Чтение 25–й страницы книги ~Банкир~

-- Он там был! -- почти закричал он. -- Он был. Он был.

Вайфолд все еще выглядел нарочито неубежденным и сказал Шону, что будет лучше, если тот сделает официальное признание, а сержант его запишет и даст ему подписать, когда он, то есть Шон, удостоверится, что там правильно представлено все то, что он нам уже сказал. Шон смятенно согласился.

Вайфолд кивнул сержанту, открыл дверь и предложил нам с Оливером выйти. Оливер, стиснув челюсти, вывез меня наружу. Довольный Вайфолд сказал по обыкновению без обиняков:

-- Вот, мистер Нолес, так умерла ваша дочь, и вы счастливее других. Этот сопляк правду говорит. Гордится собой, как и большинство проходимцев. Хочет, чтобы весь мир про него узнал. -- Он небрежно пожал руку Оливеру и коротко кивнул мне. И вернулся к своим нераскрытым ужасам, к газетам, жаждавшим его крови, к другим отцам, задыхавшимся от слез.

Оливер вывез меня в окружающий мир, но не повез туда, где должен был ожидать меня наемный шофер. Я обнаружил, что мы незапланированно свернули в маленький парк, где Оливер вдруг бросил меня у первой скамейки и, шатаясь, побрел прочь.

Я смотрел на его спину, застывшую, прямую, солдатскую, исчезающую среди кустов и деревьев. В горе, как и во всем другом, он был аккуратен.

На дорожку выкатился мальчишка на роликовых коньках, крутанулся на месте и замер передо мной.

-- Хотите, я вас повезу? -- спросил он.

-- Нет. Но все равно спасибо.

Он оценивающе осмотрел меня. -- Как вы заставляете его ехать прямо, когда у вас только одна рука?

-- Никак. Я описываю круг и возвращаюсь туда, откуда начал.

-- Я так и думал. -- Он был серьезен. -- Как земной шар.

Он оттолкнулся одной ногой и уехал на другой, и тут же, твердо ступая, вернулся Оливер.

Он сел на скамейку рядом со мной. Глаза слегка покраснели, но внешне он был спокоен.

-- Простите, -- сказал он чуть погодя.

-- Она умерла счастливой, -- сказал я. -- Это лучше, чем ничего.

-- Почему вы думаете?

-- Она слышала, что они сделали. Она подобрала шампунь, который выронил Шон. Она бежала сказать вам, что все в порядке, что Сэнд-Кастл здоров и вы не потеряете свой завод. В тот миг, когда она умерла, она, должно быть, была полна радости.

Оливер поднял лицо к светлому летнему небу.

-- Вы так думаете?

-- Да.

-- Тогда и я буду в это верить, -- сказал он.

ГОД ТРЕТИЙ: ОКТЯБРЬ

Гордону вот-вот должно было исполниться шестьдесят, возраст, в котором все вынуждены покидать "Эктрин", хотят они того или нет. Деньгами двигают молодые мозги, в них быстрее шевелятся извилины, говорил Поль Основатель, и его концепция все еще была законом в нашем банке.

Гордон, разумеется, жалел, но сожаление, по-моему, уравновешивалось чувством облегчения. Он уже три года сражался с болезнью Паркинсона и завершал возложенные на него труды, с честью глядя в лицо внутреннему врагу. Он заводил разговор о том, что ждет не дождется, когда у него появится досуг, и что они с Джудит собираются при первой возможности отправиться в путешествие. Однако перед тем он должен полежать в больнице и пройти обследование.

-- Это утомительно, -- говорил Гордон, -- но они хотят сделать анализы и укрепить мое здоровье перед путешествием.

Очень разумно, -- сказал я. -- Куда вы едете?

Он

расплылся в улыбке.

Я всегда хотел посмотреть Австралию. Знаете, я там никогда не был.

Я тоже.

Он

кивнул, и мы продолжили наши обычные занятия в ладу и согласии,

которых достигли за столько лет. Мне будет его недоставать. Его самого, подумал я, а еще -- не будет больше вестей о Джудит, свиданий с ней... Дни летели галопом, приближался день его рождения, и у него становилось все легче на душе, а у меня -- все тяжелее.

Проблемы Оливера перестали быть каждодневной темой обсуждения за обедом. Несогласный директор вынужден был признать, что даже непоколебимые репутации не всегда могут устоять перед хорошо спланированным злодейством, и бросил намекать на мое участие в деле. Особенно после того, как Генри своим мягким голосом с железными прожилками прошелся насчет защиты банковских денег, когда того не требуют обязанности.

