Чтение 25–й страницы книги ~Кесаревна Отрада~

Военные... пробормотал Пист. Видите ли, госпожа, я шестнадцать лет прослужил дядькой в сиротском доме. Вот этот мною воспитан, мною выбит... Он кивнул на Фирмина, Промышлял птицекрадством... отец на махонькой войне сгинул, мать померла... И половина из тех, которые без толку пропали, мои дети были. Так что вот...

Наступило молчание.

Простите, сказала вдруг Кремена. Да, это не по вам. Я поняла.

Ничего вы не поняли. Пист качнул головой. Надо мне только исхитриться в плен попасть. Да так, чтоб подозрений не вышло. А произвести все то... мы произведем.

Нельзя, чтобы подданные Императора это сделали, почти жалобно сказала она. Получится...

Ерунда получится, согласился Пист. Предательство всегда гнусно, даже во имя благой цели. А враг он и есть враг. Да. Особенно тот, кто стал врагом, ничего особо плохого вам сделать не успев... да и намерения такого не имев никогда...

Вся эта война выше моего понимания, сказала госпожа Кремена.

Проговорим еще раз, сказал Пист. Вы и ваши люди помогаете мне... нам, он кивнул Фирмину, уничтожить башню Полибия, которую он воздвиг на крыше Детского Дворца. Неизбежная при этом гибель детей должна поднять волну общественного негодования, направленную как против мелиорцев, так и против степняков с Полибием вкупе. Причем пройдет немного времени и с мелиорцев гнев будет перенесен на тех, кто прикрыл детьми военную машину, будучи уверенным, что по ней нанесут удар...

Да. Все так.

Я еще никогда не принимал участия в разработке столь гнусной операции.

Я тоже.

Они посмотрели друг на друга, и Пист отвел глаза.

Продолжим, сказал он. Допустим, все это провокация, затеянная тем же Полибием. Башни там нет, а дети есть. А то и детей нет...

Знаете, Пист, госпожа Кремена говорила почти спокойно, только ноздри ее побелели, даже в самом худшем случае пойдет слух: островитяне напали на конкордийский сиротский дом, потому что в нем была спрятана степняками чародейская военная машина. И этот вбитый клин...

Я уже ощущаю себя деревом с вбитым клином, сказал Пист. Хорошо. Теперь я хочу познакомиться с людьми, которые пойдут со мной.

Пойду я, сказала госпожа Кремена, и трое моих сыновей. Этого хватит. Только я попрошу вас, почтенный Пист, позаботиться о том, чтобы наши тела не опознали.

Артемон Протасий ехал по мосту. Конь его хромал, поэтому звук копыт о настил получался неровный и нервный. Впереди горели три факела. Это неприятно напоминало ему о чем-то, но о чем именно, он не мог вспомнить просто от усталости.

Последние девять дней ему удавалось разве что иногда подремать в седле.

Наверное, и сейчас он задремал, потому что факелы вдруг оказались рядом и по сторонам, а самого его подхватили чьи-то руки, и он удивился, почувствовав под ногами землю.

Протасий... не поверил кто-то, заглянув в его лицо.

Мои... все здесь? спросил он, озираясь слепо. Ничего не было видно, кроме тьмы, а в ней вычурных тонких прорезов.

Девятнадцать конных прошли, сказал тот же голос.

Это все, сказал Протасий. Жгите мост. Больше там наших никого нет...

Все? переспросили его с ужасом.

Вся моя тысяча, сказал Протасий. Вся. Все девятнадцать. Девятнадцать, понимаешь, а? Девятнадцать...

Потом он лежал и смотрел вверх, на небо. На небе разгоралось оранжевое пятно. Сквозь него совсем не видны были звезды. То, на чем он лежал, покачивалось, скрипело и вздрагивало. Кто-то впереди хлопал вожжами.

