дабы им было, с чем цацкаться. Чтобы важный беглец, удирая, и не исполнил
воздушного номера, -- это им представлялось немыслимым. Через две минуты
после того, как король и актер с грохотом сбежали по черной лестнице
Королевского театра, каждое крыло на земле и в воздухе оказалось уже
сочтено, -- такова была распорядительность правительства. В несколько
следующих недель ни единый из частных или гражданских самолетов не получил
разрешения на взлет, а досмотр транзитных стал до того долог и строг, что
международные авиалинии решили отменить посадки в Онгаве. Имелись и жертвы.
С энтузиазмом прострелили, к примеру, малиновый воздушный шар, отчего
воздухоплаватель (известный метеоролог) утонул в заливе Сюрприза. Пилот с
базы в Лапландии, совершая спасательный полет, заблудился в тумане, и
земблянские истребители так его шуганули, что он поспешил приземлиться прямо
на вершину горы. Всему этому можно отыскать некоторые извинения. Иллюзию
пребывания короля в земблянской глуши поддерживали заговорщики-роялисты,
завлекавшие целые полки на прочесывание гор и лесов сурового нашего
полуострова. Правительство с уморительной старательностью исследовало
личности сотен притворщиков, переполнивших тюрьмы страны. Большинству из них
удалось отшутиться, некоторые, увы, погибли. И вот весной следующего года
ошеломительная весть явилась из-за границы. Земблянский актер Одон ставит
фильму в Париже!
король. На экстренном заседании правительства экстремистов в мрачном
молчании передавался из рук в руки номер французской газеты с заголовком:
"L'EX-ROI DE ZEMBLA EST-IL А PARIS?"{1}. Скорее мстительное отчаяние, чем
соображения государственной стратегии, побудило тайную организацию, которой
Градус был незначительным членом, составить план умерщвления царственного
беглеца. Злобные головорезы! Как не сравнить их с бандитами, изнывающими от
желания растерзать недосягаемого для них человека, чьи показания пожизненно
упрятали их за решетку. Известны случаи, когда такие острожники впадали в
исступление при мысли, что их неуязвимая жертва, самые тестикулы которой они
мечтали бы вывернуть и разодрать своими когтями, сидит себе на солнечном
острове, пируя под перголой, или в безмятежной безопасности ласкает, зажав
между колен, какое-нибудь юное и прелестное существо, -- и смеется над ними!
Надо думать, что не может быть ада ужаснее немощного гнева, который они
испытывают, когда осознание этого безжалостного и сладкого веселья настигает
их и затопляет, медленно размывая звериные их мозги. Группа особенно истовых
экстремистов, называющих себя "Тенями", сошлась и поклялась загнать и убить
короля. В известном смысле, они представляли собой теневое подобие
карлистов, и кой у кого из Теней, точно, имелись двоюродные, а то и родные
братья в стане приверженцев короля. Происхождение обоих сообществ,
несомненно, восходит к разного рода дерзостным ритуальным студенческим
братствам и воинским клубам, а их развитие осмысливается в категориях причуд
и антипричуд, но если в карлизме объективный историк отметит ореол романтики
и благородства, то теневая его группировка поражает как нечто явно
готически-гнусное. Гротескная фигура Градуса -- помесь рака с нетопырем --
была не многим нелепее прочих Теней, таких, например, как Нодо, единокровный
братец Одона, эпилептик и мелкий карточный плут, или дебильный Мандевиль,
потерявший ногу в потугах изготовить антиматерию. Градус давно уже состоял в
разных хилых левацких организациях. Он никого пока не убил, хоть не раз за
свою серенькую жизнь бывал к этому близок. Как он впоследствии уверял, его
назначили выследить и убить короля, лишь потому, что такая ему выпала карта,
-- не забудем, однако, что тасовал и сдавал эти карты Нодо. Возможно, тайным
мотивом такого выбора явилось иноземное происхождение нашего деятеля, ибо не
должно сынам Земблы пятнать себя бесчестьем действительного цареубийства. Мы
хорошо представляем себе эту сцену: жуткий неоновый свет лаборатории в
пристройке Стекольных заводов, где в ту ночь сошлись Тени, пиковый туз на
кафельном полу, водка, которую они хлещут из пробирок, множество рук,
шлепающих Градуса по покатой спине, и темное волнение этого человека,
принимающего вероломные поздравления. Мы относим этот судьбоносный момент к
00 часам 05 минутам 2 июля 1959 года, -- что оказалось и датой, которой
невинный поэт пометил первые строки своей последней поэмы.
юности, работая рассыльным в большой и унылой фирме, производившей картонную
тару, он под рукой помог товарищам учинить покушение на местного паренька,
которого им захотелось избить, потому что тот выиграл на ярмарке мотоцикл.
Юный Градус добыл топор и руководил порубкой дерева: дерево однако
завалилось неправильно, не вполне перекрыв собою проселок, по которому в
густеющих сумерках разъезжала их беспечная жертва. Бедный парнишка, со
свистом летевший туда, где скрючились хулиганы, был худощавым, хрупким на
вид лотаринжцем, следовало и впрямь обладать немалой подлостью, чтобы
позавидовать его безобидным утехам. Как это ни удивительно, будущий
цареубийца уснул в канаве и потому пропустил короткую стычку, во время
которой лихой лотаринжец вышиб кастетом дух из двух нападавших, а третьего
переехал, покалечив его на всю жизнь.
