Чтение 25–й страницы книги ~Золотая шпага~

-- И это знакомо,-- ответил Засядько.

Его кулак метнулся с такой скоростью, что двое увидели только смазанное движение. Послышался хруст, в тот же миг Засядько на обратном движение ударил ребром ладони под ухо второго. Пальцы третьего ухватили за плечо, он перехватил кисть, повернулся, дернул, и по улице пронесся дикий вопль.

Прохожие прижались к стенам домов, глядя на страшную картину. Серж лежал на спине, кровь текла изо рта и даже из носа. Второй скорчился на четвереньках, мычал и мотал головой, а третий стоял на коленях, дико выл, держа на весу сломанную руку.

Засядько подошел к Сержу, пнул ногой:

-- Поднимайся, тварь! Ты хотел вызвать меня на дуэль, князек? Обнажай шпагу прямо сейчас.

Он нарочито сделал голос грубым, наглым, злым. Как намеренно сломал руку помощнику князя Сержа. Еще дед его учил отделываться малой кровью, чтобы не проливать большую. Вежливый разговор привел бы неизбежно к дуэли и большей крови.

Примчался городовой, засвистел на ходу. За ним тяжело притопали два околоточных. Засядько небрежно помахал им рукой:

-- Все спокойно. Эти господа просто столкнулись друг с другом. Когда спешили на скачки.

-- На скачки? -- вытаращил глаза городовой.-- Какие скачки?

-- На следующей неделе начнутся,-- объяснил Засядько любезно.-- Они спешили занять места.

Он перешагнул через Сержа, наступив ему на пальцы, и так, чтобы тот видел, что озверелый казак наступил нарочно, пошел по лестнице к дверям.

Нагнать страху, напомнил он себе старое казачье правило. Ошеломить, растоптать сразу. Пусть видят, что он -- зверь, которому не писаны правила благородных ссор. Пусть верят, что он спокойно перешагнет даже через трупы, если дорога ведет к победе. Впрочем, все победители в этом мире бредут к цели по колено в крови. Его противников может отрезвить только то, что этими трупами могут оказаться они сами!

Была глубокая ночь, когда на втором поверху особняка Грессеров неслышно распахнулось окно. Засядько скорее ощутил, чем увидел, как вниз упала толстая веревка из связанных простыней. В слабом лунном свете, что изредка прорывался сквозь ночные тучи мелькнуло белое платье.

Когда Оля, бледная и трепещущая, но с решительным лицом, спускалась по этой лестнице, ее обхватили сильные руки, знакомый голос прошептал:

-- Я люблю тебя, мой кузнечик.

Она прильнула к его широкой груди. Ночь качнулась и поплыла, за ноги задевали ветви, а он нес ее на руках, не давая замочить ноги о росу. Потом вблизи всхрапнул конь. Те же сильные руки посадили ее на коня, сам Засядько вскочил в седло, ее держал в объятиях, одновременно управляя конем.

Ехали шагом, потом Засядько вздохнул и пустил коня рысью. В церкви уже наверняка ждут Мартынов и Ренат, его доверенные офицеры.

Она прошептала, зарывшись лицом в его грудь:

-- Я сумасшедшая, верно?

-- Это весь мир сумасшедший,-- ответил он нежно.-- Они все живут в тесной клетке, которую соорудили для себя сами.

-- Я тебя люблю... Вот уже двадцать лет люблю.

Конь, чувствуя свежесть ночи, сам перешел в галоп, помчался сквозь ночь, что отозвалась гулким стуком копыт. Засядько ощутил как по спине пополз холодок:

-- Гадалка...

-- Что? -- встревожилась Оля.

-- Да нет, мой мотылек, ничего... Когда-то мне предсказали, что... словом, будем жить долго и счастливо, и умрем в один день, все как в сказке, потому я и не поверил, смеялись с друзьями, но гадалка еще сказала, что ты будешь любить меня намного дольше... Этого сама гадалка понять не могла, но клялась, что карты говорят именно так...