Глава третья

С отходом последних сил прикрытия уже никто не мешал армии вторжения строить свои боевые порядки так, как считали нужным командиры. Уже стотысячная (из них тридцать тысяч степняков) сила распределена была так: шестидесятипятитысячное ядро тяжелой обученной конкордийской пехоты и степных богатырей отдано было под команду молодого десятитысячника Андона Мемнона, про которого нехорошо шептались в офицерских компаниях. Единственный из Мемнонов, он после поражения в Войне Последней Надежды пошел служить завоевателям и сделал фантастически быструю карьеру. Он не гнушался помощью колдунов и чародеев. Наконец, при нем никогда не задерживались помощники...

Правое крыло, в основном легкая пехота и конные лучники, осталось под командой Андроника Левкоя. Поражения под Ирином ему не простили, но погасили потрясающе быстрым и легким взятием Бориополя. Мало кто знал, что Андроник полагал себя ущемленным таким вот разменом: разгром пяти тысяч и сохранение как минимум пятидесяти; потеря нескольких дней темпа высадки (да хоть бы и вообще никогда не высаживались в этот злосчастный Ирин!..) и сохранение полугода, который потребовался бы для осады Бориополя... Но Андроник никогда не служил и не присягал царю Авенезеру, оставался на службе Императора и этим обозначил себе место в грядущих событиях: правое крыло, легкая пехота...

Левым крылом командовал боевой жрец Темного храма Пард. Мало кто видел его...

И были еще отряды саптахов под общим номинальным командованием всадника Игона, которые на самом деле никому по-настоящему не подчинялись и творили в равной мере разбой и разведку. Всем этим командовал "Железный сапог" стотысячник Демир Иерон, когда-то ученик швеца, ставший тем, кем стал, лишь благодаря собственным недюжинным талантам и необыкновенной работоспособности. Говорили, что в мирное время он спал через ночь по три часа. Он знал в лицо и по именам всех офицеров и большую часть солдат, с которыми провел хотя бы одну кампанию. Двадцать лет он воевал на западных границах Степи против небольших, но упорных в своих заблуждениях стран и племен. Оба последних Авенезера держали там малые силы, резонно полагая, что само прибытие Иерона к армии делает армию непобедимой. Его "танцующие" марши, при которых противник неизбежно получал удар не с той стороны, с которой ждал, снискали ему славу гения маневра. Что ж, Авенезер, или Полибий, ли их военные советники знали свое дело. Мелиорцев следовало переиграть именно в том, в чем они были заведомо сильнее. Именно поэтому Рогдай, узнав о новом командующем силами вторжения, решил начисто отказаться от маневра и занять жесткую оборону в таком месте, где сама возможность маневра будет сведена к ничтожности.

Медленным осторожным маршем, не обнажая флангов, армия вторжения направлялась в сторону древнего города Фелитополя, ныне почти нежилого. Дороги, сходящиеся к нему со всех сторон Севера, еще могли, однако, служить для прохождения войск, а главное, обозов, без которых нормальное войско быстро превращается в озабоченную пропитанием толпу малограмотных мужчин.

Чуть южнее Фелитополя начиналась Долина Роз, единственный сухопутный проход в кесарийскую область. Розы тут так и росли до сих пор, хоть и одичали после двухсот лет непрерывных походов и сражений.

Долина, дважды прорезанная не слишком широкими, но глубокими ложами речек Белая и Кипень, имела около шестидесяти верст в длину и ширину около двадцати. С запада, отделенное грядой холмов, было море, с востока поднимались отроги Черепашьих гор.

Так же медленно и осторожно вводил в Долину Роз с юга свои войска Рогдай.

С подходом личной гвардии мятежника Аркадия Филомена у Рогдая стало девяносто тысяч регулярного войска и еще шестьдесят тысяч тех, кто горел решимостью, но слабо отличал дрот от копья, а копье от пики.

На военном совете решено было ставить мелиорцев, южан и северян, вперемежку, самое крупное тысячами. Взаимная ревность удвоит их стойкость. Гвардию же использовать как единую силу.