-- И здравый смысл, -- пробормотал мне на ухо Вэл. -- Слава Богу.

Состояние дел Оливера было широко освещено Алеком в "Что Происходит Там, Где Не Должно Происходить" благодаря исчерпывающей информации, просочившейся от одного из директоров "Эктрина", то есть от меня.

Многие ежедневные газеты обходили эту тему стороной, поскольку Шон еще находился под следствием и дело об отравлении кобыл ожидало судебного разбирательства. Газетка Алека со своим обычным пренебрежением к секретности сумела довести до сведения всех промышленников-коннозаводчиков, что Сэнд-Кастл является бесспорно надежным капиталовложением и что ни один жеребенок, родившийся нормальным, не несет в себе порочных генов.

"Что до кобыл, покрытых в этом году, -- продолжала газета, -- то это чистая лотерея -- произведут они на свет нормальных жеребят или уродливых. Заводчикам рекомендуется дождаться появления жеребят, ведь приблизительно пятьдесят шансов из ста, что они родятся нормальными. Заводчикам, у чьих кобыл родятся уродцы или неполноценные жеребята, будет, насколько мы понимаем, возмещен взнос за жеребца и оплачены прочие расходы. Индустрия разведения племенных лошадей все еще вырабатывает линию поведения в связи с этим исключительным случаем. Между тем бояться нечего. Потенция, плодовитость и репутация Сэнд-Кастла остались при нем. Обращайтесь без промедления за местом в программе следующего года".

Спустя два дня после появления заметки Алек самолично позвонил мне в офис.

-- Ну, как тебе? -- спросил он.

-- Грандиозно.

-- Издатель говорит, что его распространителям в Ньюмаркете оборвали все телефоны -- требуют все новых экземпляров.

-- Гм, -- сказал я. -- Я бы, скажем, достал список всех заводчиков и агентов по родословным и лично -- анонимно, разумеется, -- разослал бы им копии твоей статьи, с позволения твоего издателя.

-- Делай и не спрашивай его позволения, -- сказал Алек. -- Его, вероятно, это устроит. Обещаю, что мы не подадим на тебя в суд за нарушение авторских прав.

-- Огромное спасибо, -- сказал я. -- Ты просто великий человек.

-- Погоди, вот посмотришь на следующую статью! Я над ней сейчас работаю. "Чудеса Сделай-Сам", вот как она называется. Уловил?

-- Отлично.

-- Покойник жаловаться не будет, -- бодро заявил Алек. -- Надеюсь, я хоть правильно называю все эти снадобья.

-- Я пришлю тебе список, -- забеспокоился я.

-- Наборщики, -- хмыкнул он, -- все равно дров наломают. Взять только этот сульфаниламид.

-- Как-нибудь надо нам встретиться, -- смеясь, сказал я.

-- Ага. Выпить-закусить. Отметим дело.

В следующем выпуске появилась его статья о самодельных чудесах и вдребезги разбила репутацию Кальдера, а также немало продвинула восстановление репутации Сэнд-Кастла. В очередном выпуске прогремел третий гонг (Сэнд-Кастл непоколебим!), и Оливер благодарно сообщил, что доверие к его жеребцу и к его конному заводу опять окрепло. Две трети номинаций уже заняты, а на остальные продолжают поступать заявки.

-- Один из заводчиков, чья кобыла сейчас жеребая, угрожает подать на меня в суд за недосмотр, но ассоциация чистопородного разведения старается его отговорить. Да он ничего все равно не сделает, пока не приговорят Шона и пока не родится жеребенок, и я молю Бога, чтобы уж он-то оказался нормальным.

С точки зрения банка его дела наладились. Правление согласилось продлить срок ссуды еще на три года, и Вэл, Гордон и я разработали шкалу процентов, по которой Оливер мог расплачиваться без ущерба для себя. В конечном счете все опиралось на жеребца, но если его потомство докажет, что унаследовало его быстроту, Оливер в конце концов достигнет успеха и уважения, которых добивался.

-- Но давайте, -- однажды с улыбкой заявил Генри, доедая жареную баранину, -- давайте не будем становиться завсегдатаями скачек.

Как-то в понедельник утром Гордон сообщил в офисе, что вчера повстречал Дисдэйла -- они обедали в ресторане, который нравился им обоим.

