если это не стоит дешевле. Подумать часок, на какое-то время
погрузиться в себя и задаться вопросом, в какой мере ты сам
участвуешь и виновен в беспорядке и зле, царящих в мире, --
этого, понимаешь, никто не хочет! И значит, так будет
продолжаться, и тысячи людей будут изо дня в день усердно
готовить новую войну. С тех пор как я это знаю, это убивает
меня и приводит в отчаянье, для меня уже не существует ни
"отечества", ни идеалов, это ведь все только декорация для
господ, готовящих следующую бойню. Нет никакого смысла
по-человечески думать, говорить, писать, нет никакого смысла
носиться с хорошими мыслями: на двух-трех человек, которые это
делают, приходятся каждодневно тысячи газет, журналов, речей,
открытых и тайных заседаний, которые стремятся к обратному и
его достигают.
война опять будет, не нужно читать газет, чтобы это знать.
Можно, конечно, грустить по этому поводу, но не стоит. Это все
равно что грустить о том, что, как ни вертись, как ни старайся,
а от смерти не отвертеться. Бороться со смертью, милый Гарри,
-- это всегда прекрасное, благородное, чудесное и достойное
дело, а значит, бороться с войной -- тоже. Но и это всегда --
безнадежное донкихотство.
но от таких истин, как та, что мы все скоро умрем и, значит,
мол, на все наплевать, вся жизнь делается пошлой и глупой.
По-твоему, значит, нам надо все бросить, отказаться от всякой
духовности, от всяких стремлений, от всякой человечности,
смириться с произволом честолюбия и денег и дожидаться за
кружкой пива следующей мобилизации?
Гермина, взгляд насмешливо-издевательский, плутоватый,
отзывчиво-товарищеский и одновременно тяжелый, полный знания и
глубочайшей серьезности!
жизнь не станет пошлой и глупой, даже если ты и знаешь, что
твоя борьба успеха не принесет. Гораздо пошлее, Гарри, бороться
за какое-то доброе дело, за какой-то идеал и думать, что ты
обязан достигнуть его. Разве идеалы существуют для того, чтобы
их достигали? Разве мы, люди, живем для того, чтобы отменить
смерть? Нет, мы живем, чтобы бояться ее, а потом снова любить,
и как раз благодаря ей жизнь так чудесно пылает в иные часы. Ты
ребенок, Гарри. Слушайся теперь и ступай со мной, у нас сегодня
много дел. Сегодня я больше не буду думать о войне и газетах. А
ты?
-- это была наша первая совместная прогулка по городу -- в
магазин музыкальных принадлежностей и стали рассматривать там
граммофоны, мы их открывали, закрывали, заводили, и когда один
из них показался нам вполне подходящим, очень славным и
недорогим, я собрался купить его, но Гермина не хотела спешить.
Она удержала меня, и мне пришлось отправиться с ней сначала в
другую лавку, чтобы и там осмотреть и прослушать граммофоны
всех типов и размеров, и лишь после этого она согласилась
вернуться в первую и купить присмотренный там экземпляр.
другой витрине такую же точно машину, только на двадцать
франков дешевле. И кроме того, делать покупки -- это
удовольствие, а что доставляет удовольствие, тем надо
насладиться сполна. Тебе еще многому нужно учиться.
на квартиру.
печку и диван, посидела на стульях, потрогала книги, надолго
задержалась перед фотографией моей возлюбленной. Граммофон мы
поставили на комод среди нагроможденных кучами книг. И тут
началось мое ученье. Она поставила фокстрот, показала мне
первые па, взяла мою руку и стала меня водить. Я послушно
топтался с ней, задевая стулья, подчинялся ее приказам, не
понимал ее, наступал ей на ноги и был столь же неуклюж, сколь и
усерден. После второго танца она бросилась на диван и
засмеялась, как ребенок.
