кользнув из объятий архангела, воскресла.
dimittis [19], господи!..", и моя старуха, поникнув со слезами радости,
уронила голову на подушку, словно камень, который уходит в землю, и
вздохнула:
дыхание. А я, склонившись над кроватью, где ее уже не было, глядел слов-
но в глубь речного омута, где очертания исчезнувшего тела остаются на
миг запечатленными и пропадают, кружась. Я закрыл ей веки, поцеловал ее
в восковой лоб, сложил вместе ее трудолюбивые руки, ни разу не отдохнув-
шие за всю жизнь; и без печали, покинув угасшую лампаду, где выгорело
масло, я подсел к новому огоньку, который должен был отныне озарять дом.
Я смотрел, как малютка спит; я стерег ее сон с растроганной улыбкой и
думал (как помешать думам?):
существу? Без него словно и нет ничего. А с ним все хорошо, даже самое
плохое, все равно. Да, пусть я умру, бери меня, черт, в свою дыру! Лишь
бы она жила, она, на остальных мне наплевать! Однако как же это так? Вот
я, живой и здоровый, хозяин своих пяти чувств, и еще нескольких на при-
дачу, и прекраснейшего из всех, его светлости - моего разума; я никогда
не брюзжал на жизнь, в утробе у меня десять локтей пустых кишок, всегда
готовых ее почествовать, у меня ясная голова, верная рука, сильные ноги
и легкий шаг, я работник спорый, бургундец матерый; и вдруг я готов всем
этим пожертвовать ради какой-то маленькой твари, которой я даже не знаю?
Потому что ведь, в сущности, что она такое? Славная зверюшка, забавная
игрушка, молоденький попугай, существо, которое пока ничто, но которое
чем-то будет, может быть... И ради этого "может быть" я стану расточать
мое: "Я есмь, я есмь я, и мне у себя хорошо внутри, черт побери!" Да
ведь в том-то и дело, что это "может быть" - это мой лучший цветок, тот,
ради которого я живу. Когда черви обгложут мои кости, когда мое тело
истлеет на жирном погосте, я воскресну, господи, в другом "я", которое
будет красивее, лучше и счастливее... А почем я знаю? Почему оно будет
лучше меня? Потому что оно ногами станет мне на плечи и будет видеть
дальше, шагая над моей могилой... О вы, исшедшие из меня, вы, что будете
впивать свет, который уже не омоет мои глаза, его любившие, вашими гла-
зами я вбираю урожай грядущих дней и ночей, я вижу смену годов и веков,
я наслаждаюсь и тем, что я предчувствую, и тем, что мне неведомо. Все
проходит мимо меня; но я сам иду вперед; и иду все дальше, иду все выше,
несомый вами. Дальше жизни моей, дальше нивы моей тянутся борозды; они
обнимают землю, они охватывают пространство; подобно Млечному Пути, они
покрывают сетью весь лазурный свод. Вы - моя надежда, вы - мое желание,
вы - мои семена, которые я кидаю в грядущие времена".
переварен. Ничего, старина, не унывай! Так он легче пройдет.
быть богаче Креза: потому что нынче летом на меня так и хлещет; а я меж
тем наг и бос, как Иван Креститель. Не успел я выдержать это двойное ис-
пытание, - Глоди исцелилась, и жена моя также, одна от болезни, другая
от жизни, - как силы, правящие миром (видно, в небесах какая-то женщина
на меня зла; и что я ей сделал?.. Она меня любит, не иначе!), обрушились
на меня бешеным натиском, из которого я вышел голым, избитым, так что
кости ноют, но (в конце концов это главное) все они целы.
я оставался возле нее, наслаждаясь ее выздоровлением еще больше, чем она
сама. Когда выздоравливает ребенок, то словно созерцаешь сотворение все-
ленной; весь мир, точно свежеснесенный, молочный. Итак, я прохлаждался,
рассеянно прислушиваясь к новостям, которые заносили, идя на рынок, ку-
мушки. Как вдруг однажды я насторожился, старый осел, завидевший дубинку
погонщика. Говорили, что в Кламси горит Бевронское предместье и что дома
пылают, как хворост. Никаких подробностей мне так и не удалось добиться.
С этой минуты я сидел, из симпатии, как на угольях. Как меня ни успокаи-
вали:
салось тебя, ты бы давно уже знал. При чем тут твой дом? Ослов в Бевроне
много...
спрятав! Иначе всегда, когда приближался враг, я уносил за стены, по ту
сторону моста, моих ларов, мои деньги, создания моего искусства, которы-
ми я особенно горжусь, мои орудия и домашний скарб, и всякий хлам, нек-
расивый, неудобный, но которого не отдал бы за все золото мира, потому
что это священные воспоминания нашего убогого счастья... А тут я все ос-
тавил..."
я ей отвечал:
погрызшись (как-никак, часть пути мне было занятие), я начал убеждать и
ее и себя, что тревожиться мне не о чем. Но, несмотря ни на что, все та
же мысль, как муха, упорно садилась мне на нос; я видел ее все время;
холодный пот струился у меня вдоль спины и ребер. Шел я быстро. Я уже
миновал Вилье и начал подниматься вдоль лесистого склона, как вдруг ви-
жу, едет по косогору тележка, а в ней отец Жожо, мельник из Муло, кото-
рый узнает меня, останавливается, взмахивает кнутом и кричит:
нув рот, у края дороги. Он продолжает:
расстроишься. Все сожжено, снесено. Ничего у тебя не осталось.
распускаться, проглотил слюну, подтянулся, сказал:
мастерья и мои добрые соседи стали смотреть, как горит мой дом, и не по-
пытались вытащить из огня хоть несколько каштанов, хоть коекакие вещи,
по-братски...
дившись, что первым сообщает мне злую весть, начал, довольный и сокру-
шенный, свое повествование о том, как меня изжарили.
только все эти господа управские и окружные, старшины, прокуроры нас по-
кинули? Пастухов нет. Бараны взбесились. Когда в Бевроне объявились но-
вые заболевания, стали кричать: "Спалим зачумленные дома!" Сказано -
сделано. Так как тебя не было, то, понятное дело, начали с твоего. Ста-
рались усердно, каждый подсоблял, считали, что трудятся на пользу горо-
да. И потом один другого раззадоривает. Когда принимаешься разрушать,
делается что-то непонятное; пьянеешь, удержу нет, нельзя остановиться...
Когда они подожгли, они пустились плясать вокруг. Это было сумасшествие
какое-то... "На Бевронском мосту люди пляшут, люди пляшут..." Если бы ты
их видел... "Посмотри, как пляшут"... Если бы ты их видел, ты, может
быть, и сам пустился бы с ними в пляс. Можешь себе представить, как все
это дерево у тебя в мастерской пылало, стреляло... Словом, сожгли все.
сказал я.
кова уже человеческая природа! - увидеть иногда соседа в беде, хотя бы
ради удовольствия его утешить.)
за поворотом. Я бы не прошел дальше и десяти шагов, ноги у меня отня-
лись, я рухнул на камень, словно сел на горшок.
требовалось хорохориться. Я мог быть несчастным, несчастным всласть. Я в
этом себе и не отказывал. Я думал:
свои сбережения, накопленные день за днем, грош за грошем, медленным
трудом, который есть лучшее из наслаждений; воспоминания моей жизни,
въевшиеся в стены, тени прошлого, подобные светочам. И я потерял гораздо
большее, я потерял свою свободу. Куда мне теперь деваться? Мне придется
Буджолд Лоис
Земляной Андрей
Маккарти Кормак
Конюшевский Владислав
Перумов Ник
Шилова Юлия