Днем и ночью на южном берегу Кипени рыли землю, насыпали валы, возводили частоколы из заостренных ошкуренных бревен, наклоненных в сторону реки. Кое-где земляные работы сопровождались таинственностью: там люди Януара готовили врагу какие-то особые гадости; об этом говорили шепотом. Но многие видели те возы, крытые мешковиной, что подъезжали с тяжелым скрипом, а отбывали с легким.

Остатки лодочного флота и полтора десятка кораблей Филомена, поднявшие пиратские флаги, собирались в бухтах и бухточках, которыми изрезаны были берега залива Фелис, и у острова Чур, закрывающего вход в залив, чтобы прикрыть берег от высадки десанта. Впрочем, ожидать появления армады кораблей не приходилось: обширная область рифов и блуждающих мелей, именуемая Теркой, делала судоходство в этой части моря делом в высшей степени ненадежным и рискованным.

Через Кипень все еще время от времени перебирались с севера потрепанные группки отважников. Под покровом темноты другие группы уходили в поиск.

Рогдай, не стесняясь присутствием посторонних, обнял Алексея. Отодвинул его, вцепившись в локти, на всю длину своих крепких ручек. Вновь обнял.

Как же ты долго ходил, сказал он тихо. Я отчаялся ждать. Алексей сглотнул.

Не буду спрашивать, продолжал Рогдай. Якун уже разъяснил, что Кузня это совсем не то, что мы о ней думаем. Только все потом, потом... Отправляйся к нему. Решите, что делать дальше. И делайте, черт возьми. Никого не спрашивая. Ты меня понимаешь? Уже некогда совещаться, просить позволения...

Да, стратиг, прошептал Алексей, вот это я понимаю.

И вот еще, не отпуская, сказал Рогдай. Не верь себе. Душа твоя будет говорить: все пропало. Не верь. Это чары.

Моя душа мне такого больше не скажет, качнул головой Алексей. Только это не чары, подумал он.

Как, оказывается, легко жить, когда уже нечего терять...

Рогдай потрепал его по плечу правой рукой, а левой потащил за собой. При этом он глянул на Алексея так, что у того вдруг бросилась кровь к щекам,

Похоже было, что дядька Рогдай если и не знает всего, то обо всем догадывается...

Сутки тебе даю, сказал он на ходу. Ночь пьешь и к девкам, день отсыпаешься. Завтра вечером в Артемию.

Если надо...

Я все сказал. Дохлый ты никому не нужен. И в тоске ты тоже никому не нужен. Встряхнись.

Понял, стратиг...

Шатер Рогдая состоял из трех, один больше другого. В третьем стоял низкий стол, при котором не сидят, а лежат. Там уже лежала припомаженная матрона с подведенными глазами и волосами серебряного цвета, две музыкантши в чем-то прозрачном наигрывали на китаре и тихой дудочке, а темнокожая танцовщица-южанка, одетая лишь в ожерелья, пояс да тонкие сапожки до колен, покачивалась, держа в руке широкую чашу с вином.

Во, видишь Терентий прислал, ухмыльнулся Рогдай. Подымать дух и плоть. Приказ мой тебе: пить, петь и веселиться. До утра отсюда чтоб ни ногой.

Зря ты это затеял, дядюшка...

Нет, твердо и очень серьезно сказал Рогдай. Есть вещи, в которых я кое-что понимаю. Эта среди них.

Тебе так кажется, подумал Алексей. Я тоже думал, что кое-что понимаю...

Ночью, лежа в обнимку с двумя скользкими девками, Алексей слышал, как буря ломает шатер, но плюнул на все. Я ведь решил, чтобы весь мир шел в пропасть, сказал он себе. Девки слегка насторожились, но, в общем-то, не придали буре особого значения. Лишь третья, которая так и играла в углу на своей тихой дудочке, на время замолчала и к чему-то прислушалась, но потом все равно продолжила свою игру. Алексей узнал мелодию: тема неизбывной страсти из действа "Свеча и мотыльки". Уставшая танцовщица щекотала его волосами...