Она тихо смеялась:

-- Что тебе нагадала еще?

Ветер развевал прядь ее волос, щекотал его по лицу. Он поцеловал ее в макушку:

-- Не скажу.

-- Почему?

-- Упадешь с коня.

-- Противный! Скажи немедленно.

Он прислушался, показалось или в самом деле слышится далекий стук копыт? Ночь тиха, справа тянется поле, слева темнеет стена леса, заслоняя беззвездное небо.

-- Она сказала... Только держишь крепче!

Оля послушно прижалась всем телом, крепко обхватила и так сжала, что он охнул:

-- Ого! У нас должны родиться великаны.

-- Это сказала гадалка?

-- Гм... Она сообщила, что у нас их будет восьмеро.

Оля ахнула и в самом деле едва не упала с коня. Он прижал ее груди, ее плечи тряслись. Он с тревогой заглянул в ее лицо, увидел блестящие глаза и прикушенную губу. Понял, что Оля вздрагивает от попыток удержать хохот.

-- Что с тобой? -- спросил он.

-- Во... сьме... ро? -- переспросила она, даваясь смехом.

-- Все мальчики,-- подтвердил он убитым голосом.-- Зададут тебе хлопот! Восемь здоровых жеребят вообще дом разнесут...

Она хохотала так, что всхлипывала и хваталась за него, чтобы не сползти с коня. Теперь Засядько уже ясно слышал стук множества копыт. Их то ли увидели, то ли поняли куда скачут, и грохот подков по твердой земле становился все громче.

Он прижал ее крепче, а конь, словно ощутив опасность, понесся стрелой. Холодный ветер свистел в ушах. Под ним был огромный могучий жеребец, свирепый и быстрый, такой сам бросается на противника, бьет копытами и рвет зубами, но при всей своей мощи не сможет долго нестись галопом с двумя всадниками на спине.

Оля насторожилась:

-- За нами погоня?

-- Похоже. Но не тревожься... особенно.

-- Отец? -- ахнула она в ужасе.

-- Вряд ли.

-- Кто? Неужто Серж? Или же отвратительный Маратин?

Он пробормотал:

-- Еще и какой-то Маратин? Нет, за руку твоей матери бойцов было вроде бы поменьше...

Он впервые пришпорил коня. В ночной тишине она, наконец, расслышала, что, судя по топоту, по их следу несется целый отряд.

-- Господи,-- взмолилась она,-- помоги нам!

Александр лишь пришпоривал коня. В лунном свете его лицо казалось темным как сама ночь, в глазах поблескивали звезды. Холодный ночной воздух не успевать остужать разгоряченные лица.

Внезапно, заслоняя редкие звезды, впереди показалась церквушка. Конь хрипел, бока ходили ходуном, с удил падали клочья пены. Он доскакал до высоких дверей, упал бы, но Александр уже соскочил на землю, снял Олю.

Руку об руку они вбежали в церковь. Темное помещение было освещено лампадками перед иконами. На алтаре горели свечи. Старенький седой священник ожидал их уже в полном облачении. Сзади мелькнула тень, блеснули золотые эполеты. Капитан Мартынов бросился закрывать двери.

Из-за алтаря появился возбужденный Ренат, офицер его полка. Он смотрел на Александра восторженными влюбленными глазами. Тот решился на лихой поступок, достойный разве что безусого прапорщика, такое случалось в кои-то веки и долго служило темой разговоров. А тут -- генерал!

-- Все уплачено,-- сказал он преданно,-- 0бо всем договорено.

-- Начинайте! -- велел Александр.-- За нами погоня.

Ренат мгновенно выхватил саблю и метнулся к воротам. Священник, трясясь как осиновый лист на ветру, торопливо начал обряд венчания. Александр заметил, что он от страха и спешки пропускает половину слов, но кто будет против, спешат все, и он только напряженно усмехнулся, видя понимающие глаза Оли. Она тоже заметила, но смолчала.

