удовлетворяет тем, что он больше говорит, чем поёт, и в этом полупении
патетически подчёркивает смысл слов: этим обострением пафоса он облегчает
понимание слов и преодолевает ту другую, ещё оставшуюся половину музыки.
что он при случае не вовремя даёт перевес музыке, отчего тотчас же должен
пропасть пафос речи и отчётливость слова; между тем как, с другой стороны,
он всё время чувствует потребность музыкального разряжения и виртуозной
постановки своего голоса. Здесь ему на помощь приходит поэт , умеющий дать
ему достаточно поводов для лирических междометий, повторений слов и целых
фраз и т.д., на каковых местах певец может теперь отдохнуть в чисто
музыкальном элементе, не обращая внимания на слово. Это чередование
эмоционально впечатлительной, но лишь наполовину пропетой речи и вполне
пропетых междометий лежит в существе stilo rappresentativo; это быстро
сменяющееся старание действовать попеременно, то на понятие и
представление, то на музыкальное нутро слушателя, есть нечто столь
противоестественное и столь противоречащее внутренне как дионисическому,
так и в равной мере аполлоническому художественному стремлению, что
приходится прийти к заключению о таком происхождении речитатива, которое
нимало не связано с какими бы то ни было художественными инстинктами.
смешение эпической и лирической декламации, и притом никоим образом не как
внутренне устойчивая смесь, недостижимая при столь разнородных веществах,
но лишь как внешняя спайка, на манер мозаики, т.е. нечто, решительно не
имеющее себе подобия и образца в области природы и опыта. Но не так
смотрели на дело изобретатели речитатива: они, а за ними и вся их эпоха,
полагали, напротив, что этим stilo rappresentativo разрешалась тайна
античной музыки и вместе с тем найдено было единственное возможное
объяснение необычайного впечатления, производимого каким-нибудь Орфеем,
Амфионом и, пожалуй, даже греческой трагедией. Новый стиль слыл
воскрешением наиболее впечатлительной музыки древнегреческой; мало того,
при всеобщем и крайне популярном взгляде на гомеровский мир как на
некоторый первобытный мир можно было даже отдаться грезе о возвращении
назад, к райским началам человечества, когда и музыка необходимо должна
была иметь ту беспримерную чистоту, мощь и невинность, о которой так
трогательно повествуют поэты в своих пасторалях. Здесь мы имеем возможность
бросить взгляд на сокровеннейшие стороны того процесса, результатом
которого явилась эта, во всех отношениях современная, форма искусства
опера; известный род искусства возникает здесь под напором могучей
потребности, но сама эта потребность носит неэстетический характер: она
сводится к тоске по идиллии, к вере в первобытное существование доброго и
одарённого художественными наклонностями человека. Речитатив слыл за
новооткрытый язык этого первобытного человека, опера за вновь обретённую
родину этого идиллически или героически доброго существа, которое вместе с
тем во всех своих действиях покоряется природному художественному влечению;
причём всякий раз, как оно имеет что-нибудь сказать, оно слегка напевает,
чтобы, при малейшем движении чувства, немедленно запеть во весь голос. Для
нас теперь безразлично то обстоятельство, что тогдашние гуманисты,
выставляя новосозданный образ райского художника, имели в виду борьбу
против старинного церковного представления о греховном по своей природе и
погибшем человеке; так что оперу приходится понимать как оппозиционную
догму о добром человеке, представляющую одновременно и средство к утешению,
направленное против пессимизма, к которому, при ужасающей неустойчивости и
отсутствии безопасности в тогдашней жизни, так склонны были наиболее
серьёзно настроенные люди эпохи. Достаточно, если нам стало известным, что
обаяние, а с ним и генезис этой новой художественной формы лежат по
существу в удовлетворении некоторой совершенно неэстетической потребности,
в оптимистическом возвеличении человека в себе и во взгляде на первобытного
человека как на существо, от природы доброе и одарённое художественными
наклонностями; каковой принцип оперы мало-помалу превратился в грозное и
ужасное требование, которое мы, на фоне социалистических движении
современности, не можем уже более пропускать мимо ушей. Добрый первобытный
человек претендует на права; какие райские виды на будущее!
