Чтение 25–й страницы книги ~К "последнему" морю~

подарков сколько на вьючных конях вез, а лапушка дома его и не
встретила.

- Сидит теперь туча тучей за столом и прямо из ендовы романею
пьет.

- Куда же боярыня уехала?

- Да не уехала, говорят тебе... Сбежала.

- Ой ли! Может, ее какой лихой молодец чернобровый силой
увез?

- Тише ты! Не смей такого слова молвить!

- Не я говорю. От боярских поварих слышал.

- Поварихи же мне иное сказывали: в скит боярыня на богомолье
уехала, а домовница обмолвилась, будто решила она постриг принять.
Надоело без сроку Гаврилу Олексича ждать, а он, говорят, в Орде
завел себе другую жену, татарку. Вот боярыня и затужила. Кровь-то
у нее молодая, горячая, кипит, - вестимо, дурман-то в голову и
кинется.

- Верно! А может, ее опоили. У боярина недругов немало.

- Зачем! Это она от обиды. Такую умницу-красавицу, как наша
боярыня, и вдруг на басурманку сменить.

- А где же она, басурманка-то? Может, ее и не было?

- Нет, была! Пленные сами видели. Вот они и обмолвились...

- Все же сам подумай: постриг! Шуточное ли дело, ведь опосля
оттуда возврата нет...

Все разговоры, однако, сразу оборвались, когда забегали слуги
и стали сзывать некоторых близких дружинников гридницу на беседу к
боярину.

Не всех удалось собрать: одни ушли по своим дворам, других не
могли добудиться, - спали крепким сном после тяжелой дороги.

Оправляя кафтаны, приглаживая длинные кудри, туже затягивая
пояса, дружинники поднимались по скрипевшим ступеням в знакомую
издавна гридницу. Все, казалось, на месте, как раньше бывало: и
большие образа в углу в серебряных ризах, и скамьи, крытые
червленым аксамитом. Так же сквозь обледенелые слюдяные оконца
пробивались солнечные лучи и веселыми пятнами играли на широкой
скатерти, расшитой мудреным узором.

Еще утром, повидав всех домашних, Гаврила Олексич собрался
пойти к Александру Ярославичу, чтобы подробнее рассказать ему о
своей поездке к Батыю, но узнал, что князь на охоте и вернется в
Новгород только дня через два. Значит, тем временем можно было
заняться своими делами и отдохнуть.

Сейчас, без кафтана, в расстегнутой рубашке, с голой грудью,
на которой виднелась серебряная цепочка с иконкой и ладанкой, он
сидел, откинувшись назад, в красном углу, широко расставив на
медвежьей шкуре длинные босые ноги. Татарские пестрые сафьяновые
сапоги небрежно валялись под скамьей.

Он тяжело дышал и обводил угрюмым взглядом входивших, которые
ему низко кланялись и становились кучкой близ двери. Возле Гаврилы
Олексича, на краю стола, красовалась большая деревянная ендова и
чеканной работы ковшик.

- Здравствуй на многие лета, Гаврила Олексич, - сказал
старший из дружинников, высокий и степенный, поглаживая густую
рыжеватую бороду и пытливо всматриваясь в побледневшее, но по-
прежнему красивое лицо Гаврилы, то и дело облизывавшего сухие,
воспаленные губы.

- Здравствуйте, ребятушки! - воскликнул тот, будто очнувшись
от забытья. - Садитесь поближе. Сейчас потолкуем. Эй, челядь!
Подайте новый жбан с медом и чаши, да не малые, .а побольше.

Слуги забегали, доставая с деревянных резных полок,
тянувшихся вдоль стен, серебряные кубки и узорчатые заморские
чаши.

Олексич подождал, пока слуга, стоя на коленях, обернул ему
ноги цветными онучами, и сам натянул сапоги. Он встал, слегка
покачиваясь, пока другой слуга помог ему надеть кафтан и
опоясаться серебряным поясом. Поведя плечами, он провел рукой по
волосам и сел в старое резное кресло. Держался он прямо, глядел
зорко и только воспаленные, покрасневшие глаза говорили о долгих
часах раздумья, проведенных в одиночестве возле жбана с заморской
романеей.

- А где Кузьма Шорох? Эй, Кузя! - крикнул Гаврила Олексич так
громко, что, казалось, на дворе его услышали.

- Здесь я, здесь, - ответил весело Кузьма, входя в двери и
застегивая кафтан. - Едва меня отлили ледяной водой. Теперь я в
полной справе. - Он улыбнулся задорно, низко поклонился и скромно
уселся на скамье возле двери, всматриваясь в боярина, стараясь
разгадать, что он надумал.

