— Чего ты их привез? — спросил Шалимов каким-то странным голосом. — До трехсот метров разброс… Вон, видишь, даже сюда кусок кардана закинуло… А потом — оползень — вон там… Тонн двести песка съехало.
— Он спрыгнуть нигде не мог? — спросил капитан.
— Нет, не успел. Я сюда подъехал, когда он уже в полкилометре от меня был, на той стороне карьера. Машина шла управляемой, фары не метались даже за секунду до взрыва. Тут, внизу, рядышком — балки какие-то, экскаватор, он и решил подальше…
— Разрешите искать, товарищ подполковник? — спросил Медоносков так, будто бы не слышал ничего.
— Ищи… — махнул рукой Шалимов, а затем встал и резко, словно стряхивая с себя апатию, крикнул: — Отставить! Сейчас дождь, стенки карьера подмыло, темнота… Съедет на вас оползень, мне что, еще двадцать хоронить? В часть! Понял, капитан? И чтоб мне всех довез, чтоб скорость не выше сорока. Выполняйте!
Медоносков довольно громко матернулся, а потом приказал:
— К машине…
ПРОСТИ, ПЕТР!
Назавтра дождь кончился, совсем по-летнему пригрело солнце.
Мы искали Петьку, но так и не нашли. Нашли крупные и мелкие обломки «КрАЗа», несколько осколков бомбы, даже какие-то оплавленные детальки часового механизма… А его — нет. То ли он начисто исчез в пламени взрыва, то ли то, что от него осталось, похоронено под наползшей массой песка. Даже пуговицы от кителя или пряжки от ремня не обнаружили…
Я не плакал, нет, честное слово. Не потому, что я такой уж безжалостный, и не потому, что такой сильный духом. Просто я не верил, что он погиб. Я тогда вбил в свою дурную голову, что он вернулся в свое время, туда, в 1689 год. Вернулся, чтобы прожить до конца свою истинную жизнь, а не маяться здесь, в чужом веке, с непонятными, неискренними людьми, которые говорят одно, а делают другое, ни во что не веруют и живут вообще неизвестно для чего. Теперь я знаю, скорее всего эта красивая сказка помогла мне. Потому что хоронили мы не человека, а аккуратно заколоченный гроб, в который положили несколько лопат песка из карьера. И оркестр играл «Вы жертвою пали», и наш взвод дал холостой залп в воздух, а потом еще два… Но все это было НЕ ВСЕРЬЕЗ — ведь почести воздавались песку, а не человеку! А сам человек в это время там, в прошлом, просыпается и, захрустывая выпитое соленым огурцом, усмехается, тряся нечесаной гривой волос:
— Экой я сон видал, Лександра! Обомрешь, коли узнаешь!
— Ой, сказывай, мин херц, страсть как люблю сны слушать…
И начинает он ему рассказывать о наваждениях XX века, о самобеглой коляске, о махинах железных, коими тонны земли сворачивают и реки поболее Волги запрудами перегораживают…
Сколько раз я успокаивал себя этой сказкой — не счесть! Впрочем, чем дольше я живу, тем реже о ней вспоминаю. Более того, я уже перестал верить даже тому, чему сам был свидетелем. Я постепенно склоняюсь к версии, которую услышал от капитана — полковника Дроздова. Начинаю сомневаться, что в тот момент, когда установка пошла вразнос, никто не проник в подвал. Может быть, даже готов поверить, что Игорь Сергеевич — жулик и любитель сенсаций, который хотел прославиться таким образом. А знаете почему? Потому что сейчас, в славные годы «пересмотра исторических ценностей», меня слишком часто разочаровывают. Отчего-то множество людей вокруг стремятся меня убедить, что я — ничтожество и сам по себе, и по принадлежности к российскому народу… Меня уже почти убедили, что многомилионный народ был обманут кучкой пройдох и ловкачей, превратился в стадо баранов, поклоняющихся параноикам, и занялся бессмысленным самоистреблением… Со всех сторон сыплются требования: каяться, каяться, каяться! Я никого лично не застрелил, не повесил, не загнал в ГУЛАГ — какого хрена мне каяться? Я не воровал, не брал взяток, не давал их — и мне каяться? А если учесть, что те, кто убеждает меня — кайся! — в совсем недавнее время кричали «ура», били в ладоши, прославляли и «глубоко скорбили» — согласно сценарию, — то каяться мне совсем не хочется.
