Чтение 25–й страницы книги ~Двое у подножия Вечности~

временем лицо, ни даже рукой махнуть ответно, а маленькая юрта уже
затерялась вдали, среди тысяч таких же, и осталась матушка там, среди
всхлипов розового мерцания, у теплого очага, где вечно кипит варево в
казане, осталась ждать сына, который не придет никогда...

Вот сделалась круче тропа, и обвисли могучие крылья Борака. Не сумев
взмахнуть ими, прижал перья к бокам конь и двинулся быстрой рысью. А
розовый свет угасал понемногу, темнело вокруг, окутали край небосвода
хмурые тучи - бородатые, седые с прочернью, опаленные по краям, повисли
тучи взлохмаченными шкурами на далеких отрогах, тоскливый вой донесся
издалека...

...и черная глыба обрушилась на тропу, заслонив порог Пятого Слоя
Небес. Мрачно блеснули зеленые огни в глубоких, заросших мехом глазницах,
оскалилась клыкастая пасть, и капля слюны, упавшая к копытам Борака,
обожгла траву, обугливая душистые стебли.

- Зачем тревожишь мой улус? - пронесся рык.

И отозвался безбоязненно Кокэчу:

- Эгей, отец отцов, о Бортэ-Чино, Сивый Волк! Вот стою перед взором
твоим, пораженный величием силы твоих краев; укажи же мне короткий путь к
ставке того, кто сильнее тебя!

Ревниво вспыхнули зеленые солнца в глубоких пещерах, но смирил ярость
Великий Предок; приподнялись плотно прижатые уши, улеглась вздыбленная
шерсть на загривке - и узкая тропка, заросшая колючим чертополохом,
раскатилась от ног Борака в пахнущую болотом даль...

...и тронулся с места легконогий, чуя за собою неотрывно следящие
зеленые огни, понесся вскачь, подстегнутый лучшей из плеток -
беспросветным ужасом, не отрываясь от жухлой травы, ибо здесь не имели
силы его крылья.

А вокруг лежала степь, однообразная и бескрайняя; высокий серый ковыль
что-то шептал, волнуясь, и метелки его, вырвавшись вверх, задевали лицо. И
топтали высокие травы, сойдясь в жестокой битве, все отцы, прошедшие по
степям со дня, когда познал славный Эхэ-мэргэн лоно супруги своей,
струеволосой Оэлун. С хищным клекотом секлись всадники, обливая друг друга
снопами искр; падали, пропустив удар, раскидывая руки, - и снова взлетали
в седла, горячили коней, направляя в гущу боя, чтобы снова познать счастье
гибели и воскрешения. И не глядели на путника отцы...

Лишь один из многих, мельком взглянув, замер, зазевался - и слетела с
плеч голова, успев на лету промолвить:

- Не спеши, помоги мне, щит старости моей!

Но не смирил бега торопливый Борак и не дал мгновения поклониться
родителю с должным усердием; унесся вдаль Кокэчу и не видел уже, как,
поймав голову, приставила ее к обрубку шеи левая рука, свободная от сабли,
- и приросла голова, и опять ненадолго пала наземь, ибо слишком задержала
прощальный взгляд на пыльном облаке, застлавшем дорогу...

А рубеж владений Бортэ-Чино был уже недалек; вспыхнуло все вокруг,
осветив Шестой Слой Небес небывалым синим огнем, переливаясь в прихотливых
отблесках голубизны, отраженной зеркальными стенами.

И спешился Кокэчу. И пошел, ведя в поводу усталого скакуна по
выглаженным плитам, устилающим пол, многократно отражаясь на каждом шагу;
шагая, бросил взгляд по сторонам - и не сумел сосчитать себя, идущего
вперед.

Впереди же колыхались складки тяжелого занавеса, скрывающего вход в
последний, Седьмой Слой Небес, и гудел ветер - но не было ветра; некто
дышал гулко там, впереди, колебля непроницаемый для глаза полог.

Один в необ(r)ятных, как жизнь, палатах был Кокэчу, но, не обманываясь,
знал: сквозь стены, и сквозь плиты, и сверху глядят на него многие тумены
глаз - иные со злобой, иные сочувственно, иные равнодушно.

И, встав перед завесой, скинул шапку Кокэчу и, смяв, отшвырнул в
сторону; выдернув из ножен, бросил кинжал на зазвеневший железным отзвуком
пол.

Вздохнул полной грудью и, не боясь, расправил плечи.

- Вот, пришел я - и стою перед тобой, Синева!

...И вонзились слова, сияя отвагой, в медлительное струение складок
завесы, но не сумели пробить путь к непостижимому; звонко ударил крик в
зеркала, отброшенный хлесткой силою, царапнул синие отражения самым
кончиком отточенного острия и, разбившись, осыпался на блестящий пол
тонким дребезжанием искрошенных столбиков льда.

И дрогнули стены. Там, далеко, за равнодушной пеленой разносинего
войлока Небес, зародился низкий глухой гул, словно некто огромный и
могучий зевнул, неохотно пробуждаясь от глубокого сна.

- Зачем тревожишь меня, смертный?

Протяжный голос тысячекратно отозвался под высокими сводами, мимоходом
пригасил мельтешение испуганных сиянии, заглушил и прогнал шевеление
струящихся голубоватых наплывов.

- По воле и разрешению твоему пришел я, о Тэнгри, - выкрикнул Кокэчу,
удерживая за повод рванувшегося Борака. - По праву Великого Шамана пришел
я к тебе!

