овамо, где весь, чудь, самоядь, дикая лопь и иные языки незнаемые! Можно и
не на серебре, можно и без сорочинского пшена да ягод винных. Можно и в
лаптях, и в посконине порою... Лишь бы свое, человеческое оберечь от гнуса
и смрада, от унижения всеконечного, когда в лицо тебе наглый победный
смех, и речи поносные, и заушение, а ты только низишь глаза или уж - коли
душно станет и сердце сожмет во грудях - закричишь слезно и жалко, не
ведая, камо рещи... Чем и как помочь себе в сраме и скверне, как спасти
нажитое годами и трудами тут враз потерянное прежнее достоинство свое?!
горнице. Две, чудом спасенные, погнутые и невзрачные видом серебряные
чарки стоят на столе среди глиняных и деревянных кувшинов, мис и тарелей.
Боярин Кирилл с Тормосовым сидят, горюнясь над недопитыми чарами кислого
меду. Мария штопает старые дитячьи порты, благо уже ночь и не перед кем
чиниться сейчас. Сторонний человек не зайдет, не осудит. Прохожая старица,
давняя знакомая Марии, сказывает неспешна и устало, и голос ее звучит из
темноты, словно доносясь откуда из дали дальней:
пашен, ни полей, все бором дремучим заросло. Озеро одно, ясное-ясное, и
звоны, верным людям одним только и слышимые... Татары, вишь, искали
полонить, ан Китеж туманом одело, и неслышимо так, незримо, тихо таково!
Татарчонок один подбежал к воде, а тамо и зрит: град под водою, и домы, и
костры, и церкви божьи, и звоны колокольные - все по-старопрежному, вишь,
как при дедах-прадедах было, и не порушено, и не разорено, а и недостижимо
уже содеялось ни для каких находников, ни для татаринов тех...
нельзя. Остается одно - бежать, сокрыти себя, яко Китеж-град, в лесах
потаенных, в зачарованной глуби вод... И тяжка клонит боярин обнесенную
сединою голову, ибо и бежать ныне, кажет ему, стало уже некуда.
стали совсем поперечны и грубы, чего накажешь - не содеют вовек. Опомнясь
сам взялся за секиру: взамен ленивого раба начал рубить дровы на заднем
дворе. Начал сильно, да, задышавши, взопрев, скоро и бросил. Прошло,
прокатило! Куда исчезли силы и на что истратились годы невозвратные?
Бывало, тою же секирой играючи валил дерева; бывало, одною рукой, взявши
под уздцы, останавливал он шалого коня! Не в той ли ордынской пыли, в
долгих и пустых посольствах княжеских, не в той ли думе ростовской, где
вс° только и решали, как бы и за чьею спиной удобней прожить, исшаяли силы
богатырские? И на что ушла вся жизнь, и было ли что истинно великое в ней,
в жизни великого боярина ростовского, или так, даром, впусте и попусту...
Вот мочи уж нет, и как наново зачинать жизнь? Не сыны бы, не отроки -
впору и в монастырь подаваться!
выходил, почернел, почти забросил ученье (а был, как баяли, ума высокого и
науку постигал легко). Так-то, примолвить, отроки из боярской семьи долго
могут не замечать надвигающейся гибели дома! Ну каша взамен белой,
сорочинского пшена, является пшенная на столе, ну коней поменело на дворе,
ну шелковые порты стали надевать по одним лишь праздничкам... Для второго
сына, Олфоромея, что наповадился отдавать рубахи прохожим беднякам и
потому, ради береженья, вечно ходил в посконине, то было и незаметно
совсем. Да и не тем была занята голова юного отрока, что сызмлада, упрямо,
не слушая увещаний матери, соблюдал все посты и часами выстаивал на
молитвах...
Варфоломею, почти младеню сущу, приходило задумывать о грядущей их
невеселой судьбе. Он с надеждою взирал на обожаемого старшего брата: быть
может, Стефан придумает что-нибудь, что разом спасет и отца в его
унизительной бедности, и мать в ее бессонных заботах, и весь их ветшающий
дом? Но ничего не мог надумать Стефан, лишь мрачно сжимая кулаки, мерявший
горничный покой большими шагами. Рушилось. Военные послужильцы один по
одному разбредались кто куда. На семью великого боярина Кирилла зримо и
страшно опускался мрак всеконечного оскудения.
радостный, громогласный, с диковинною вестью в устах. По его сбивчивому
рассказу выходило, что сам маститый тысяцкий Москвы, Протасий, созывает
убеглых и оскудевших ростовчан переселяться на земли Москвы. Дают леготу
на пять лет и справу на первое обзаведение.
проведя в думе княжой, так привык Кирилл держаться Твери и тверского
княжеского дома, что сказанное стрыем в голове не умещалось никак.