Нет, все-таки покаяться стоит. Может быть, и мне лично, Васе Лопухину, и всем. Много лет мы, как жители того городка, сваливали мусор в одно и то же место. Разбираться было недосуг, дескать, когда-нибудь вычистим… А в этой свалке лежала бомба. Тихая такая, пока ее не трогаешь — совсем безобидная. Не будь она завалена мусором, мы бы ее раньше убрали, а может быть, и взорвали прямо на месте, пока был пустырь. Однако, мы уже возвели вокруг новые дома, приучили людей к ним и, в общем-то, устроили жизнь довольно сносную, во всяком случае привычную, спокойную и размеренную. И вдруг решили заставить всех быстро разобрать эту свалку, убрать мусор, навести порядок, и все это под крики «Одобрям!» и «Давай-давай!». И тюкнули эту бомбу… Она еще вроде не рванула, но уже затикала. И пока не находится молодцов, которые попытаются из нее «часики» выдернуть: все, похоже, от этой бомбы бегут в разные стороны. Нет, может, кто-то уже и пытается, кто ее знает… Может быть, ее, эту бомбу, уже и краном зацепили, и в самосвал погрузили, только вот вывезти пока некому. Петьки нет, Петра Михайлова… А бомба тикает! И если все же найдется среди нас такой Петька, может и не успеть он, вот в чем беда… Шарахнет и снесет все бетонные коробки, и останемся мы, как в славной сказке «О рыбаке и рыбке» — у разбитого корыта.
Прости, Петька! Прости, что из-за всей этой катавасии, из-за всех этих бед, которые, словно из дырявого мешка, на наши головы сыплются, я разуверился в своей старой сказке. Ну, почти разуверился. Все равно прости. Прости меня, блаженной памяти государь Император Петр Алексеевич, за то, что я посмел усомниться в величии и исторической правде своего народа, поверить хоть чуть-чуть политическим проституткам и перевертышам! Прости меня, что я был глух к твоим тирадам, когда ты был рядом и подавал пример, как надо относиться к жизни. Прости нас, и меня в том числе, что мы обманывали тебя своими неискренними лозунгами в которые ты поверил! Прости, что наши красивые слова не совпадали с делами. Прости за то, что из-за наших ошибок и безобразий ты не смог прожить свою вторую жизнь… И все же, может быть, это счастье, что ты остался там, в недавнем прошлом, когда все еще казалось сносным и даже вечным, что ты не увидел всего букета мерзостей, который увидели мы. Может быть, хорошо, что ты не смог стать таким, как все, и перестать быть самим собой, Петром I, Петром Великим? Иначе ты, подобно мне и многим другим, превратился бы в частичку того, что называется словом «массы». Такие люди, как я, полезны и вредны для любого общественного строя, для любого века истории, для любой отрасли деятельности. Они созидают и ломают, создают и губят, устраивают революции и контрреволюции, борются за мир и разжигают войны. Когда таких, как я, Вася Лопухин, много, мы — масса. Страшное, давящее слово! Масса гранита, масса бетона, масса стали, масса людей… Вместе с тем слышится в этом слове и что-то пластичное, податливое, вязкое: глиняная масса, компостная масса, человеческая масса…
Какие силы заставляют, этот океан то ходить ходуном, то застывать в неподвижности, то кипеть, то замерзать, то таять? Бог, черт, вождь? Почему одним дано хоть как-то выделиться из нее, этой жуткой массы, хоть на несколько мгновений стать капелькой, взлетевшей над волнами, а другим все время приходится растворяться в самых глубочайших глубинах?