-- Он очень смутился при виде меня, -- сказал Гордон. -- Но я должен был с ним поговорить. Он в самом деле не знал, вы понимаете, что Кальдер такой плут. Он сказал, что ему не верилось, до сих пор с трудом верится, что исцеления не были исцелениями и что Кальдер действительно убил двух человек. Он был очень подавлен, насколько это возможно для Дисдэйла.

-- Наверное, -- осторожно сказал я, -- вы не спросили его, случалось ли раньше, что они с Кальдером покупали, лечили и продавали заболевших лошадей? До Индийского Шелка?

-- Спросил, в точности как вы подумали. Но он говорит -- нет. Индийский Шелк был первым, и Дисдэйл довольно уныло сказал, что, видимо. Кальдер и Ян Паргеттер не могли видеть, как затраченное время и усилия пропадают впустую. И когда Ян Паргеттер не смог уговорить Фреда Барнета обратиться к Кальдеру, Кальдер подослал Дисдэйла просто купить лошадь.

-- И это отлично сработало.

Гордон кивнул.

-- А еще Дисдэйл сказал, что Кальдер, как и сам Дисдэйл, был ошарашен, узнав, что именно "Эктрин" ссудил средства для покупки Сэнд-Кастла. В газетах об этом не упоминалось. Дисдэйл попросил передать вам, что, когда он сообщил Кальдеру о том, чьи на самом деле деньги, Кальдер принялся повторять "О Господи" и весь вечер ходил из угла в угол, и выпил гораздо больше обычного. Дисдэйл не понимал, в чем дело, и Кальдер не собирался ему говорить, но Дисдэйл думает, что Кальдера совесть мучила. Ведь он наносил удар по "Эктрину", а Экт-рин спас ему жизнь.

-- Дисдэйл, -- сухо заметил я, -- все еще пытается оправдать своего кумира.

-- И свое восхищение им, -- согласился Гордон. -- Но, возможно, это правда. Дисдэйл говорит, что Кальдер действительно вас любил.

Любил. И прощения просил, и едва не убил. Все вместе.

Свобода движений постепенно возвращалась; с плеча и руки наконец-то сняли фиксирующую повязку, и благодаря физиотерапевтическим процедурам, упражнениям и массажу медленно восстанавливалась и сила.

С лодыжкой дела обстояли не так хорошо. Прошло более четырех месяцев, но я все еще был вынужден носить повязку, правда, теперь это был не гипс, а система из алюминия и ремней, позволяющих немного двигать ногой. Никто не обещал, что я когданибудь смогу встать на лыжи, пока что даже для небольших прогулок требовалась трость. Вернувшись в свой дом в Хэмпстеде, я до того устал прыгать по ступенькам, что наконец снял себе отдельную квартиру с лифтом, возносящим меня ввысь, и гаражом в цокольном этаже; и считал, что в тот день, когда я туда въехал на своей машине, жизнь коренным образом изменилась к лучшему: автоматическое переключение скоростей и никакой работы для левой лодыжки.

За день или два до того, как Гордона должны были положить в больницу на обследование, он походя упомянул, что Джудит собирается забрать его после работы из банка и вместе с ним поехать в больницу, где он останется ночевать, чтобы в пятницу с утра начать делать анализы.

В пятницу вечером она заберет его домой, и весь -уик-энд он будет отдыхать, и в офис вернется в понедельник.

-- Буду рад, когда все это закончится, -- сказал он. -- Ненавижу все эти иголки и когда тебя таскают туда-сюда.

-- Когда Джудит поместит вас в больницу, не согласится ли она пообедать со мной, прежде чем вернется домой? -- спросил я.

Во взгляде Гордона мелькнула искорка; идея пустила корни.

-- Думаю, она не откажется. Я ее спрошу.

На следующий день он сообщил, что Джудит обрадовалась предложению, и мы с ним договорились, что она оставит его в больнице, а потом присоединится ко мне в приятном ресторане, который мы оба хорошо знали. И еще через день, в четверг, наш план был надлежащим образом выполнен.

Она пришла сияющая, глаза ее искрились, белые зубы блестели; на ней было синее платье до пят и туфли на высоких каблуках.

-- Гордон отлично себя чувствует, только ворчит насчет завтра, -- доложила Джудит. -- И они не собираются кормить его ужином и тем дали новый повод поворчать. Он сказал, чтобы мы помнили о нем, когда будем наслаждаться бифштексами.