Они обменивались кольцами, когда за воротами послышался стук копыт, громкие голоса. Затем возникла перебранка, крик, наконец дверь в церковь заскрипела, в спины ударила волна свежего ночного воздуха. Послышались тяжелые шаги.

Александр неторопливо обернулся. Мартынов пятился, уперев острие шпаги в груди надвигающегося Сержа. Лицо молодого князя было бледным как смерть, лунный свет обрисовывал его фигуру как некий призрак. В его руке была обнаженная сабля. За ним двигалось около дюжины крепких парней, вооруженных до зубов.

Ренат выхватил саблю и загородил собой новобрачных. Александр опустил ладонь на эфес сабли. Священник вскричал жалобно как придушенный колесом заяц:

-- Только не в церкви!.. Только не в церкви!

Серж дышал тяжело, ноздри хищного носа раздувались часто. Глаза его пробежали по лицам Александра и Оли, остановились на обручальных кольцах на их пальцах. Он сделал глубокий вздох, плечи поднялись и опустились.

Острие сабли Мартынова пропороло ему мундир на груди, но Серж даже не заметил. Он медленно, но со стуком вложил саблю в ножны, его губы растянулись в кривую улыбку:

-- Я только хотел... хотел удостовериться...

Мартынов поколебавшись, убрал саблю. На груди князя в месте разреза появилось красное пятно. Ренат сказал недобро, но в злом голосе был оттенок сочувствия:

-- В чем?

-- Удостовериться... что доедете благополучно. Говорят, в округе много разбойников.

Он коротко поклонился, не Александру или Оле, а так, посредине, круто повернулся и пошел прочь. Его люди, недоуменно переглядываясь и переговариваясь, пошли за хозяином. Ренат шумно выдохнул воздух, вложил саблю в ножны:

-- Фу... Честно говоря, я уж думал...

-- Хорошо обошлось,-- согласился Мартынов. Его глаза счастливо блестели. Они одержали победу над князем Конецким, чьи связи и могущество простирались далеко.-- По этому поводу надо будет устроить пирушку!

Александр обнял Олю, засмеялся, поцеловал:

-- Без нас! Для нас хлопоты еще не кончились.

Александру казалось, что минуло несколько дней с того момента, как он снял с невесты подвенечную фату, но на туалетном столике росла стопка писем от великого князя, который напоминал, что прошло уже несколько месяцев. Наконец и Александр I прислал рескрипт с просьбой поторопиться.

-- Езжай,-- сказала Оля тихо.-- Уже ноябрь. Я приеду, как только...

Она не договорила, посмотрела в зеркало на свой пополневший живот.

-- Как ты будешь здесь без меня, мой жалобный кузнечик...

-- Езжай, милый. Женам великих людей всегда труднее прочих.

-- Так то великих,-- пробормотал он,-- а за что ты мучаешься?

-- Ты велик, хоть и отрицаешь. А я самая счастливая из всех женщин на свете, потому что встретила тебя... Я счастлива так, что ты не можешь и представить... Лети, мой сокол!

Глава 34

Подобрать кадры преподавателей было непросто. При всей увлеченности ракетным делом Засядько видел, что творится в России. Показной либерализм Александра I сменился эпохой беспощадной реакции. Военным министром был назначен Аракчеев, самый верный и самый грубый последователь деспотичной политики Павла I. Пост министра просвещения получил князь Голицын, который сразу же провел чистку университетов.

Как сообщала в письмах Оля, из харьковского университета изгнали двух профессоров. Александру был известен и другой случай с четырьмя профессорами Петербургского университета. Профессор философии Галич был обвинен в том, что преподавал философию Шлецера, несущую идеи "робеспьеризма" и "маратизма", профессор статистики Арсеньев, профессор политических наук Герман и профессор всеобщей истории Раупах -- в том, что преподавали теории Шеллинга.