Ты стал такой капелькой, Петр. Ты был нужен массам как вождь, когда они ждали вождя. Сейчас ты тоже был бы нужен, но тебя нет. Ты исчез, растворился в глубинах времени, вернулся на страницы учебников и научных трудов. Тебя не вернуть — регенератор, быть может, придет к нам в будущем столетии как новинка, изобретенная на процветающем Западе. И никто не вспомнит ни тебя, ни меня, ни Игоря Сергеевича… Все будут в очередной раз рассуждать о сиволапости и бесталанности россиян! И какие мы будем в том, совсем уж близком веке? Не превратимся ли в нацию чистильщиков сапог? Не разбредемся ли по свету через открытые границы, распродав свои земли за бесценок? А что будет через триста, четыреста лет? Ты можешь представить себе, что исчезнет или до неузнаваемости изменится сама наша речь, превратившись в какую-нибудь англо-китайскую мешанину?
Прости нас, Петр, если все это сбудется. Прости!!!
Поздно! Только и осталось, что просить прощения и каяться перед смертельным падением в бездну. По крайней мере, я уже ничего не смогу. Ничего! Я не определил свое место, не нашел его, несколько раз шагнул не туда, промолчал, проспал, перепутал… И все казалось — надо разобраться получше, не спешить, подождать самую малость, пока все утрясется. И вот — дождался. Осколок в ноге, вирус в голове — и все. Ради того, чтоб Чудо-юдо заполучил абсолютную власть над миром? Абсурд!
Почему же абсурд? Нет! Это — Великая Цель. Мы не можем жить без таких целей. Нам надо Невозможного, мы такие! Кто мы? Русские? А кто это — русские? Потомки гордых варягов-норманнов, убогих чухонцев-угро-финнов, римских склавинов-рабов, скифов с раскосыми и жадными глазами? Европа мы или Азия?
Проваливаюсь! Падаю! Сильнее держаться за край, сжаться в кулак, не отдать Белому волку Главное! Отзовитесь, люди! Вика! Сарториус! Сергей Сергеевич! Винь! Зейнаб! Валерка! Ваня! Дима! Дима, как хорошо, что ты услышал! Иди, иди, не бойся, это страшно, но надо идти… Не задавай вопросов, у меня очень мало времени. Понимаешь, я чувствую, что уйду. Совсем. Уже недолго. Микросхема еще работает, но все остальное уже почти отключилось. Наверное, можно было еще побарахтаться, если энергию не тратить, но мне надо было сообщить. Говорить по-настоящему не могу, только так. Хорошо, хоть ты отозвался. Надо было ночью, но не смог, не поверил, дурак, что уже все… Ладно. К делу.
Первое. Передай отцу, что на режиме «О» в седьмом блоке пробивает R6 и идет спираль по обратному вектору. Запомнил? От этого у меня с мозгами непорядок.
Второе. Будешь уходить — берегись Белого волка. Иначе будет как со мной.
Третье. Забери у меня вот эту книгу и быстро уходи. Захочешь прочесть — вспомни фамилию «Лопухин», изображение серого кота, букву А, числа 12 и 7. Именно в таком порядке. Лена или Зина помогут. Бери!
Волк! Вот он! Бегом от него! 500 метров, быстрее, быстрее! Догонит, разорвет, как Васю… Какого Васю? Разве я — это не Вася? Нет, Вася исчез… Тогда я кто? Сесар Мендес? Нет, он тоже пропал. И Атвуд пропал. Браун? Нет, его давно нет. Родригес? Анхель? Все равно, лишь бы удрать…
Нет, не удрать! Надо прикинуться шлангом, может быть, Волк примет за удава и побоиться нападать? А может, лучше в виртуальный аппарат залезть? Ур-ра! Броня крепка! А ну-ка огонь по Белому волку! Ракетами, лазерами, VX-газом, ГВЭПом, ядерной ракетой — чем ни попадя! Можно даже бутылкой с огрызком свечки. Р-раз — и в Лузу! Нет, Лузе огарком в глаз, а «майору» бутылкой по мозгам… Эх, залетные!
Парашют! Суинг, где ты, мать твою за ногу? Я ж разобьюсь и превращусь в Брауна! Не хочу! Не хочу быть Брауном, я — Димка, хотя, может быть, и Колька. Стоп! Я могу сделать из этой шахты коридор. Надо только лечь на пол и пойти по стене…
Свет! Там свет! Там — небо! Надо бежать туда! Господи, да ведь я падаю вверх, как «Боинг-737» с Киской и всей остальной компанией. А ведь это луч-заборник мощного ГВЭПа «летающей тарелки». Я лечу в светящейся голубовато-прозрачной трубе. Куда?