Сомневаюсь, что нам это удалось. Я даже не помню, что мы ели. Наслаждение сидело по другую сторону маленького стола. Джудит была очаровательна, она говорила мне какую-то бессмыслицу насчет полного холодильника и что с ним будет, если выдернуть штепсель.

-- И что же?

-- Он потеряет хладнокровие.

Я расхохотался над глупостью всего этого; я весь был пропитан сладкой отравой ее близости, я так страстно желал, чтобы она была моей женой, что мышцы мои свела судорога.

-- Вы собираетесь в Австралию... -- начал я.

-- В Австралию? -- Она поколебалась. -- Мы уезжаем через три недели.

-- Слишком скоро.

-- Гордону через неделю шестьдесят, -- сказала она. -- Вы же знаете. Будет вечеринка.

Генри, Вэл и я устраивали вскладчину скромные проводы Гордону -- в офисе, на следующий день после окончания его работы, в связи с чем были приглашены управляющие банка и их жены.

-- Жаль, что он так скоро, -- сказал я.

-- Едет в Австралию?

-- Уходит из банка.

Мы пили вино и кофе и говорили друг с другом без слов. Когда пришла пора расставаться, она осторожно сказала:

-- Знаешь, нас не будет несколько месяцев.

Я едва сумел овладеть собой.

-- Несколько... Сколько?

-- Мы не знаем. Мы хотим побывать везде, куда вздумается завернуть Гордону или мне. Это не будет похоже на обычный отпуск. Мы поваляем дурака. Галопом по Европам, по Среднему Востоку, Индия, Сингапур, Бали, потом Австралия, Новая Зеландия, Таити, Фиджи, Гавайи, Америка...

Она замолчала. Глаза ее не смеялись. Они были полны печали. Я проглотил комок в горле.

-- Для Гордона это будет утомительно.

-- Он говорит, что нет. Он так страстно хочет поехать, и я знаю, он всегда мечтал, как у него появится время, чтобы на все посмотреть... и мы особенно спешить не будем, будем путешествовать с передышками.

Ресторан вокруг нас опустел, официанты с веж ливыми минами ожидали, когда мы уйдем. Джудит облачилась в синее пальто, и мы вышли на улицу, на остывшую мостовую.

-- Как ты доберешься домой? -- спросил я.

-- На метро.

-- Я тебя отвезу.

Она слегка улыбнулась и кивнула мне, и мы не спеша перешли дорогу, туда, где стояла моя машина. Она села рядом со мной, и я, как автомат, включил зажигание, отпустил ручной тормоз и повел машину в Клэфем, едва ли видя дорогу.

Дом Гордона за высокими воротами был тих и темен. Джудит посмотрела на его очертания, потом на меня. Я повернулся к ней, обнял ее и поцеловал. Она прижалась ко мне и ответила на поцелуй, и жар ее, и желание были равны моим, и сколько-то времени мы оставались так, растворившись в страсти, погрузившись в грезы, так непривычно близкие друг другу.

Как будто по одному нервному импульсу, мы одновременно отшатнулись и понемногу пришли в себя. Она положила свою руку на мою, сплела пальцы с моими и крепко сжала.

Я смотрел вдаль через ветровое стекло и видел деревья и звезды; и не видел ничего. Прошло много времени.

-- Мы не можем, -- безнадежно сказал я.

-- Да.

-- Особенно в его доме.

-- Да.

Еще одна бесконечная минута, и она освободила руку и открыла дверцу со своей стороны, а я открыл свою.

-- Не выходи, -- сказала она. -- У тебя лодыжка.

Однако я вышел на дорогу, а она обогнула машину и приблизилась ко мне. Мы крепко обнялись, но не поцеловались, два жаждущих тела, прижатые друг к другу, обещание и прощание.

-- Я увижу тебя, -- сказала она, -- на вечеринке. -- И мы оба знали, как это будет: Лорна Шиптон занудно следит за диетой Генри, а Генри шаловливо заигрывает с Джудит при любом удобном случае, и все громко разговаривают и хлопают Гордона по спине.

Она подошла к парадной двери, отомкнула ее, оглянулась только на мгновение и вошла внутрь, и между нами мучительно, окончательно и бесповоротно встала стена.

