шторы, и в клубящемся мраке беспорядочно вспыхивали и гасли красные острые
огоньки... Бездна...
застывшем дыму было что-то пряное, сладковатое, зовущее опуститься в
клетчатые пледы и потянуться за спичками. У стеллажей с новенькими
нечитаными книгами тихо мерцал экран видео, и в его омуте унылый вампир
вяло покусывал томную розовую блондинку. Вампиру было скучно. В гробу он
нас всех видал...
- А ну его... Скучно.
амальгамы. - "Пошли на кухню".
расслабленный Гро, бросив свой лей на выдвинутое колено, и лениво
перебирал струны, напевая себе под нос. У холодильника целовалась
меланхоличная парочка, еще несколько силуэтов застыли в паузах между
мебелью, а у самого окна с гитарой в руках сидел Кукушонок.
борода на молодом лице, толстый горбатый нос и пухлые щеки. Тихий в
пьянках, безобидный в драке, неумело-наглый с девочками и незаменимый в
кухонных интеллигентских пениях. Самая раздолбанная гитара льнула к нему,
как издыхающая кляча к опытному наезднику, и самая дешевая дворовая
баллада приобретала в аккордах Кукушонка значимость высокого романса.
в тарелку с недоеденной селедкой и окурками. Мне тут же сунули в ладонь
зажженную сигарету - хорошо, хоть не горящим концом! - я прихватил ее
губами и облокотился о трубу мойки.
ведущие вселенские разговоры за чашкой остывшего кофе. Последняя выставка
Дали, последний роман Кортасара, последний каталог Жордена и последний
чудотворец на стадионе. Все последнее, все изысканное, и даже поношенная
штормовка и немытые волосы объясняются идеалами и естественностью
поведения. Хотя, какая тут, к черту, естественность! Если Кан-ипа не
мылся, так он по крайней мере не пытался искать этому подходящих
объяснений. Некогда - и все! Господи, ну почему парень Скилли не боялся
задавать глупые вопросы, за которые здесь его облили бы презрением, и пил
бы Скилли свой кофе в одиночку! Фиг бы он здесь пил!.. Уж лучше трупы
жечь... Все дело хоть какое..."
были полуприкрыты, и отрешенность лиц не вписывалась в окружающее и делила
кухню на два лагеря: на говорящих и на неслушающих. Нет. На три лагеря. Я,
я был третьим лагерем, но один в поле не воин, и я был чужой и тем, и
другим... Чужой. А кому - свой? Сарту? Мому? Темноте, жадно слушавшей меня
там?! Да, пожалуй... Там. А здесь? Здесь?! Полупустые залы на премьерах,
полупустые храмы на службах, полупустые поля сражений, где армии нажимают
кнопки за километры друг от друга... Это - здесь? Да, это здесь... Наше.
Общее.
кто-нибудь... Какая разница?
Гро. И вообще... Ты пойдешь с нами? Обратно?
вместе, и никто никого не слушает. Можно говорить. И дым... Это хорошо.
Это почти как смерть. Даже лучше. Передай Сарту - я остаюсь.
неработающий телефон, вернулся в комнату. Мом лежал на диване, разглядывая
трещины потолка; Сарт стоял у двери на балкон и царапал ногтем шелушащуюся
краску.
не хочу - здесь. Слышишь, Сарт, Гро остается... Они там, на кухне, с
Кукушонком... Он остается, а я не хочу. Я хочу под трамвай.
но это тоже не выход... И даже не вход.
душой, да что в душе, да что с ней, окаянной, делать, чтоб ненароком в
Бездну не угодить... Хотите, я расскажу вам сказку?.. Этакую реалистичную
сказочку про белого глупого бычка? Я познакомился с Ильей Аркадьевичем в
клубе фантастов...
городского клуба фантастов. Там как раз бурлил апофеоз побиения камнями
очередного наивного автора, только что отчитавшегося и теперь, с тихой
улыбкой мазохиста, внимавшего критике. Когда новый прокурор стал
протискиваться к трибуне, я, пользуясь случаем, стрельнул у него сигарету
и направился к выходу. Вообще-то я не курю, но это был единственный
уважительный повод дождаться раздачи дефицитных книг на лестничной
площадке, а не в зале судилища.
незажженную "Приму" и явно не собирался доставать спички.
через пять минут беседы я не перешел с собеседником на "ты" лишь по
причине разницы в возрасте.
прекрасной библиотеки, старавшимся не обсуждать книги, а читать их. В этом
наши интересы полностью совпадали. Еще через два часа я шел к своему
новоиспеченному знакомому пить чай, локтем прижимая к боку честно
заработанные тома.
головой зарылся в шелестящие сокровища, изредка выныривая для восторженных
междометий и отхлебывания непривычно терпкого зеленого чая. Обаятельный
хозяин, щуря веселые голубые глаза, отнюдь не умерял моих порывов, и под
конец вечера я с необычайной легкостью выцыганил у него до вторника
совершенно неизвестное мне издание Мацуо Басе, размноженное на хорошем
ксероксе и заботливо переплетенное в бордовый бумвинил. Если учесть при
этом, что темой моей самодеятельной монографии было "Влияние дзэн школы
Риндзай на творчество Басе в лирике позднего японского средневековья"...
Широко, конечно, сказано - монография, но все-таки... Вот так, на самой
теплой ноте, и закончилась первая из трех моих встреч с покойным Ильей
Аркадьевичем, и поздно теперь впадать в привычную интеллигентскую
рефлексию, твердя никчемные оправдания... Поздно. Да и незачем.
пока не перевернул последнюю страницу выданного мне томика. Если вы умеете
глядеть на книжные полки, как иные глядят на фотографии старых друзей, -
вы поймете меня. А одно хокку я даже выписал на огрызке тетрадного листа.
Потому что в предыдущих изданиях, вплоть до академического тома Токийского
университета, я не встречал таких строк: