Чтение 25–й страницы книги ~Большой пожар~

какие-то женщины, по слухам, у него были, но не думаю, чтобы они
сколько-нибудь серьезно на него влияли.

Я потому столь подробно рассказываю о Зубове, что ищу разгадку его
смерти в его жизни.

Разгадка предполагает загадку: так вот, вся жизнь Зубова была насквозь
загадочной, одни сплошные "почему?".

Незаурядный художник и выдающийся, со всесоюзным именем эксперт и
реставратор, он не раз получал заманчивые предложения работать в столице --
и категорически их отклонял. Загадка? Его ученики, молодые художники,
рассказывали, что Зубов на их глазах за два-три часа писал отличные пейзажи
-- потом их никто не видел, ни до, ни после его смерти. Почему? Почему при
несомненном уме и таланте его личная жизнь сложилась столь неудачно? Ну,
бывает, и очень часто, когда талант попадает в неблагоприятные условия и
окружающая посредственность его душит, по про Зубова этого сказать никак
нельзя: молодежь открыто признавала его метром, начальство, хотя и не любило
за строптивость и непослушание, по ценило -- в Москву, в Ленинград человека
зовут, а он верен городу; недругов было много, особенно среди художников
старшего поколения, но помешать Зубову работать и выставляться они не имели
силы.

Может, "ищите женщину"? Несчастная любовь?

Попробую воспроизвести один наш разговор, н котором я попыталась
кое-что выяснить.

Зубов. Люди всегда были рабами условностей, воззрений своего времени.
Сенека писал: "Что было пороками, то теперь нравы". Если даже мораль
меняется, то что говорить о моде? Древнему римлянину в его тоге и сандалиях
сегодня и десяти шагов не дали бы пройти по улице, а в средние века вас бы
сожгли на костре, появись вы на людях в своих джинсах. Вы уже не в первый
раз намекаете, что я должен приобрести новый костюм, поскольку мой якобы
вышел из моды. Между тем я привык к нему и считаю, что он превосходно
выполняет свое назначение -- скрывает мою наготу. Таковы мои и не слишком
изящные, но достаточно прочные ботинки, и старенькие часы, которые идут
точно, и все прочее. Однажды, будучи на рынке, где продавались разные
товары, Сократ воскликнул: "Сколько есть вещей, без которых можно жить!"

Я. Вы еще скажете, что готовы, как Диоген, жить в бочке?

Зубов. А вот этого я не скажу. Я не очень верю в искренность Диогена --
мудрец просто играл на публику. Лиши его зрителей -- и он перебрался бы в
приличный дом. Тщеславие, игра на публику бывают сильнее здравого смысла:
ведь жить в бочке очень неудобно. Но по большому счету древние, с их
минимумом потребностей, были куда мудрее нас. Антисфен считал, что в дорогу
нужно запасаться тем, чего не потеряешь даже при кораблекрушении.

Я. Слова, Алексей Ильич, слова! Ваши любимые древние даже Сократ, были
семейными людьми, и часто довольно состоятельными. Я что-то не припомню
среди них уж очень бедных и целомудренных.

Зубов. Не спорю, хотя были и такие. Однако, на вопрос человека, стоит
ли ему жениться, Сократ ответил: "Делай, что хочешь -- все равно
раскаешься", а Бион сказал: "Уродливая жена будет тебе наказанием, красивая
-- общим достоянием"; Пифагор же на вопрос, когда надобно влюбляться,
отвечал: "Всякий раз, как хочешь обессилеть". Отсюда ясно, что они
относились к вашей сестре, как к неизбежному злу, а раз неизбежному -- они,
даже не семейные, вовсе не были целомудренными в нашем понимании этого
слова. В юности я знал одного воистину большого художника, превеликого
сластолюбца, который доказывал, что нет такой женщины, в которую нельзя было
бы влюбиться. "Не верите? -- говорил он.-- Тогда представьте себя на
необитаемом острове, с ней вдвоем, и вы поймете, что живая женская ножка,
даже и не очень стройная, куда более великое произведение, чем "Спящая
Венера" Джорджоне". Однажды он мне признался, что по-настоящему гордится не
славой, наградами и званиями, а десятком побед, одержанных над женщинами в
молодости. Честно вам скажу, что совершенно его не осуждаю.

Нет, человек, переживший несчастную любовь, вряд ли стал бы так
рассуждать. Тем более Зубов приехал в город совсем молодым человеком и жил в
нем безвыездно, такие вещи не скроешь.

Что же тогда?

Я заметила, что Зубов избегает разговоров, связанные с войной и с
успехом его картины "На пенсию?". Первое меня не удивляло -- мало ли какие
печальные воспоминания могут быть связаны у человека с войной; а вот его
более чем прохладное отношение к успеху картины было мне совершенно
непонятно.

Дело в том, что я была убеждена в одном: под маской равнодушия и
цинизма Зубов скрывает сильнейшее и неудовлетворенное честолюбие. Именно
честолюбие! Скажи я об этом вслух -- меня бы никто не понял, даже его враги:
Зубов -- и честолюбец? Полная чепуха! Разве может честолюбец перечеркивать
собственные этюды, замазывать почти завершенные портреты, под которыми
охотно подписался бы любой художник города?