- Вот как? - Вкрадчивая насмешка просочилась сквозь завесу. - Не дано
тебе никаких прав, и не помню я твоего лица. А Великий Шаман - всего лишь
сон твоих снов, Кокэчу...

Неведомо откуда приходит знание, как должно ответить.

- Не я ли стоял пред тобой, о Хормуста-Хаган, призванный тобою на
вершину горы Сумбер, о Хормуста? Не я ли клялся быть Голосом твоим,
положив руку на священные ветви дерева Галбурвас? По праву знающего
заветное имя твое, Тэнгри-Хормуста, заклинаю тебя!

Дрогнула завеса, качнулась внутрь, словно под порывом ветра, но только
язвительный смех донесся из сокровенных глубин:

- Даже самый последний бахши в степи знает главное имя мое, глупец;
назови неявные имена или уйди, не поминай всуе дерево Галбурвас...

И рассмеялся бесстрашно Кокэчу:

- Станет ли лгать свободный мэнгу, о Шагджитуби Несотворенный, о
Бурхан-Бахши Непостижимый?.. вот, стоя у твоих ног, заклинаю именами
неявными, о Майдари Чистоглазый, о Манджури Печальный!.. и настаиваю на
праве своем говорить, о Арья Бало Светлый, Очирвани Многорожденный!..

- Хорошим учеником учителя своего был ты, Кокэчу! - рокочет надменно
звучный голос, уже свободный от сонных пут. - Но если ты, и никто иной,
стоял на горе Сумбер, то не станет тебе труда повторить сделанное Великим
Шаманом!

И тотчас грянули из тяжелых складок завесы два зигзага огненных, два
сполоха жарких, распороли зыбкий покой палат, потянулись к Кокэчу,
стремясь повергнуть и сокрушить...

Но, подставив ладони, остановил посланные Синевой стрелы Великий Шаман
и, поймав, спрятал в извивах линий судьбы; лишь искры сине-голубого огня
затрещали, стираясь в белую пыль о твердые ногти.

Дрогнула завеса - и распалась надвое, открыв лик Синевы, и был он
несоразмерим ни с чем и не похож ни на что: спокойный и грозный,
неразличимый и ясный, начальный и конечный; все сущее было им, и он был
всем сущим, и разумом нельзя было постигнуть его суть.

И мягко, приветливо промолвила Синева:

- Узнал я тебя теперь, Тэб-Тэнгри, Голос мой; отчего давно не являлся
на зов?.. зачем в скверной одежде пришел?.. и чего хочешь от силы моей?..

Нежным прозрачно-синим светом овеяло Великого Шамана - и беззвучно,
подобно змее, сбрасывающей дряхлую кожу, сбросил он облик Кокэчу; сухой
рыбьей чешуей осыпалось внешнее, и, отпустив повод, пал на колени
Тэб-Тэнгри, ударившись лбом в лоб своего отражения.

- Отмщения хочу, Синева! Нечестивый Тэмуджин преступил волю твою, и
отказал в повиновении, и убил меня; лишенный внешней силы, чужой рукой
вырастил я орленка, посланного тобой, выкормил продолжателя воли моей и
верю: судьба ему, повзрослев, развеять прахом по ветру проклятое семя
Тэмуджина! Не позволь же, о Хан-Хормуста, духам холодной земли сломить
неокрепшую грудь, поставь злой город ступенькой под ноги его!

- Ничто не творится вне воли моей в Срединных Слоях, - спокойно
ответила Синева, - и твоя судьба, человек, лишь твоя; да и разве повредила
тебе смерть, мой Шаман? Недостойно ради своих обид тревожить мой сон...

Яростно тряхнул головой Великий Шаман, грузно топнул ногою о прозрачное
лицо плит.

- Нет, Тэнгри-Хормуста, не обиду утолить хочу, не себе прошу утоленья!
Взгляни: иссякает народ мэнгу, брошенный Тэмуджином по ветру войны горстью
песка! Совсем недолго еще - и исчезнет он, и не станет поклоняющихся тебе;
хочу вернуть народ мэнгу домой, чтоб не осиротела степь, чтобы Небо не
пожелтело над ковылем!

Рыжая ярость глаз впилась в сияние Синевы.

- Слышишь ли, Хормуста-Хаган? Дороги гудят под копытами, стелются все
дальше на закат, и не повернуть людям мэнгу коней, пока длинная воля
Тэмуджина гонит потомков его, пока живет кровь, порожденная им, пока сила
его сильнее велений твоих, Синева!

Густо-синие тени пробежали по неразличимым чертам того, кто восседал за
вратами Седьмого Слоя Небес; дрожь тронула сгустки жаркохолодного
свечения, и особенно грозен сделался вечнозвучный рокот.

- Ты хорошо сказал, Голос мой, но обида живет в тебе, и сам не знаешь,
не ее ли словами говоришь. Кто подтвердит твою правоту?

- Я! - звонко откликнулась даль.

И, прозвенев серебром копыт, вышла из стены, встала по левую руку
Великого Шамана Каурая Лань; встряхнув головой, окуталась легкой дымкой и
обернулась женщиной, статной и сгорбленной, юной и дряхлой, чернокосой и
седовласой; дэли [дэли - праздничный женский халат (монг.)], сияющий
шелком, облегал стан, черным мехом подтравных зверьков оторочена была
матовая ткань, и живая светлая прозелень стекала, струясь, к нежным
ступням...