не был
замечен, но слухи ходили упорные, и не один уже год. А дыма без огня, как
известно, не бывает.

Митя мысленно проверил собственный организм на предмет последствий
возможного несанкционированного контакта и решил, что вроде бы на этот раз
все обошлось. А раз не было ничего, значит, и думать на эту тему нечего. И
вообще, питерские театральные актеры после больших загулов обычно говорят:
"Не помню, значит, не было". И хорошо. И славно.

Вдруг, прокручивая в голове обрывки каких-то пьяных не то снов, не то
кусочков яви, Митя вспомнил, что говорил ему вчера Шамай. В ресторане это
было или в гримерке, Митя уточнить не мог, но суть разговора всплыла очень
ясно.

Вспомнив это, Митя одновременно подумал: "А где же был, интересно,
Гольцман, если он про концерт ничего не знает? Он же обычно сам контролирует
большие мероприятия. И такой невыспавшийся..."

- Ладно, с этим все ясно. Короче, чтобы такого больше не было, ты меня
понял? Уволю нахрен! А то давеча на Москву у меня просился... Нет, Митя,
тебе еще надо над собой работать... А может, тебя закодировать, а?

Гольцман смотрел на Митю без улыбки.

- Да нет, Борис Дмитриевич, зачем? Я же не запойный... тут уж так
получилось. Одно к одному. Ну, вы понимаете, о чем я.

- Понимаю. Очень хорошо понимаю.

И снова что-то подозрительное послышалось Мите в голосе шефа, в голове
закрутились какие-то непонятные ассоциации, но начальственный голос
Гольцмана не дал им развиться в конкретные образы.

- Все, проехали. - Борис Дмитриевич хлопнул по столу ладонью. - Кстати, с
деньгами вы разобрались?

- Нет. - Дульский преданно смотрел шефу в глаза.

- В каком смысле?

- В прямом. Я им денег не дал. Сказал, что вышлю потом. Завтра. Или
послезавтра.

- Молодец. Вот, Митя, учись. И как они?

- Они? Орали, ругались. Морду мне грозились набить.

- Не набили же?

- Конечно, не набили. Попробовали бы только рыпнуться.

- Вот так и надо работать. Нельзя давать им расслабляться. На шею сядут.
Через неделю вышли. Всю сумму, как договаривались. Пусть подождут.
Суперзвезды, тоже мне... Все, ребятки, все. Теперь по делу. Шурик вчера
привез тело, Кирилл занимается похоронами. Но тут такая петрушка вышла...

- Какая? - спросил Митя.

- Такая. Тебе Стадникова не говорила о завещании?

- Говорила.

- А ты его не читал?

- Нет.

- Ну, конечно. Ты другим был занят.

И снова холодная искра из глаз. Митя сморгнул. Может быть, это просто
похмельные фокусы его с толку сбивают?

- В завещании черным по белому написано: "Мой прах после кремации
развеять с борта вертолета над Петропавловской крепостью"... Что делать
будем?

- Джон Леннон, - сказал Дульский.

- Что - Джон Леннон?

- Косит под Леннона. Это его так Йоко хоронила. С вертолета прах
развеяла. У него же могилы нет, у Леннона. Пепел по ветру.