Да, я — Дима, Дима! Живой Дима, а не мертвый Вася. Его уже схоронили, мне пора возвращаться. Нечего петлять по коридорам…
Нет, это не «тарелка»! Это плафон лампы! Он не заминирован, как в компьютерной игре? А то жизнь потерять можно. Сколько их у меня? Четыре или одна-единственная?
А плафон-то не исчезает. И потолок видно. И бороду. Нет, это уже наяву. Борода — это же Чудо-юдо. В белом халате, как положено светилу каких-то наук. Никак не вспомню, каких он наук доктор. Медицинских? Педагогических? Технических? Филологически? Военных? Кагэбэшных? Если последние, конечно, имеются. А что это он глаза трет? Плачет, что ли? Поторопился я, значит, признать, что вокруг — явь. Не может такого быть, чтоб мой отец плакал…
Но это действительно была явь.
Чудо-юдо плакал.
Часть третья. ПРОКЛЯТАЯ ЗОНА
АЭРОДРОМ НИЖНЕЛЫЖЬЕ
«Ан-26», немного приподняв нос и гоня винтами снежную пыль, коснулся прикатанной снежной полосы, стал на все колеса и, постепенно замедляя бег, покатил в направлении леса, оставив сбоку небольшое скопление сарайчиков и антенн с полосатым сачком, указывающим направление ветра. Приехали. Аэродром Нижнелыжье.
Два года назад я здесь был, это точно. Только дело было летом, и садились мы на более крупном, четырехмоторном «Ан-12», который еле вписался в это совсем небольшое поле. Аж в кусты заехал штурманской кабиной. На посадке мы не угробились, но здесь нас поджидал Сарториус. В перестрелке четверо бойцов СБ ЦТМО полегли, а меня вроде бы взяли в плен. И Таню, которую везли в контейнере, похитили. Даже помню, что «сорокинцы» на вертолете увезли меня куда-то в тайгу, спустили в какую-то шахту… Но потом — обрыв памяти. Каким-то образом очутился дома, у Чуда-юда, и Таня там была. Потом отец и Ленка мне все популярно объяснили. На пальцах. Будто бы на самом деле ничего такого не было, а вся эта заварушка происходила только в моем мозгу. Умом я в это верил, но сердце подсказывало мне, что не все так просто.
Теперь, протерев заиндевевший иллюминатор, я почти не сомневался, что прибыл сюда во второй раз. Тогда, правда, было пасмурно, даже дождик шел, кажется. Кусты стояли с листьями, рябина краснела, трава росла. Теперь было покрасивей. Красноватое солнышко висело над зубчатой стеной черно-зеленых елей. Низенько, почти цепляясь за верхушки деревьев. Небо безоблачное, чистое, хоть пей его, право слово.
Пока самолет рулил на стоянку, я все размышлял, как это меня сюда занесло из теплой Москвы, где до начала декабря и снега не видали.
Никогда в жизни не мечтал о Сибири. Даже в мои детдомовские дни, среди подрастающих советских граждан ходили легенды о том, что на БАМе можно хорошие бабки сделать. Предыдущие поколения — по крайней мере, нам так воспитатели вкручивали — ехали в Сибирь исключительно по зову комсомольского сердца. За туманом и за запахом тайги. Теперь, после знакомства с Васиной памятью, я допускаю, что таковые романтики были. Тогда, двадцать лет назад — подумать страшно, как давно! — не верил этим россказням ни на грош. Зато хорошо знал, что в Сибири полным-полно зон, где сидят зеки. Конечно, нам и про зеков рассказывали, что они трудом перевоспитываются. Мы слушали, помалкивали. Я бы, может, и поверил, поскольку не имел счастья знать своих законных родителей, но рядом со мной обитали мальцы, у которых папы и мамы по три-четыре ходки имели. Некоторые даже сами на зонах родились. Правда, вряд ли что-нибудь из тамошней жизни запомнили, но много интересного от родителей узнали. До того, как тех родительских прав лишили. Эти истории про тюремную жизнь были пострашнее, чем сказки про Волка и семерых козлят. Конечно, про вампиров и привидений тоже слушали, но не с тем интересом. Догадывались, что привидения — это враки. А вот насчет тюрьмы — все, наоборот, верили охотно, даже если рассказчик чего-то прибавлял. И понимали, что для многих из нас эти самые зоны, возможно, вот-вот гостеприимно откроют свои оплетенные колючкой стальные ворота. Детдом — спецшкола — спецПТУ — ВТК
— ИТК — это, как говорится, «многих славных путь». Кое-кого и дальше, к стенке-вышке, эта стежка привела.