То, что случилось в ту ночь на Доле, описывать было некому, и как Лупп совершил то, что совершил, так никто и не узнал. Отряд его, пересидев незамеченным в прибрежных камнях двое суток в ожидании облачной погоды, нашел-таки лазейку в охране башни, просочился-и захватил башню без единой потери со своей стороны. Теперь охране, чтобы вернуть башню, биться следовало лишь в двери или на винтовой лестнице, а это значит очень долго. И, в отличие от злосчастного чародея Сарвила, Ферм получил достаточно времени, чтобы разобраться во всех хитросплетениях защитного колдовства.

Славы внизу гибли один за другим, забирая с собой по крайней мере пятерых солдат Конкордии, а Ферм все еще медленно распутывал нарочито простой, а на самом деле чрезвычайно хитрый узел...

Он сам не заметил за этим занятием, как прошел день.

Лишь за полночь была выдернута последняя нить...

Долго не происходило ничего.

Потом с тонким невыносимым свистом расселся стеклянный фонарь, венчавший башню. Воздух дернулся и потек. Настоящих молний не было, но все вокруг заискрилось; с ветвей засохшего дерева, стоящего неподалеку, потянулись к небу лиловые веера "ведиминых свечек". У всех живых зашевелились и дыбом поднялись волосы, одежда облепила тело. С неба медленно стал спускаться страшный множественный шепот: будто души умерших предупреждали о чем-то...

Ферму, измотанному насмерть, показалось вдруг, что конкордийские солдаты, окружавшие башню плотной толпой, упали на четвереньки и завыли в безумной тоске. Но может быть, именно показалось... а в следующий миг с мягким пыхтением, будто сложена была из сырой глины, башня расселась внизу, вздулась пузырем и осела внутрь себя, погребя под своей неодолимой тяжестью защитников своих и губителей и побив камнями множество тех, кто хотел, но вот не смог ее спасти...

Тем временем ветер набирал силу. Кто был вдали от башни, уже не могли ничего другого слышать и ни о чем другом думать. Свист... вой... рев... летящие камни и бревна, сметающие палатки, а потом и дома... и нисходящая с небес чернота, еще более непроницаемая, чем ночная тьма...

Море раскачивалось долго. Ветер срывал вершины волн и нес, дробя на капли, взбивая в тучи. Некоторые корабли успели поднять паруса и выброситься на берег. Совсем немногие ушли на запад и спаслись в закрытых бухтах, недоступных даже ураганам. Но это были десятки кораблей. Сотни же их опрокидывались, разбивались о прибрежные скалы, уносились на Терку...

В эту ночь перестал существовать конкордийский флот. Построенный по унизительному диктату, он был обречен на бесчестье в любом случае: даже победы. И гибель в буре казалась иным гибнущим незаслуженно легкой.

Душа адмирала Адальвольфа успокоилась в эту ночь...

Пист уронил мешок и сел на него. Летящий дождь пробивал кожу плаща. Лицо казалось деревянным. Рядом опустилась госпожа Кремена. За ревом ветра приходилось кричать.

...отменим!.. услышал Пист себя. ...сделали!..

...нельзя... слишком много (или "многие", Пист не понял)...

...флот...

...нет! чтобы люди... ужас, катарсис...

Пьеса, подумал он. Деревенский театр.

Беда в том, что она права, подумал он еще. Не главное флот. Не главное. Возмутить конкордийцев против степняков, заставить негодовать...

Я думал, что мы жестоки. Он скосил глаза на спутницу. Заливаемая дождем, она походила на кладбищенскую статую скорби.

Две тысячи мальчиков-сирот и не сирот, а так из бедных семейств. Да, готовятся в офицеры и чиновники. Но чтобы их убивать...

Погибнут многие.

Я не чувствую к ним жалости, вдруг понял он. Это что-то другое, не жалость. Они... будто мои выпускники, которые уходят в сечу. Темная горькая гордость...

И то же самое за себя.

А вот к этой статуе скорби... странно вообще никаких чувств. Стерто. Что-то было, но что не знаю.

...дальше... От рта до уха только это и долетело. Он оторвал прилипший к земле мешок и пошел против дождя. Дождь был с примесью горькой соли.