опера воздвигнута на тех же основаниях, что и наша александрийская
культура. Опера есть порождение теоретического человека, критически
настроенного любителя, а не художника; это один из самых поразительных
фактов в истории искусства вообще. Только на редкость немузыкальные
слушатели могли выдвинуть требование, чтобы прежде всего были понятны
слова; так что возрождение музыкального искусства могло ожидаться лишь в
случае открытия какого-либо нового способа пения, при котором текст слов
мог бы распоряжаться контрапунктом, как господин слугою. Ибо
предполагалось, что слова настолько же благороднее сопровождающей их
гармонической системы, насколько душа благороднее тела. Отправляясь от этой
дилетантской, немузыкальной грубости взглядов, трактовали с первых же шагов
оперы и соединение в одно целое музыки, образа и слова; первые опыты в духе
этой эстетики были произведены в знатных дилетантских кругах Флоренции
поэтами и певцами при покровительстве названных кругов. Бессильный в
искусстве человек создаёт себе некоторое подобие искусства, характерное
именно тем, что оно есть произведение по существу нехудожественного
человека. Так как он даже и не подозревает дионисической глубины музыки, то
он и сводит музыкальное наслаждение к рассудочной риторике страсти,
переложенной в слова и в звуки, в характере stilo rappresentativo, а также
к наслаждению техникой пения; так как личное видение ему недоступно, то он
требует услуг от механика и декораторов; так как он не в силах понять
истинной сущности художника, то его фантазия рисует ему, сообразно его
вкусам, художественно одарённого первобытного человека , т. е. такого
человека, который под влиянием страсти поёт и говорит стихами. Он старается
перенестись мечтой в те времена, когда достаточно было почувствовать
страсть, чтобы тут же и создать стихи и песни; словно аффект когда-нибудь
был в состоянии создать что-либо художественное. Предпосылка оперы есть
укоренившееся ложное представление о процессе художественного творчества, а
именно та идиллическая вера, что в сущности каждый чувствующий человек
художник. По смыслу этой веры опера есть выражение взглядов на искусство
публики, дилетантизма в искусстве, диктующего, с весёлым оптимизмом
теоретического человека, свои законы.
описанных представления, результатом действия которых явилась опера, то мы
могли бы это сделать, только поведя речь об идиллической тенденции оперы,
причём нам в этом случае достаточно будет воспользоваться терминологией
Шиллера и его толкованием предмета. Природа и идеал, говорит он, либо
составляют предмет печали, если первая изображается как утраченная, а
второй как недостигнутый; либо и она и он являются предметом радости, если
их представляют данными в действительности. В первом случае получается
элегия в узком, во втором идиллия в широком смысле. Здесь следует с первых
же шагов обратить внимание на общий отличительный признак указанных двух
представлений, возникающих при рассмотрении генезиса оперы, а именно что в
них идеал сознаётся не как недоступный, а природа не как утраченная.
человек возлежал на лоне природы и в этом состоянии естественности
возвышался вместе с тем и до идеала человечности в райской доброте и
художественном творчестве; предполагалось, что все мы произошли от этого
совершенного первобытного человека и даже можем считаться его верным
подобием; только нам следует для этого кое-что сбросить с себя, и тогда,
добровольно отказавшись от излишней учёности и чрезмерно богатой культуры,
мы вновь опознаем в себе этого первобытного человека. Образованный человек
эпохи Возрождения видел в созданном им оперном подобии греческой трагедии
возможность такой природы и идеала, путь к некоторой идиллической
действительности; он пользовался этой трагедией, как Данте пользовался
Вергилием, чтобы достигнуть врат рая; а здесь он мог уже самостоятельно
идти дальше и от подражания высшей художественной форме греков перейти к
восстановлению всех вещей , к воспроизведению первоначального
художественного мира человека. Такое ничем не смущаемое добродушие этих
отважных стремлений, да ещё при полной погруженности в теоретическую
культуру, может быть объяснимо только утешительной верой, что человек в
себе и есть именно этот неуклонно добродетельный оперный герой, вечно
наигрывающий на флейте и поющий пастух, который в конце концов неизбежно
должен опознать себя таковым, даже если он при случае и сбился как-нибудь с
пути; здесь мы имеем исключительно плод того оптимизма, который подъемлется
из глубины сократического миропонимания, как приторный и дурманящий столб
ароматов.
вечной утрате, а скорее радость вечного обретения, ничем не смущаемое
наслаждение идиллической действительностью, которую по крайней мере можно
представлять себе как данную в каждое мгновение, хотя, пожалуй, можно при
случае и догадаться, что эта мнимая действительность есть не что иное, как
фантастически нелепая бредня и шалость, которой всякий, кому довелось
примерить её к ужасающей серьёзности истинной природы и сравнить её с
действительными сценами в первоистории древнейшего человечества, должен
крикнуть: исчезни, призрак! Тем не менее было бы ошибочно думать, что такое
Панов Вадим
Николаев Андрей
Шилова Юлия
Андреев Николай
Сертаков Виталий
Маккарти Кормак