Чтение 25–й страницы книги ~Дочь снегов~

-- Ну, так в чем же дело? -- спросил он беспокойно. --О, ни в чем,--
ответила она.-- Я просто думаю, кто из нас хуже -- мистер Сент-Винсент, вы
или я, с которой вы оба дружите.

Мэт не был искушен в светских премудростях. И хотя он чувствовал что-то
не то в поведении Фроны, он не мог выразить это словами и потому попытался
незаметно увильнуть от опасной темы.

-- Вы сердитесь на старого Мэта, а он только и думает о вашем благе и
делает из-за вас тысячу глупостей,-- заискивающе сказал он. -- Я вовсе не
сержусь. -- Нет, сердитесь.

-- Так вот же вам! -- Она быстро наклонилась и поцеловала его.-- Как я
могу сердиться на вас, когда я помню Дайю!

-- Ах, Фрона, дорогая, как хорошо, что вы это говорите. Лучше топчите
ногами, только не смейтесь надо мной. Я готов умереть за вас или быть
повешенным, только бы вы были счастливы. Я способен убить человека, который
причинит вам хоть малейшее огорчение. Я готов пойти за вас в ад с улыбкой на
лице и с радостью в сердце.

Они остановились у дверей ее дома, и она благодарно пожала ему руку.

-- Я не сержусь, Мэт. За исключением моего отца вы единственный
человек, которому я позволяю говорить со мной в таком тоне. И хотя я люблю
вас теперь больше, чем когда-либо, я все же очень рассержусь, если вы еще
упомянете об этом. Вы не имеете на это права. Это касается меня одной, и вы
поступили нехорошо.

-- Что предупредил вас об опасности? -- Да, если хотите. Он глубоко
вздохнул. -- Что вы хотите сказать? -- спросила она.

-- Что вы можете заткнуть мне рот, но не можете связать мне руки.

-- Но, Мэт, дорогой мой, вы не должны! Он пробормотал что-то невнятное.

-- Вы должны обещать мне, что не будете ни словом, ни делом вмешиваться
в мою жизнь. -- Не обещаю. -- Но вы должны.

-- Нет. И, кроме того, становится холодно, и вы отморозите себе ваши
маленькие розовые пальчики, помните, я вынимал из них занозы, когда вы жили
у Дайи? Ну, марш домой. Фрона, девочка моя, спокойной ночи.

Мэт довел ее до порога и ушел. Дойдя до угла, он внезапно остановился и
уставился на свою тень на снегу.

-- Мэт Маккарти, ты дурак, каких свет не рожал! Слыханное ли это дело,
чтобы кто-нибудь из Уэлзов не знал, что ему нужно? Разве ты не знаешь эту
породу упрямцев? Эх ты, несчастный нытик!

И он двинулся дальше, продолжая ворчать себе под нос. Каждый раз, как
его воркотня доносилась до волкодава, бежавшего за ним по пятам, собака
настораживалась и показывала клыки.

ГЛАВА XVII

-- Устала?

Джекоб Уэлз положил руки Фроне на плечи, и в глазах его отразилась вся
любовь, которую не умел передать его скупой язык. Елка и шумное веселье,
связанное с ней, были окончены. Приглашенные на праздник ребятишки вернулись
домой, замерзшие и счастливые, последний гость ушел, и на смену сочельнику
приходил первый день рождества.

Фрона радостно посмотрела на отца, и они уселись в широкие удобные
кресла по обеим сторонам камина, где догорали дрова.

-- Что случится через год в этот самый день? --как бы обратился он к
пылающему полену; оно ярко вспыхнуло и рассыпалось миллионами искр. Это было
похоже на зловещее предзнаменование. -- Удивительно,--продолжал .он, отгоняя
от себя мысль о будущем и стараясь не поддаваться дурному на строению. Эти
последние месяцы, которые ты провела со мной, кажутся мне сплошным чудом. Ты
ведь знаешь, со. времени твоего детства мы редко бывали вместе. Когда я
думаю об этом серьезно, мне трудно представить, что ты действительно моя
дочь, плоть от плоти моей. Пока ты была растрепанной маленькой дикаркой с
Дайи, здоровым нормальным зверенышем и только, мне не требовалось большого
воображения, чтобы видеть в тебе отпрыск Уэлзов. Но Фрону, женщину, какой ты
была сегодня вечером, какой я вижу тебя с минуты твоего приезда,--это
трудно... я не могу себе представить... я...---он запнулся и беспомощно
развел руками.-- Я почти жалею, что дал тебе образование, а не оставил тебя
при себе, чтобы ты сопровождала меня в моих путешествиях и приключениях,
деля со мной все мои радости и неудачи. Тогда бы, сидя у камина, я узнал в
тебе мою дочь. А теперь не узнаю. К тому, что было мне знакомо,
прибавилось... не знаю, как это назвать... какая-то утонченность, сложность
-- это твои любимые выражения,--нечто недоступное мне. Нет.--Движением руки
он остановил ее. Она подошла ближе и, опустившись на колени, горячо сжала
его руку.--Нет, совсем не так. Я не могу подобрать слова. Не нахожу их. Я не
умею высказывать то, что чувствую, но попытаюсь еще раз. Несмотря ни на что,
в тебе сохранилась печать нашей породы. Я знал, что ты можешь измениться, и
шел на риск, отсылая тебя, но я верил, что в твоих жилах течет кровь Уэлзов.
Я боялся и сомневался, пока ты была вдали от меня; ждал, молился без слов и
начинал терять надежду. А затем наступил день, великий день! Когда мне
сказали, что твоя лодка уже близко, я увидел около себя с одной стороны
смерть, а с другой -- вечную жизнь... Либо пан, либо пропал. Эти слова
звучали в моей голове, доводя меня до безумия. Сохранилась ли в ней порода
Уэлзов? Течет ли еще в ней наша кровь? Увижу ли я молодой росток прямым и
высоком, полным жизненных сил? Или же он опустился, вялый и безжизненный,
погубленный зноем другого мира, непохожего на простой, естественный мирок
Дайи?