Но я знала Зубова лучше многих других.

Когда он закончил "На пенсию?", первой он показал картину мне. По тому,
как он быстро и глубоко затягивался сигаретой, я чувствовала его волнение,
но мне не хотелось обижать его слишком быстрой и недостаточно продуманной
реакцией, я долго стояла и смотрела, пытаясь поточнее сформулировать свое
впечатление. Он не дождался, ненужно зевнул и с безразличием в голосе
спросил: "Ну как, стоит выставлять эгу мазшо?"

Я совершенно искренне и, не удержавшись, восторженно ответила, что
картина превосходна, что особенно меня поражают глаза рабочего и руки --
таких говорящих глаз и рук я, кажется, у современных художников не видела,
что картина чрезвычайно злободневна, успех ей обеспечен и прочее.

Кажется, Зубов меня слушал с волнением; тем более меня поразил его
ответ.

-- Ольга, -- сказал он, -- вы хороший, благожелательный человек. К
сожалению, вы ни черта не понимаете в живописи.

Потом я не раз пыталась возобновить этот разговор, но тщетно -- Зубов
либо не отвечал, либо говорил, что ему некогда и прощался. А когда картину
снимало телевидение, он сказался больным и не пришел.

Он явно не любил свой шедевр и нисколько его не ценил!

А почему, я узнала после Большого Пожара, когда ко мне явилась
неожиданная гостья. Это была пожилая дама-искусствовед, она приехала из
Москвы за спасенным передвижным фондом Третьяковки и пришла поблагодарить
меня за содействие. Я ей рассказала, что видела, потом речь зашла о Зубове,
и тут выяснилось, что они были коротко знакомы -- учились вместе до войны в
художественном училище.

И вот что я услышала.

К четвертому курсу Алексей Зубов был не просто многообещающим
художником -- и преподаватели, и товарищи по учебе единодушно сходились в
том, что ему предстоит блестящее будущее. В частных коллекциях сохранились
несколько написанных им в то время портретов, они, как считают специалисты,
не уступают работам молодого Серова; самые крупные художники беседовали со
студентом четвертого курса на равных и не считали зазорным брать от него в
подарок наброски и этюды; это был тот редкий случай, когда люди искусства,
вообще-то не очень склонные отдавать дань уважения молодости, признавали
несомненный и очень крупный талант.

И тут произошло чрезвычайное происшествие. С началом войны студенты
училища, юноши и многие девушки, решили добровольцами уйти на фронт. Зубов
отказался. Это было его право -- слово "добровольно" предполагает свободу
воли, но чрезвычайным в его поступке были во всеуслышание сказанные им
слова. Он заявил: из винтовки может стрелять кто угодно, а создавать шедевры
-- один из миллиона, и жизнь этого одного нельзя подвергать опасности. И
уехал с училищем в эвакуацию, один-единственный юноша среди девушек. Сначала
они относились к нему просто холодно, а потом, когда на добровольцев стали
поступать первые похоронки, Зубову объявили бойкот: если раньше его слова
воспринимались как высокомерные и обидные, то теперь они казались
кощунственными. С Зубовым никто не разговаривал, от него отвернулась даже
влюбленная в него девушка. Через год ему вручили диплом при полном молчании,
никто его не поздравил и не пожал ему руку, а когда он уехал, никто не
поинтересовался -- куда.

Кончилась война, бывшие фронтовики возвращались и заканчивали родное
училище; одни особых высот не достигли, другие становились крупными
художниками, и лишь о Зубове никто ничего не слышал. Потом узнали, что он
обосновался в провинции, кого-то учит, что-то пишет, и, человеческое сердце
отходчиво, жалели, что такой талант не состоялся. Даже то, что со временем
он стал известен как незаурядный эксперт и реставратор, не изменило
впечатления: все-таки дар истолкователя и реставратора, даже выдающийся,
нельзя сравнить с талантом творца.

Вот и все, что я услышала тогда, в больнице. Еще была одна деталь, но о
ней чуть позже.

Так оно и получилось: разгадку смерти Зубова я искала и нашла в его
жизни.

Какая страшная расплата -- за один поступок! "Гений и злодейство -- две
вещи несовместные?" Думаю, что были гении, не отличавшиеся чистотой нравов,
но не могу припомнить ни одного воистину великого творца, который совершил
бы подлость и остался после этого столь же великим в памяти человечества;
сколько я помню, бесчестию и подлости гений всегда предпочитал смерть:
иногда он мог пойти на компромисс, как Галилей, но никогда на злодейство.

Не знаю, стал ли бы Зубов гением, да и то, что он сделал, не назовешь
злодейством; не мне его судить -- его осудили товарищи, живые и мертвые.
Какой ужасный надлом претерпело его творчество, какой неверной стала кисть в
руках человека, в душе которого вечной занозой засели непростительные слова.
Не много ли -- за одинединственный поступок? Наверное, не много: те, кто
ушел добровольно, тоже совершили один-единственный поступок, и многие
заплатили за него жизнью. Теперь мне кажется, что Зубов все отдал бы за то,
чтобы повернуть вспять время и тех слов не произносить.