Кричали, даже поругались, едва не впервой. Криком выходила обида,
погубленная жизнь, бессилие перед днешней бедой. Но, поспорив досыти с
Онисимом, погадав, помыслив, потолковав ночью с Марией, вдруг как-то, сам
для себя, начал Кирилл понимать и принимать неподобную попервости весть. И
место было названо - Радонеж, в полутораста поприщах от Ростова всего, не
надо забиваться в дальние дали, где ай проживешь, ай погинешь с семьей
непутем... И уже стало ясно, что ехать надо. Не минуешь, не усидишь за
князем своим, что и сам целиком повязан Москвой. Начались хлопотливые
сборы.
решенном:
незнакомое красивое имя. Стефан подумал, кивнул как-то
лихорадочно-сумрачно, повторил нетерпеливо: <На Москву!> Умчался, как
убегал всегда, отмахиваясь от маленького Олфоромейки. Кая труднота ожидает
их - неважно. Но в судьбе, в коей поднесь все только исшаивало и рушило,
явились смысл и цель, словно слепительный просвет в тяжких тучах, словно
предвестие ясных весенних дней - на Москву!
ковыряя носком сапога гнилую ступень. Спустился в сырь просыхающего сада.
Была та пасмурная пора весны, когда все еще словно медлит, не в силах
пробудиться от зимнего сна. Небо мглисто, еще кое-где в частолесье белыми
островами лежат снега. Набухшие почками ветки еще ждут, еще не овеяло
зеленью вершины берез, и если бы не отвычно легкий воздух, неведомою
печалью далеких дорог наполняющий грудь, то и не понять: весна или осень
на дворе?
и вдруг впервые увидел, понял, почуял незримо подступившее окрест
одиночество брошенных хором, опустелых хлевов, дичающего сада, огородов,
покрытых бурьяном, поваленных плетней, за которыми во всю ширь окоема идут
и идут по небу серые холодные облака. Долгие ли ночные молитвенные бдения,
посты ли, налагаемые им на самого себя, так обострили и обнажили все
чувства Варфоломея? Или шевельнулось то, смутное, что уже погнало в рост
все его члены, стало вытягивать руки и ноги, острить по-новому кости лица,
то, смутное, что называется юностью? Варфоломей был не по летам рослый
отрок, сильнее и выше своих сверстников. И в нем уже начал означиваться
край того пушистого, нежного и ясного, что зовется детством и что
готовилось окончиться в нем. Еще не скоро! Еще не подошла к нему сумятица
чувств, и глухие порывы, и первые проблески мужества (хоть и рано
взрослели дети в те года), но уже в обостренной остраненности взора, коим
обводил он родное и уже как бы полурастворенное в тумане жилье,
предчуялась близкая юность, пора замыслов, страстей и надежд...
уехали туда, в неведомый и далекий Радонеж. Он стоял, подрагивая от
холода, и не думал, а просто глядел, ощущал. Что-то ворочалось, возникало,
укладывалось в нем невестимо для самого себя, о чем-то шептали безотчетно
губы. Грубые московиты, что жрали, пили и требовали серебра у них в дому,
это было одно, а князь Иван, пославший ратников за данью, и неведомый
московский городок Радонеж - совсем другое. И одно не сочеталось с другим,
но и не спорило, а так и существовало, вместе и порознь. Это была взрослая
жизнь, которой он еще попросту не постиг, но которую должен, обязан будет
постичь вскоре. Сейчас об этом просто не думалось.
овеяв его чело. На миг, на долгий миг исчезло ощущение холода и земной
твердоты под ногами и его как бы унесло туда, в это волнистое небо, в
далекую даль, в пасмурную истому ранней весны.
дальнейшее: сборы, ожидания, наезды Тормосовых, что тоже переселялись в
Радонеж вместе с Кириллом, - шло мимо, мимо, мимо, оставляя одно - скорей!
возков и телег, и скотинное стадо, ведомое знакомыми пастухами, зареванные
жонки, мужики, бояре и челядь, благословясь, помолясь, набрав родимой
земли в ладанки, с плачем, возгласами провожающих, бесконечным маханьем
платков, поцелуями и воем, тронулись в далекий путь. Прощай, родимый дом,
прощай, Ростов!
Тело, избитое тележною тряскою, совсем онемело, а сон одолевал до того,
что перед глазами все начинало ползти и плыть. Хотелось лишь куда бы
ткнуться, хоть в какое-то тепло, и уснуть. Младшего братишку, Петюшу,
сморило так, что холопы выносили его из телеги на руках. В темноте они
стояли, дрожа, словно куры под дождем, маленькой жалкою кучкой, потом
куда-то шли, спотыкаясь, хлебали, уже во сне, какое-то варево, носили
солому в какой-то недостроенный дом, с кровлею, но без потолка, отчего в
Корнев Павел
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Доставалов Александр
Куликов Роман
Перумов Ник