гуляешь! Напрягаться совсем не нужно. Тебе, кажется, даже жарко
стало? Ладно, передохнем пять минут! Пойми, танцевать, если
умеешь, так же просто, как думать, а научиться танцевать
гораздо легче. Теперь ты будешь терпимее относиться к тому, что
люди не приучаются думать, что они предпочитают называть
господина Галлера изменником родины и спокойно дожидаться
следующей войны.
пойдет уже лучше. Я держался на этот счет другого мнения и был
очень разочарован своей глупостью и неуклюжестью, за этот час
я, казалось, вообще ничему не научился, и мне не верилось, что
в следующий раз дело пойдет лучше. Нет, чтобы танцевать, нужны
способности, которые у меня совершенно отсутствовали:
веселость, невинность, легкомыслие, задор. Что ж, я ведь давно
так и думал.
лучше, и мне стало даже интересно, и в конце урока Гермина
заявила, что фокстрот я уже усвоил. Но когда она вывела из
этого заключение, что завтра я должен пойти танцевать с ней в
какой-нибудь ресторан, я перепугался и заартачился. Она холодно
напомнила мне о моем обете послушания и велела мне явиться
завтра на чай в отель "Баланс".
боялся завтрашнего дня; ужасно было подумать, что я, старый,
робкий, застенчивый нелюдим, не только появлюсь в одном из этих
пошлых современных заведений, где пьют чай и танцуют, но и
выступлю среди чужих людей в роли танцора, ничего еще не умея.
И признаюсь, я смеялся над самим собой и стыдился самого себя,
когда один, в тихом своем кабинете, завел граммофон и тихонько,
на цыпочках, прорепетировал свои фокстротные па.
оркестр, подавали чай и виски. Я попытался подкупить Гермину,
предложил ей пирожные, попытался угостить ее хорошим вином, но
она осталась непреклонна.
промежутке она познакомила меня с саксофонистом, смуглым,
красивым молодым человеком испанского или южноамериканского
происхождения, который, как она сказала, умел играть на всех
инструментах и говорить на всех языках мира. Этот сеньор,
казалось, очень хорошо знал Гермину и находился с ней в самых
дружеских отношеньях, перед ним стояли два разной величины
саксофона, в которые он попеременно трубил, внимательно и
весело изучая своими черными блестящими глазами танцующих. К
собственному удивленью, я почувствовал что-то вроде ревности к
этому простодушному, красивому музыканту, не любовной ревности,
-- ведь о любви у нас с Герминой и речи не было, -- а ревности
более духовной, дружеской, ибо он казался мне не столь уж
достойным того интереса, того прямо-таки отличительного
внимания, даже почтительности, которые она к нему проявляла.
Забавные приходится мне заводить здесь знакомства, подумал я
недовольно.
оставался один за столиком и слушал музыку, музыку, какой я до
сих пор не выносил. Боже, думал я, теперь, значит, мне надо
освоиться здесь и прижиться в этом всегда так старательно
избегаемом, так глубоко презираемом мною мире гуляк и искателей
удовольствий, в этом заурядном, стандартном мире мраморных
столиков, джазовой музыки, кокоток, коммивояжеров! Я уныло
прихлебывал чай, рассматривая полупочтенную публику. Мой взгляд
останавливался на двух красивых девушках, обе хорошо танцевали,
с восхищеньем и завистью глядел я, как гибко, красиво, весело и
уверенно они двигались.
не для того, негодовала она, чтобы строить такую физиономию и
сиднем сидеть за чаем, я обязан сейчас же взбодриться и пойти
танцевать. Что, я ни с кем не знаком? Это совсем не нужно.
Неужели здесь нет девушек, которые мне нравились бы?
раз стояла неподалеку от нас. Ее прелестная бархатная юбочка,
коротко остриженные густые волосы, полные, как у зрелой
женщины, руки были очаровательны. Гермина настаивала на том,
чтобы я тотчас подошел к ней и пригласил ее танцевать. Я
отчаянно сопротивлялся.
-- Если бы я был красивым молодым парнем, куда ни шло! А этакий
Лукин Евгений
Херберт Фрэнк
Володихин Дмитрий
Панов Вадим
Лукин Евгений
Пехов Алексей