Да, то был великий день, и все же что-то похожее на трагедию скрывалось
в этом напряженном, томительном ожидании. Ты ведь знаешь, как я прожил эти
годы, борясь в одиночестве, а ты, единственный близкий мне человек, была
далеко. Если бы этот опыт не удался... Когда твоя лодка вынырнула из-за
льдин, я боялся взглянуть на нее. Меня никто еще не называл трусом, но здесь
я впервые почувствовал себя малодушным. Да, в ту минуту я охотнее принял бы
смерть. В этом было безумие, нелепость. Как мог я знать, радоваться мне или
нет, когда твоя лодка виднелась лишь точкой на реке? Но я все же смотрел, и
чудо пришло. Я это понял. Ты правила веслом, ты была дочерью Уэлза. Это
может показаться пустяком, но для меня это было очень важно. Такого нельзя
было ожидать от обыкновенной женщины, а только от дочери Уэлза. И когда
Бишоп соскочил на лед, ты быстро сообразила, что нужно делать: налегла на
весло и заставила сивашей подчиниться своей команде. Тогда наступил великий
день.

-- Я всегда старалась и помнила,-- шепнула Фрона. Она тихо
приподнялась, обвила руками шею отца и припала головой к его груди. Он
слегка обнял ее одной рукой, а другой стал играть блестящими волнами ее
волос.

-- Повторяю, печать породы не стерлась. Но разница все же была и есть.
Я проследил ее, изучил, старался ее понять. Я сидел рядом с тобой за столом,
гордился тобой, но чувствовал себя подавленным. Когда ты говорила о мелочах,
я мог следить за твоей мыслью, но в серьезных вопросах чувствовал свое
ничтожество. Я понимал тебя, умел заинтересовать, и вдруг... ты отдалялась и
исчезала, и я терял почву. Только дурак не сознает своего невежества; у меня
хватило ума увидеть это. Искусство, поэзия, музыка -- что я в них смыслю? А
для тебя это -- главное в жизни и важнее тех мелочей, которые я в состоянии
понять. А я-то слепо надеялся, что мы будем так же родственны духом, как и
плотью. Это было горько, но я понял и примирился с этим. Но видеть, как моя
собственная дочь отдаляется от меня, избегает меня, перерастает меня! Это
действует ошеломляюще. Боже! Я слышал, как ты читала твое Браунинга -- нет,
нет, молчи,-- я наблюдал за игрой твоего лица, за твоим страстным
воодушевлением, и в то же время все эти слова казались мне бессмысленными,
монотонными, раздражающими. А миссис Шовилл сидела тут же, с выражением
идиотского экстаза, понимая не больше меня. Право, мне хотелось ее задушить.

Ну и что же. Я ночью прокрался к себе с твоим Браунингом и заперся,
дрожа точно вор. Слова показались мне бессмысленными. Я колотил себя по
голове кулаком, как дикарь, стараясь вбить в нее хоть искру понимания. Моя
жизнь -- узкая, глубокая колея. Я делал то, что было необходимо, и делал это
хорошо; но время ушло, и я уже не могу повернуть обратно. Меня, сильного и
властного, смело игравшего судьбой, меня, который в состоянии купить душу и
тело тысячи поэтов и художников, поставили в тупик несколько грошовых
печатных страниц! Он молча погладил ее волосы. -- Вернемся к сути. Я хотел
достигнуть невозможного, бороться с неизбежным. Я отослал тебя, чтобы ты
могла научиться тому, чего не хватает мне, мечтая, что наши души останутся
близкими. Как будто можно к двойке прибавить двойку и получить в результате
тоже двойку. Итак, в конечном итоге порода сохранилась, но ты научилась
чужому языку. Когда ты говоришь на нем, я глух. Больнее всего мне сознавать,
что этот язык богаче и культурнее моего языка. Не знаю, зачем я все это
говорю, зачем сознаюсь в своей слабости...

-- О отец мой! Самый великий из людей! -- Она подняла голову,
рассмеялась и откинула назад густые пепельные волосы, падавшие ему на лоб.--
Ты сильнее, ты совершил больше, чем все эти художники и поэты. Ты так хорошо
знаешь изменчивые законы жизни. Разве та же жалоба не вырвалась бы у твоего
отца, если бы он сейчас сидел рядом с тобой и видел тебя и твои дела?

-- Да, да. Я сказал, что все понимаю. Не будем говорить об этом...
минута слабости. Мой отец был великий человек. -- Мой тоже.

-- Он боролся до конца своих дней. Он всецело отдался великой борьбе в
одиночку, -- Мой тоже. -- И умер в борьбе.

-- Это участь моего отца и всех нас, Уэлзов. Он шутливо потряс ее за
плечи в знак того, что к нему вернулось хорошее настроение.

-- Но я решил разделаться с рудниками, компанией и всем остальным и
приняться за изучение Браунинга.

-- Опять борьба. Ты не можешь отречься от самого себя, отец.

-- Почему ты не мальчик? -- внезапно спросил он.-- Ты была бы чудесным
мальчишкой. А теперь, как женщина, созданная для того, чтобы составить
счастье какого-нибудь мужчины, ты уйдешь от меня -- завтра, через день,
через год,--кто знает, когда именно? Ах. теперь я понимаю, к чему клонилась
моя мысль. Зная тебя, я считаю это правильным и неизбежным. Но этот человек,