Когда Демиру Иерону доложили о катастрофе на море, он только прищурился и кивнул головой. Ему не раз приходилось воевать без тылов и вырывать победу у противника, уже решившего, что разделался с ним лишь потому, что отрезал или захватил его, Иерона, обозы.

Здесь было, в сущности, все то же самое, разве что чуть крупнее масштабом.

На следующий после бури день он даже дал войскам сутки отдыха. После соленых дождей многие дороги и тропы, взмесенные сапогами, станут непроходимыми, солдаты потратят силы, которых им потом не хватит для боя...

Лучше остановиться и подождать.

Солнце сделает свою часть работы...

Войска выстроились для парада в начале одиннадцатого. Сильно парило, пот не высыхал на лицах. Стояли, повернувшись на север, в сторону врага, славы из отданных без большого боя северных провинций: Паригории, Памфалоны, Серафионы, Вианоры, Афинодоры, Феопрепии, а с ними множество тех, кто сохранил род в одном, двух или трех мужчинах, а с ними отроки, горящие желанием в род войти и носить впредь фамилию не крестьянскую, а акритскую; стояли славы кесарской службы: Урбасианы, Юсты,. Анемподисты, Пактовии (двоюродные братья и племянники Алексея), Таврионы и Та-тионы, связанные враждой еще более давней, чем вражда Вендимианов и Паригориев, но свято держащих клятву верности кесарю Триандофилу; стояли выделяющиеся из всех воронеными жукоподобными латами и обтянутыми черной кожей шлемами конкордийцы-южане; и южные семейства, пестрые и неимоверно множественные: сами Вендимианы, Арпилы, Бонифатии, Тимоны, Сакердоны, Товии, Сабелы, Ревокаты, Присконы, Павсикакии... Едва держа строй, стояли крестьянские парни, взятые по повинности или пошедшие сами "на срок"... но что значит "на срок", когда война?.. С топорами и луками, в кожаных рубахах, на которые нашиты были железные кольца и бляхи, и в таких же шапках, они были обречены на самые страшные потери в самый короткий срок. Но ничего этого не видел в их лицах кесарь Светозар, старший брат уснувшего Радимира, когда-то добровольно покинувший мир, дабы избежать смуты.

И вот пришлось вернуться...

Отрада ехала рядом с ним, отставая на голову коня. А по другую сторону кесаря ехал Войдан, родной брат...

Она уже видела у людей такие лица: там, в странном теневом Озерске, где не совсем люди двигались наподобие заводных кукол и где она взглянула в лицо себе самой...

Это было так невозможно давно, что вспоминалось с громадной затратой сил.

В каком-то смысле этого вообще никогда не было.

Слава! кричали воины, вздымая над головой сжатые кулаки. Слава! Слава!..

Крик перекатывался, замирал, возвращался. Отрада, нарушая ритуал, поворачивала к воинам голову и чуть улыбалась. Длинные кольчужные крылья ее шлема вздрагивали и шелестели, как сухой тяжелый шелк. Она видела лица: бледные и смуглые, круглые и худые, морщинистые и совсем детские и среди них не было ни одного некрасивого! Эти люди были подлинно прекрасны может быть, оттого, что лучились счастьем.

Слава! Слава! Слава!!!

Стояли азахи в меховых безрукавках, черные от солнца бугристые плечи лоснятся, бородатые лица запрокинуты вверх, рты распахнуты...

Слава! Слава кесарю! Слава кесаревичам! Слава!!! Стояли стратиоты высокие (низких не брали, имелись у воинских начальников специальные воротца с колокольчиком: задел теменем колокольчик можешь селиться на бесподатных землях...) и жилистые, будто опутанные под кожей узловатыми веревками, в любовно подогнанных полупанцирях, с мечами, откованными из болотного железа тайными мастерами и заговоренными тайными чародеями; у стратиотов вообще было нарочито много тайн...

Слава кесарю! Слава кесаревне! Слава кесаревичу! Слава!!!