Попечитель Казанского университета Магницкий изгнал из университета одиннадцать профессоров, запретил преподавать геологическое учение Бюффона и астрономическое учение Коперника, Галилея и Ньютона, предписал, чтобы лекции по минералогии и другим наукам перемежались с молитвами и церковными песнопениями. Профессор литературы должен был доказывать литературное превосходство библии над всеми светскими книгами, профессор истории -- предлагать в качестве образца "Всеобщую историю" епископа Босюэ, профессор философии -- поучать, что научные истины носят случайный характер и что единственная абсолютная истина основывается на божественном откровении.

Подбирать в таких условиях преподавателей было нелегко. Первым Засядько принял поручика Которовича, преподавателя латинского языка. Он произвел благоприятное впечатление, представил хорошие рекомендации, но главное было в том, что Засядько не считал латинский язык хоть в какой-то мере нужным будущим артиллеристам и ввел преподавание латыни лишь для того, чтобы с первых же дней не восстанавливать против себя царя и его приближенных.

Знакомый преподаватель политической экономии, которому Засядько предложил перейти в его училище, сказал удивленно:

-- Александр Дмитриевич, разве вы не знаете последних новостей? Наш государь император буквально на днях вычеркнул из программы все политические науки.

-- Почему же? -- удивился Засядько.

-- В качестве излишних. А в Харькове и Дерпте студентам запрещено посещать театры, так как "это противно морали и отвлекает от занятий". Уже нельзя ездить на учебу в германские университеты. Я продержался дольше других преподавателей, ибо в своем курсе политической экономии твердил о добродетели, которая "превращает блага материальные во блага духовные". Но все равно уволили. Помните Никольского? Он еще держится, так как в своем курсе математики трактует треугольник как символ троицы...

-- Бог мой! -- сказал потрясенный Засядько.-- Я ничего этого не знал...

-- Медицине велено стать насквозь христианской, и вскрытия, как святотатство по отношению к умершим, строго запрещены. Средневековье!

-- Варварство,-- согласился Засядько.-- К счастью, медицина меня не касается. А вот что делать с математиками, где искать хорошего баллиста?

Преподаватель развел руками. Засядько призадумался. Нужен педагог по самому главному предмету, вокруг которого будут группироваться остальные. Уже отсеял троих, но появятся ли новые кандидаты?

Однажды в конце дня явился посетитель, которого Засядько меньше всего ожидал увидеть.

Дверь тихо отворилась, и на пороге встал... Кениг! Все такой же: сгорбленный, похожий на сердитую ворону. Только ростом словно бы стал меньше, и морщин прибавилось...

Засядько радостно вскочил, выбежал из-за стола:

-- Генрих Вениаминович, здравствуйте! Господи, как я рад вас видеть!

-- Почему? -- недовольно спросил Кениг.-- Потому что стал директором? И своего преподавателя принимаешь как школяра? Да, роли поменялись...

Он сел в пододвинутое Александром кресло, пытливо всматриваясь в радостное лицо бывшего питомца. Подумать только: уже генерал! Ведь всего только двадцать лет минуло. А он все еще подполковник...

-- Как вы здесь очутились? -- спросил Засядько.

-- Проездом. Был в Берлине, возвращаюсь в Полтаву. Услышал о создании нового училища, решил заглянуть.

-- Генрих Вениаминович! -- воскликнул Засядько.-- Мне позарез нужен преподаватель баллистики. Не могли бы вы взяться за это дело?

Кениг помедлил с ответом, потом сказал неуверенно:

-- Вряд ли меня примут...

Засядько вскрикнул в восторге:

-- Мне даны широкие полномочия. Никто меня не контролирует, решения здесь принимаю я.

-- Гм,-- сказал Кениг,-- попытайся, если так. Дело в том, что в настоящее время я преподаю цифирь... в солдатской школе.

Засядько не поверил своим ушам.

-- Вы?! Первоклассный специалист? Автор учебника по баллистике? Как же такое могло случиться?

Кениг невесело улыбнулся.

-- Александр Дмитриевич, даже в моих высказываниях нашли крамолу. Ведь я не скрывал, что читал "Путешествие из Петербурга в Москву" Радищева.