Тот выждал, пока слуги не расставили посуду и не налили в
кубки и чаши темного меду или заморского густого вина.

- Ну, живо поворачивайтесь и уходите отсюда, - сказал он
челядинцам. - Да прикройте двери. А здесь, кто помоложе, пусть
подливает ковшиком из жбана.

Все взяли в руки чаши и кубки и ждали.

- Я вас призвал к себе, други, - сказал Олексич и замолчал,
прикрывая глаза большой крепкой ладонью.

- Верно, немец опять зашевелился? - осторожно прервал
воцарившуюся тишину старший дружинник.

- Это дело нам не новое, - ответил, медленно опуская руку,
Гаврила Олексич. - Немцы всегда против нас зубы точат, и с ними
счеты мы сведем очень скоро.

- То-то мы разгуляемся! - весело воскликнул Кузьма Шорох.

- Погуляем! - поддержали другие голоса.

- Нет!.. Сейчас у меня другое дело. На это нужна ваша
хитрость... - Он задумался на мгновение и, тряхнув головой,
добавил: - Нужна еще... малая толика озорства. Недаром же мы все
Васьки Буслаева внучата.

- Верно, верно, - загудели дружинники. - С тобой мы не прочь
и поозорничать... Только пока нам невдомек, куда ты речь клонишь.

- Так и не угадали? А ты как смекаешь, Кузя?

- Мне думается: не на охоту ли ты нас зовешь? Бурнастая
лисичка сбежала, да не простая, а с серебристой спинкой.

- Верно, Кузя, верно! И вот что нам нужно сделать. Тут
главное - мешкать нельзя. Кое-кто уже норовит захватить
драгоценную лисичку. А вот как надо этих охотников перехитрить...

- Поймаем, непременно поймаем! - воскликнули дружинники и
переглянулись, сообразив, к чему клонит речь Гаврила Олексич.

- И медведя мы ловили и на волков ходили. Нам ли не
освободить лисичку.

Гаврила Олексич встал и, опираясь руками на стол вполголоса
начал объяснять свой план:

- Смотрите, сейчас домой к своим женам да сестрам не
отлучаться! Там если вы обмолвитесь одним словом, завтра уже будет
знать весь Новгород. Берите из моих конюшен свежих коней,
седлайте, и мы тотчас же выезжаем.

Глава одиннадцатая. ЗАМУТИЛА ТУГА-ТОСКА

Верстах в двадцати от Новгорода, вниз по течению седого
пенистого Волхова, на правом его берегу, среди березовых
перелесков, затаилась женская обитель святой Параскевы-Пятницы.
Купцы-кожевники братья Ноздрилины сперва возвели каменную церковь
в память усопшей бабки своей Прасковьи Дормидонтовны, прозванной
"Кремень", положившей начало богатству семьи Ноздрилиных, которые
развернули большую торговлю с заморскими городами, поставляя им
кожи, волос, щетину и шерсть, а главное - всевозможные меха.

В эту церковь с тех пор потекло паломничество, главным
образом женщин, приходивших со всех концов новгородской земли. В
народе укрепилось поверье, что горячая молитва святой Параскеве-
Пятнице помогает и в бабьих болестях и во всяких женских печалях.
Сведущие странницы-богомолки объясняли, что сама святая Параскева
в жизни много претерпела от изверга мужа и от тринадцати детей,
рождавшихся с великой трудностью. И после смерти великомученица
продолжала жалеть всех, кто приходит к ней изливать в слезах и
молитвах свою тяжелую бабью долю.

Братья Ноздрилины не ограничились постройкой церкви, а
срубили целый скит из еловых и сосновых бревен, со всеми службами,
общежитиями, конюшнями, складами, баней, погребом, коптильней для
рыбы и пристанью для монастырских рыбачьих лодок.

Игуменьи избирались с высокого благословения новгородского
архиепископа особо суровые, неулыбчивые, которые сумели бы держать
в страхе божьем и повиновении всех монахинь и послушниц,
прибывавших из ближних и дальних новгородских пятин. Игуменьи
должны были строго и неусыпно блюсти монастырский порядок и добро,
не допускать расточительности и наказывать нерадивых, зорко
присматривая за мастерскими - ткацкой, вышивальной, иконописной,
златошвейной, за пасекой и монастырским садом, где зрели яблоки,
вишни и тянулись гряды кустов крыжовника и смородины.

Однажды после благовеста к заутрене в покои игуменьи, матери
Евфимии, прибежала юная Феклуша, "послушница на побегушках", и,
запыхавшись, рассказала:

- Сегодня, только что сторож Михеич пошел ворота отпирать, -
глянь, а к скиту кто подъехал-то! Боярыня, настоящая боярыня,