Нет, я в детдоме мечтал о краях более теплых, примерно таких, как те же Хайди, Гран-Кальмаро или Сан-Фернандо. Правда, я еще не знал, что они существуют. Но надеялся в Крым или в Сочи съездить. А вот в Сибирь — дудки. Только под конвоем.
Обошлось пока. Хотя другой товарищ уже давно топтал бы одну из тамошних зон. А верней всего — заслужил бы вышак. Потому что если кто-нибудь когда-нибудь догадается меня арестовать и провести следствие как положено, то придется мне держать ответ за очень многие эпизоды жизни. Впрочем, у меня и без этого полно шансов свернуть себе шею. Правосудие теперь по большей части осуществляется частными организациями. Поскольку при нынешнем состязательном процессе, низкой степени физической защиты судей, прокуроров и прочих правоохранителей, а также их никудышной зарплате собрать нужное число убедительных свидетельских показаний и доказать причастность какого-либо субъекта к нарушению закона очень трудно, то спрос на услуги коллег Тани Кармелюк сильно вырос. Так что граждане, которым я чем-то сильно насолил, могут воспользоваться преимуществами рыночной экономики для того, чтоб свести со мной счеты. Подловить можно любого, было бы желание и решимость, решимость была нужна, чтоб пойти наперекор Чуду-юду.
Кстати, быть сыном такого человека весьма рискованно. Даже если оставить в стороне возможные акции киллеров или киднеппинг, даже если забыть про те случаи, когда он меня посылал на очень опасные операции в реальном мире. Привычка пользоваться родным чадом в качестве кролика, вкалывая ему свежеприготовленные препараты, это тоже не сахар. А я в своей жизни, не считая «Зомби-6», которым меня напичкали «джикеи» в 1982 году, еще и от папеньки заполучил его русский аналог «препарат 329», его модификацию «329М-3», натуральный «Зомби-7» (по своей, правда, инициативе), а теперь еще какой-то, названия которого мне не сообщили. Да еще воздействия ГВЭПом, хрен его знает на каких режимах, микросхема, логический вирус…
Наверняка что-то нехорошее могло со мной случиться после того, как прошел «отходняк». Попросту за «отходняком» могла отходная последовать. Не зря же Чудо-юдо плакал, когда я все-таки перестал быть Васей и сумел выбраться на свет Божий.
Вообще говоря, никогда бы не смог себе представить такую картинку. А ситуацию, которая могла бы заставить генерал-майора Баринова уронить хотя бы «скупую слезу», наверно, и сотня психологов не смогла бы вычислить. Я вообще считал, что он попросту не имеет органов, осуществляющих слезотечение. Правда, ничего особо трагического для нашей семьи и лично для Сергея Сергеевича до сей поры вроде бы не происходило. Если не считать того, что я совсем недавно числился без вести пропавшим. Два года без малого Чудо-юдо толком не знал, есть у него старший сын с невесткой или им устроили прогулку на тот свет. Но никаких сведений о том, что он рыдал или иным образом выказывал душевные страдания, история не сохранила.
А вот в тот момент, когда я наконец-то обрел свою подлинную сущность, всплыв из глубин не своей памяти, и, открыв глаза, ощутил себя Дмитрием Бариновым, глаза у бати были мокрые. От счастья.