-- Вы займете должность профессора артиллерии,-- пообещал Засядько решительно.-- Хорошо, что заглянули ко мне!

Однако заполучить Кенига оказалось непросто. Кроме чтения запрещенной литературы, он был замечен в непозволительно мягком отношении к крестьянству. Засядько знал, что скрывается под этой формулировкой. Во время войны с Наполеоном простые крестьяне показали образцы высокого героизма, это благодаря им была разбита французская армия. Однако вскоре после войны помещики, вернувшись в покинутые имения, продолжали обращаться с крепостными, как со скотиной. Народных героев, георгиевских кавалеров пороли до смерти за малейший проступок, а то и просто за косой взгляд или недостаточно низкий поклон. Прогрессивно настроенные офицеры из дворян роптали на существующий порядок: было стыдно смотреть крестьянам в глаза...

После нескольких неудачных попыток перевода Кенига Засядько вынужден был обратиться к великому князю, который взял училище под личную опеку. Михаил сначала равнодушно согласился на перевод преподавателя, даже удивленно поднял брови: дескать, что ты, братец, беспокоишь меня такими пустяками? Однако, узнав причину задержки, нахмурился и начал теребить усы.

-- Боюсь, что ничего не получится,-- сказал он, наконец.-- Этот человек -- опасный вольнодумец. Он не чтит власть, престол, веру. Чему он научит юношество?

-- Он прекрасный знаток баллистики,-- возразил Засядько.-- Законам и чинопочитанию воспитанников научат преподаватели соответствующих дисциплин, а Кениг обучит их артиллерийским наукам. Он будет говорить с кафедры формулы. Какая в них крамола?

-- Э-э, Александр Дмитриевич,-- заметил Михаил,-- часто в формулах и таится самая большая крамола. Вон Коперник одними формулами орудовал, а мир перевернул!

-- Но Кениг не Коперник...

-- Будем надеяться. Нам только новых Коперников не хватало. Александр Дмитриевич, а почему бы вам самому не занять должность профессора артиллерии, оставаясь одновременно директором?

-- Не могу. И так приходится заниматься многими делами. Просто не успею. Поэтому и уступаю ее Кенигу. Может быть, мои знания шире, но его -- глубже именно в баллистике.

Князь, наконец, сдался:

-- Хорошо, я посодействую. Но вы все-таки подыскивайте другого кандидата. Крамола нам не нужна. Я соглашусь на перевод Кенига лишь в самом крайнем случае.

Прошла еще неделя борьбы за опального преподавателя. Не добившись в департаменте перевода Кенига, Засядько написал письмо Михаилу, который тем временем уехал за границу: "С опасением навлечь на себя неудовольствие Вашего Императорского Высочества осмеливаюсь повторить просьбу мою о подполковнике Кениге, важными побуждаясь к тому причинами: прослужив двадцать пять лет в поле и оставаясь в продолжении оных десять лет в войне беспрерывной, могу ли я быть профессором? А между тем по обязанности, которую Ваше Высочество возложить на меня удостоили, я должен быть оным вполне, должен смотреть не только за методой преподавания, которую самому надлежит составить, но должен еще проверять учителей и учащихся. Я не имею суетной гордости мыслить, что ко всему этому мог я быть способен, да и смело могу заверить Ваше Высочество, никто один без посторонней помощи не в силах исполнить этого".

Михаил ответил лишь через три месяца. Дескать, дело подполковника Кенига пересматривается, можно уповать на лучшее. А пока не стоит оттягивать начало занятий из-за одного человека.

Пришлось должность профессора артиллерии занять самому. Теперь он ежедневно поднимался на кафедру и читал лекции. Странное чувство испытывал, глядя на склонившиеся над тетрадями стриженные головы. Когда-то и он точно так же строчил пером, стараясь не упустить ничего важного. И тоже благоговел перед преподавателями...

С радостью отметил, что его лекции пользуются большой популярностью. Слушателям импонировало, что перед ними выступает прославленный боевой генерал, который использует богатейший фактический материал и щедро насыщает лекции примерами из собственного военного опыта. В эти минуты перед ними разворачивались картины грандиознейших битв, и все ощущали себя участниками минувших событий.