Стоял хор кесарских славов: зеркально блестящие шлемы, прикрывающие большую часть лица, щиты "птичья грудь", с которыми можно легко пройти сквозь частокол копий, выставляемых обычно строем конкордийской пехоты, и сблизиться с ними на удар меча; и сами мечи воздеты в истовом приветствии:

Слава! Слава нашему кесарю! Победа или смерть!

Стояли отважники в легких доспехах, часто простоволосые. У многих лишь ленты, наброшенные на плечо, выдавали принадлежность к воинскому кругу. Отрада хотела повернуть голову, чтобы смотреть только перед собой, но не смогла.

Вот он...

Они встретились взглядом. Нельзя было останавливаться, кобыла все так и шла мерным шагом... но мгновение этой встречи было столь долгим и столь сильным был удар, что Отрада потеряла себя. Теперь кто-то другой ехал на лошади вдоль выстроившихся тысяч, и кому-то другому кричали: "Слава!!!"

Сама же она вдруг вернулась в тот осажденный чудовищами дом. Вкус сладкого вина на языке... подавать слегка подогретым к десерту и сладостям... любовь моя, безумие мое... о нас давно уже забыли, мы никому не нужны, давай убежим... ты и я... я знаю путь, это недалеко, это рядом... смерть была неизбежна, и можно было все... Боже, подумала она, ведь можно все, потому что смерть неизбежна...

И она хотела оглянуться, но почему-то не смогла. Развернуты были плечи ее, и голова смотрела гордо и прямо.

Глава четвертая

Лучники Особой сотни, Авид и Драган, прибыли в войска ранним вечером двадцать третьего мая.

Эй, мальцы, куда?

К Виолету Афанасию!

Ну вот, и Виолет туда же... Прямо езжайте, будет три каменушки заброшенных, так от них направо, там покажут...

Оба брата, и Драган, и Авид, прилично трусили, но, скрывая это друг от друга, вели себя нахально.

Эй, дядя!

Чего тебе?

Ус подбери, конь наступит!

Или:

Он, дядечка, как же ты в этих штанах живешь? Тут же три дня выход искать, чтоб хотя бы пописать...

В конце концов, пережив по пути немало мелких приключений, они добрались до сотни Афанасия Виолета.

Совсем рядом поднимались зеленоватые скалы. С десяток шатров украшали собой пейзаж, и рыжая глина, вынутая из рвов, резко оттеняла собой молодую траву лугов. У оснований скал росли тонкие вьющиеся розы, еще лишь набирающие цвет.

Афанасий вышел навстречу им из белого шатра, увенчанного вымпелом с изображением ласки. Сразу бросилась в глаза необычайная его бледность, бессловесно объясненная рукой его, подвешенной в черной косынке.

Господин сотник, по предписанию командующего прибыли в ваше полное распоряжение! Лучники Авид Паригорий и Драган Паригорий!

Маска лица Афанасия чуть дрогнула.

А... так это вас учили находить шпионских зверей и птиц?

Да, господин сотник!

Вольно. Сползайте с коней.

И, когда встали пеши, рядом, с улыбками на лицах:

Научили?

Так точно, господин сотник!

Приступайте немедленно, ребята. Боюсь, что прибыли вы поздно... но это лучше, чем вообще никогда. Непосредственно подчиняться будете десятнику Павлу Спиридону... Павел!

Тут я.

Парней обиходь, место в палатках и у костра и вообще отвечаешь передо мной.

Понял.

Пусть отдохнут с дороги, и ставь их на пост. Да и накорми, не забудь.

Да что ты, сотник, сдурел? Забыть накормить...

Давай, давай. Много разговоров.

Понял. Пошли, мальцы. Каша с салом и пиво. Другого пока нет. К чему вы там привыкли?

Что, неужто и торта "Голубка" нет? Это который делается из хлебных крошек и отрубей?

Ну да. А рагу "Мечта конокрада"?

Вот о таком, парни, я слыхал, но не едал никогда. Это как?

Это берется кобыла, семь лет ходившая в плуге...

Шатер, в котором отвели места братьям, был очень старый на вид, того цвета, который получается из любого, очень долго бывшего под солнцем. I