Такой уж сильной впечатлительности в нем никогда не наблюдалось. Он мог громко хохотать, убийственно ехидничать, бурно выказывать восторг и яростно негодовать, разносить проштрафившихся и просто попавшихся под горячую руку. Но чтобы он прослезился «от чувств» — не припомню. Видимо, для такого дела необходим был какой-то суперповод.
— Так, — произнес он, улыбнувшись и погладив бородищу, но при этом отчетливо вздохнув и шмыгнув носом. — Как выразились бы Ильф и Петров, «наконец человеческий гений победил». Дмитрий Сергеевич вернулся к нам из дальних странствий. Глазами хлопает, дышит — как будто так и надо.
— А я что, не дышал? — Не знаю, громко ли я произнес явно глуповатую фразу, но Чудо-юдо ее услышал.
— Он еще и говорить умеет! — Чудо-юдо был в восторге от способностей своего сына. Лишь после сего всплеска радости он собрался ответить на мой вопрос. — Не сказать, чтобы совсем не дышал, но у товарища Сталина такое дыхание называлось «чейн-стоксовым».
Удивительно, но я о таком откуда-то слышал. Возможно, мне в голову перелезло что-нибудь из памяти Васи. Или, допустим, Сесара Мендеса. Браун и Атвуд вряд ли слыхали о чем-то подобном.
— Кем ты себя ощущаешь? — спросил отец, заметно собравшись и отрешившись от того радостного состояния, в котором только что пребывал. Нет, он не давал волю чувствам, не расслаблялся. Сперва — наука, потом — всякая лирика.
— Бариновым… — сказал я голосом дистрофика из старого анекдота. Того самого, который просил медсестру: «Закройте дверь, с горшка сдувает!»
— И то приятно! — порадовался Чудо-юдо. — Если доминанта сохранилась, значит, никуда ты не ушел, остался при своих. Конечно, после того, как ты на Гран-Кальмаро пробыл два года в коме, два месяца — сущая ерунда, но все-таки…
По-моему — это я осознал гораздо позже, — отец в этот момент не очень верил, что все обошлось благополучно. И вообще, его легкая эйфория была следствием серьезного стресса, может быть, не такого, как у Васи во время регенерации Петра (я не сомневался, что это была именно регенерация, а не фальсификация, как утверждали некоторые), но тоже очень сильного.
А вообще-то от знакомства с Васиной историей у меня осталось сильное впечатление. Там было много такого, с чем я был согласен, немало того, с чем согласиться не мог, но больше всего — сомнительного. То есть того, в чем и сам Вася сомневался, а я — тем более. Особенно в тех размышлизмах, которые появились в самом конце.
Это было настоящее покаяние, но уже не младшего сержанта Лопухина, призванного в армию, надо думать, на четыре года раньше меня. Порядочного балбеса, прямо скажем. Как он жил и развивался дальше, как дорос до всех этих пониманий и осознаний — неизвестно. Ясно, что в какой-то институт он все же поступил, стал, видимо, неплохим программистом. Потом каким-то образом попал в контору Чуда-юда, занимался испытаниями перстней Аль-Мохадов, должен был встречать меня, когда я вез перстни и контейнер с Таней на какой-то сибирский полигон. Дорабатывал какие-то хакерские программы, конструировал новые модели ГВЭПов. Уловил я и то, что ему в мозг была вживлена новая усовершенствованная микросхема.
Но все это я увидел лишь после того, как в моем мозгу в очередной раз начался «компот». Последние вспышки Васиного сознания, пожираемого Белым волком, были отрывочны и бессистемны. Пожалуй, разобраться в нем не смог бы никто, кроме самого Васи. Возможно, он, уже понимая, что обречен, собрал все силы, чтобы сконцентрироваться вокруг некоего «ядра» своей личности. Самой сердцевины того, что хранил в своей памяти и о чем никому и никогда не говорил. Может быть, если бы отдал эту память, сосредоточился на сохранении жизненных функций, сумел бы протянуть подольше. Как бы он сумел это сделать, я, увы, не понял, хотя позже отец мне это объяснял.