Выждав время, Засядько снова сел за письмо к Михаилу.

"...Осмеливаюсь просить вас покорнейше быть совершенным образом уверенным, что единственно истинное желание служить возможно лучше и доставить осчастливленному Вашим Высочеством заведению возможно более способов быть достойным вашего внимания внушило мне смелость повторить просьбы о переводе подполковника Кенига. Я не забываю, однако же, мысль о выборе другого на случай, если бы Его Императорское Высочество цесаревич на такой перевод его не соизволил".

Последнюю фразу написал скрипя сердце, только бы лишний раз не раздражать всесильного князя. Иначе упрется, как бык, тогда ни Кенига, ни кого другого не получишь. Впрочем, другого и не надо. С Кенигом никто не сравнится. Либо его переведут, либо... придется лямку тянуть самому.

Мрачные предчувствия оправдались. Михаил долго уклонялся от ответа, наконец признался, что такой профессор артиллерии, как Засядько, его вполне устраивает. Еще больше устраивает отечественную науку. Кениг же куда-то исчез из Полтавы. Засядько навел справки: оказалось, что "подполковник Кениг выбыл по болезни за границу". Не приходилось сомневаться, что по указу царской фамилии опального знатока артиллерийского дела убрали подальше.

Он снял, а затем и купил дом в Петербурге. К приезду Оли нанял прислугу, и она прибыла уже в уютное гнездышко. Так он полагал. Правда, Оля почему-то пришла в ужас, тут ж принялась все перестраивать, мебель таскали по ее указаниям из комнаты в комнату, с этажа на этаж, хотя, по мнению Засядько, все так и осталось. Мол, от перемены слагаемых сумма не меняется, а если и меняется, то лишь в перевернутом женском воображении.

Свечи по ее распоряжению убрали, перед у него на столе под розовым абажуром была карельская лампа. Свет от нее шел ровный и сильный, от простых свечей глаза Засядько к ночи уже уставали так, что буковки начинали расплываться.

Пол по распоряжении Оли покрыли толстым ковром, а окна его кабинета были завешаны плотными гардинами. Такие же гардины закрывали и дверь. Впрочем, Засядько смеясь, объяснял, что он способен работать на скачущем коне, под грохот пушек или на попавшем в шторм корабле. Иначе много бы он наработал, ежели вся жизнь -- шторм!

Оля не сердилась, затаенно улыбалась. Она прислушивалась к только ей понятным знакам, а однажды, когда Засядько вернулся домой как обычно поздно ночью, то застал непривычную суету, навстречу попался веселый толстенький господин в черной одежде и с саквояжем в руке.

-- Добрый вечер, милостивый государь,-- сказал он, поднимая шляпу.-- А если точнее, то доброй ночи... Поздравляю, все прошло отлично!

-- Что? -- не понял Засядько.

Он поймал на себе укоризненные взгляды прислуги. Толстенький господин снова засмеялся:

-- Вы не представляете, как приятно иметь дело со здоровыми людьми! А то вся наша аристократия насквозь источена болезнями, сколько женщин умирает прямо во время родов...

Засядько метнулся наверх. Из спальни слышались голоса. Он распахнул дверь, на кровати лежала Оля, щеки ее побледнели, но в глазах был прежний блеск и затаенный смех.

-- О, Александр,-- сказала она с облегчением.-- Скажи же им наконец, что я уже хочу есть. И что я не собираюсь лежать целый день!

-- Кто? -- выдохнул он.

Ее красивые брови взлетели вверх:

-- Как, ты уже сомневаешься в предсказаниях гадалки?

-- Олечка...

Он упал на колени возле кровати, поцеловал ее бледную руку. Затем она поймала его за ухо, сдавила:

-- Будешь морить меня голодом?

-- Нет,-- пообещал он.-- Сейчас сам принесу тебе супу. А где... сын?