которому вновь и вновь обращался в промежутках между виноторговлей и
печатаньем прокламаций. Он начал с изготовления "демонов Декарта" -- бесенят
из бутылочного стекла, пляшущих в трубочках с метилатом, которыми на Вредной
неделе так бойко торгуют по бульварам. Работал он также плавильщиком и
халявщиком на государственных предприятиях -- и, сдается мне, несет
кой-какую ответственность за замечательно безобразные красно-янтарные окна
большого публичного писсуара в буйной, но красочной Каликсгавани, где
гуляют матросы. По его уверениям, это он усилил блеск и трескливость
feuilles-d'alarme{1}, с помощью которых отпугивают птиц огородники и
виноградники. Я расставил заметки, относящиеся до него, в таком порядке,
чтобы самая первая (смотри примечание к строке 17, содержащее
начальный эскиз его предприятий) была бы и самой туманной, а последующие
отвечали различным градациям ясности, достигаемым по мере того, как все
точнее отградуированный Градус приближается к нам в пространстве и времени.
механического человека. Мы вправе назвать его пуританином. Одна основная
антипатия, пугающая в ее простоте, владела его скушной душой: он ненавидел
несправедливость и обман. Он ненавидел их союз, -- они всегда появлялись
вместе, -- с деревянной страстностью, не имевшей слов для своего выражения,
да и не нуждавшейся в них. Подобная нетерпимость заслуживала бы похвалы, не
будь она побочным продуктом его несусветной тупости. Он называл
несправедливостью и обманом все, превосходившее его разумение. Он поклонялся
общим местам и делал это с педантичным апломбом. Общее шло от Бога,
отдельное -- от лукавого. Если один человек беден, а другой богат,
совершенно не важно, что разорило одного и обогатило другого, само различие
несправедливо, а бедняк, не порицающий его, столь же дурен, сколь и богач,
его не замечающий. Люди, которые слишком умные, -- ученые, писатели,
математики, кристаллографы -- ничем не лучше царей и попов: все они владеют
несправедливой долей власти, обманом отнятой у других. Простой и честный
человек должен все время ждать каких-то хитрых подвохов со стороны ближнего
или природы.
разочарования. Один совершенно возмутительный случай представляется, задним
числом, весьма многозначительным, ибо принадлежит к тому порядку вещей, с
которым Градусу следовало бы свыкнуться, чего, однако, он так и не сделал.
Особенно блестящий имитатор короля, теннисный ас Джулиус Стейнманн (сын
известного благотворителя) несколько месяцев ускользал от полиции и довел ее
до крайнего остервенения, в совершенстве подражая голосу Карла Возлюбленного
в речах, высмеивающих правительство и передаваемых подпольным радио. Наконец
схваченный, он предстал перед чрезвычайной комиссией, членом которой состоял
и Градус, и был приговорен к смерти. Расстрельщики напортачили, и немного
спустя, доблестного молодого человека обнаружили залечивающим раны в
провинциальной больнице. Когда Градус проведал об этом, с ним приключился
редкий у него припадок гневливости, -- не оттого, что сам факт подразумевал
роялистские плутни, но оттого, что чистый, честный, отчетливый ход смерти
нарушился нечистым, нечестным, неотчетливым образом. Ни у кого не спросясь,
он помчался к больнице, вломился, выискал Джулиуса в битком набитой палате и
ухитрился выстрелить дважды, оба раза промазав, пока дюжий санитар отнимал у
него пистолет. Тогда он понесся обратно в штаб и воротился с дюжиной солдат,
однако его пациент исчез.
норны вступили в великий заговор против Градуса. С простительной
радостью отмечаешь, что ему подобные никогда не вкушают высших радостей
собственноручной расправы с жертвой. О, разумеется, Градус деловит, умел,
расторопен, часто незаменим. Это Градус промозглым и сереньким утром сметает
ночной сыпучий снежок с лесенки эшафота, но не его длинное и кожистое лицо
увидит в этом мире последним человек, восходящий по лесенке. Это Градус
покупает дешевый фибровый чемодан, который кто-то более удачливый подсунет с
адской машинкой внутри под кровать былого соратника. Никто лучше Градуса не
умеет расставить ловушку посредством лживого объявления, но ухаживать за
богатой вдовой, клюнувшей на приманку, станет другой, другой ее и зарежет.
Когда к столбу на площади привязывают свергнутого тирана, воющего и голого,
и народ по частям умертвляет его, отрезая куски и пожирая их (как я читал
еще молодым в рассказе об одном италийском деспоте, что и обратило меня в
пожизненного вегетарьянца), Градус не участвует в дьявольском причащении: он
указывает нужные инструменты и руководит разделкой.
убивать королей. Никогда, никогда не следует Виноградусу испытывать терпение
Господне. Даже во сне не стоит Ленинградусу прицеливаться в человека из
своей гороховой пушечки, потому что как только он сделает это, две
колоссально толстых и неестественно волосатых руки обхватят его сзади и
станут давить, давить, давить.