ГОД ТРЕТИЙ: ДЕКАБРЬ

Я был один, и я был одинок, как никогда раньше. И в одно декабрьское воскресенье я позвонил Пен и напросился к ней на ленч. Она сказала, чтобы я зашел пораньше, так как ей в аптеку к четырем, я пришел в одиннадцать тридцать и обнаружил роскошный кофе в кофейнике и Пен, запутавшуюся в бечевке рождественского змея.

-- Я нашла его, когда полезла за книгами, -- оправдывалась она. -- Такая прелесть. Выпьем кофе и пойдем его запускать.

Мы вытащили его на лужайку и понемногу размотали бечевку, пока наконец высоко на ветру затрепетал дракон, описывая круги, взлетая и ныряя, распустив цветистый хвост. Он поволок нас за собой, и мы медленно шли по траве -- Пен, восторженноувлеченная, и я, просто радуясь тому, что вновь оказался здесь. Она оглянулась на меня через плечо.

-- Может, вам с вашей лодыжкой нельзя ходить так много? Или так быстро?

-- Ни то, ни другое, -- ответил я.

-- Еще принимаете окопник?

-- Как причастие.

Кости и прочие ткани моего плеча срослись довольно быстро, я бы сказал, и хотя лодыжка запаздывала, я был готов безоговорочно поверить в окопник. Все, что могло восстановить приличную подвижность, подогревало мой энтузиазм: мне приходилось жить со скобами и гулять с утомительно необходимой палочкой, и даже поход к бакалейщику превращался в каторгу.

Мы были на середине пути к дому Гордона и Джудит, когда внезапный порыв ветра вздернул змея ввысь, заполоскал его, бросил на разноцветный каркас и натянул до предела нить, связывающую его с землей. Не успели мы оглянуться, как нить лопнула, крылья ослепительного мотылька свободно взмыли, унеслись по восходящей спирали, стали исчезающей тенью, черной точкой, ничем.

-- Какая жалость, -- сказала Пен, огорченно обернулась ко мне, замолчала и заглянула мне в глаза. Я перевел взгляд на высокие, кремовые, плотно закрытые ворота.

-- Отпустите ее, -- рассудительно сказала Пен. -- Как змея.

-- Она вернется.

-- Познакомьтесь с другой девушкой, -- настойчиво потребовала Пен.

Я усмехнулся углом рта.

-- Я потерял сноровку.

-- Но вы не можете всю жизнь... -- Она резко запнулась, потом сказала: -- Болезнь Паркинсона не смертельна. Гордон может прожить до восьмидесяти, а то и дольше.

-- Я ему не желаю смерти, -- запротестовал я. -- Как вы могяи подумать?

-- Тогда как же?

-- Да так, наверное, как есть.

Она взяла меня под руку и повела прочь от кремовых ворот, к своему дому.

-- У вас будет время, -- сказала она. -- Несколько месяцев. Вы оба получили время.

Я воззрился на нее.

-- Оба?

-- Ни Гордон, ни я не слепые.

-- Он никогда не говорил...

Пен улыбнулась.

-- Он любит вас еще больше, чем вы его, если такое возможно. И верит вам. -- Она помолчала. -- Отпустите ее, Тим. Ради вашего же блага.

Мы молча возвращались к ее дому, и я думают обо всем, что произошло с того дня, когда Гордон стоял в фонтане. Обо всем, что я узнал, что перечувствовал, что полюбил и что потерял. О Джинни, об Оливере, о Кальдере. Обо всех дверях, сквозь которые я прошел, чтобы узнать горе, и боль, и смерть. Как много -- слишком много -- за такой малый срок.

-- Вы как дети на свету, -- спокойно сказала Пен. -- И вы, и Джудит. Вы всегда несете в себе свет солнца. Вряд ли вы это осознаете, но все освещается, когда придет человек, подобный вам. -- Она опустила взгляд на мою искалеченную ступню. -- Прошу прощения. Когда приковыляет. Так принесите свой свет юной девушке, которая не замужем за Гордоном и не разобьет ваше сердце. -- Она помолчала. -- Это совет хорошего фармацевта, его стоит принять.

-- Да, доктор, -- сказал я, зная, что не приму.

В канун Рождества, когда я укладывал чемоданы, собираясь ехать в Джерси, и проверял квартиру перед тем, как ее оставить, зазвонил телефон.

-- Алло, -- сказал я.

В трубке что-то долго щелкало и гудело, и я чуть было ее не положил, когда задыхающийся голос сказал:

-- Тим...

-- Джудит? -- не веря себе, переспросил я.

-- Да.