Так или иначе, Вася поступил наоборот, предпочел, чтобы вирус парализовал его тело, но защитил «ядро личности». И смог-таки разыскать меня в виртуальном мире, чтоб передать мне это «ядро». Это было покаяние прозревшего и постаревшего Васи, Василия Васильевича, возможно, в самом конце своей не больно долгой биографии. В общем, мне, тогда все еще осознававшему себя Лопухиным, стали намного понятнее символика «сна-ходилки» и кошмара с охотой на Белого волка.
Но в тот день я мало что мог понять и осознать. Слишком был слабый. И телом, и умом. До меня даже не дошло с первого раза, что я два месяца находился на грани между жизнью и смертью. Чашка весов с жизнью перетянула, но могла ведь и другая перевесить. Отец наверняка знал причины этого, ведь я уже третий раз попадал в кому. Во всяком случае, если б я загнулся, он бы винил самого себя. Препарат-то мне Вика вколола по его распоряжению…
— Хорошо, что выжил, — с преувеличенной веселостью произнес тогда Чудо-юдо. — Я уже точно могу тебе сказать: выжил. Теперь еще немножко поваляешься и снова будешь бегать. Обещаю!
— Обещаешь, значит, буду… — пробормотал я. Так оно и вышло. Уже через два дня у меня полностью восстановились все двигательные функции и я смог самостоятельно добраться до такого жизненно важного места, как туалет. Еще через пару суток я смог прогуляться по сухим и бесснежным дорожкам в окрестностях ЦТМО. Был конец ноября, а погода стояла почти как в начале апреля. Только вечером темнело быстро.
Через две недели после того, как я пробудился, Чудо-юдо объявил, что ни он лично, ни прочие специалисты не находят у меня никаких патологий. Теперь мне надо пройти небольшой общеукрепляющий курс, позаниматься спортом, постепенно увеличивая нагрузки, а кроме того, чтоб не тратить попусту время, как следует разобраться в чемодане, который мы унаследовали от покойного Родиона.
В памяти у меня сохранилось слово «Швейцария», причем не просто как обозначение государства в Альпах, но и места, куда мне предстояло поехать в ближайшем будущем. Поэтому я решился спросить.
— Вспомнила бабушка Юрьев день! — усмехнулся Чудо-юдо. — Вика уже давно там. С адвокатами и кучей всяких советников. Я сам туда уже два раза ездил. Только пока все еще очень неясно…
— Что неясно? Вроде бы вы все из моей памяти вынули?
— Да, это так. Раскодировали Ленкины тайнописи, переписали в ноутбук, точно такой же, как тот, что заминировал Сарториус. Но выяснилось, что вступить во владение «фондом О`Брайенов», имея на руках только информацию из ноутбука, нельзя.
— Что, Сарториус чего-то испортил?
— Нет, Сережа тут ни при чем. Он, судя по всему, тоже сильно лопухнулся во всей этой истории. Конечно, если б он имел все, что нужно, то давно бы перекодировал все и вся на свой вкус. Но, во-первых, ему не удалось этой весной взять под контроль Таню, то бишь нынешнюю Вику, а во-вторых, он не знал того же, что и я.
— Чего именно?
— Пока не будем об этом. Сейчас ты еще слишком слабенький и ничем помочь не сможешь. Занимайся спортом, укрепляй здоровье и разбирайся в своей «добыче». Я, к сожалению, не имел времени в это втягиваться, да и не ощущал особой необходимости. Но поскольку Родиону, возможно, помогли повеситься, что-то интересное в этом чемодане было. «Служба быта» взяла на контроль твоего знакомца Федота. Он владелец небольшой рекламной газетки, которая давно бы должна была прогореть, но никак не прогорает, хотя выходит от случая к случаю и ее творческий коллектив успел окрестить издание «ежеслучайником». Но его проблемы тебя тоже пока не должны беспокоить. Твое дело — изучать содержимое чемодана. Все, что понадобится — допустим, сделать отпечатки с пластинок или пленок, получить дополнительную информацию о каких-либо делах давно минувших дней, найти и расспросить отдельных граждан, если таковые еще живы, или хотя бы тех, кто их знал, — обеспечим…
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Сертаков Виталий
Маккарти Кормак
Пехов Алексей