Чтение 25–й страницы книги ~Цитадель~

XLVII

Я спросил: "Не стыдно ли вам своей ненависти, гнева, распрь, ссор? Не
сжимайте кулаков из-за пролитой вчера крови, благодаря ей в вас родилось
что-то новое, ребенок рассасывает до кровавых трещин материнскую грудь,
бабочка платит за крылья обломками куколки. Чем вы обогатитесь, ратуя за
вчерашний день? Он отошел, нет в нем ни истины, ни подлинности. Опыт учит
меня, что палач и жертва -- любовники первого кровавого часа любви. Плод
будущего рождается от них обоих. И плод этот значимей тех, кто его породил.
В нем они примиряются друг с другом до того дня, когда новое поколение
проживет свой кровавый час любви.

Да, роды болезненны, человек страдает и мучается. Но вот отпустила
боль, и стало радостно. Человек обретает себя в народившемся. Знаете, когда
каждого из вас укрывает ночь и вы засыпаете, вы все так похожи друг на
друга. Все, все, и тот тоже, кто спит в тюрьме с доской смертника на груди,
и он тоже ничуть не отличается от всех остальных. Важно одно -- отдать себя
своей любви. Язык, он не подпустит меня к сути, поэтому я прощу всех убийц.
Этот убил из любви к своему гнезду, ибо не жалеют жизни только ради
любимого. И другой убил из любви к своему гнезду. Постарайтесь понять это --
это главное -- и не считайте заблуждением ценности, отличные от ваших. Не
считайте истиной то, что, по вашему мнению, безошибочно. Мы во власти
очевидности, и тебе, например, очевидна необходимость подниматься вот на эту
гору, но помни: твой сосед тоже во власти очевидности, когда старательно
карабкается на свою. Очевидная для тебя необходимость лишила тебя сна и
заставила вскочить раньше всех соседа. Очевидное для вас разное, но
настоятельность очевидного одинакова и для тебя, и для него.

Однако тебе кажется, что сосед каждым своим шагом попирает тебя. А
соседу кажется, что ты попираешь его всеми твоими делами и поступками.
Каждый из вас знает, в душе у вас, кроме холода недоброжелательства или
откровенной ненависти, живет такая очевидная, такая чистая и ясная картина
мира, за которую не жалко отдать и жизнь. Но друг друга вы ненавидите,
воображая, что у соседа пустое сердце, лживый и неправильный, грубый язык Я
смотрю на вас со своей вершины и говорю:

"Вы любите одну и ту же картину, хотя, может быть, она не слишком
отчетлива".

Очиститесь от крови: рабство рождает только бунт. Если нет стремления
поверить, чему поможет суровость? Если вера умерла и люди ищут новую, чему
поможет суровость?

Для чего вам, едва начнет светать, хвататься за оружие? Что завоюете вы
в кровавых схватках, убивая и не зная даже, кого убиваете? Мне претит голос
крови, он взращивает одно только братство -- братство тюремщиков".

...Я не советую тебе спорить. Спор лишен смысла. Твой противник, исходя
из очевидной для него картины, отвергает твои истины -- он не прав. Не прав
и ты -- ты, исходя из своей очевидности, отвергаешь его истины.

Прими самих людей. Возьми за руку и веди. Скажи им: "Конечно, вы правы,
но прежде нам придется подняться на эту гору". Только так ты установишь в
мире порядок, и люди вздохнут полной грудью, завоевав простор.

Когда один скажет: "В городе тридцать тысяч жителей", -- а другой
возразит: "Нет, только двадцать пять", -- они договорятся: цифры для всех
одни, кто-то из них и впрямь ошибся. Другое дело, когда один говорит: "Город
-- творение архитектора. Город -- вечен. Он -- корабль и везет людей". А
другой отвечает: "Город -- чудесный гимн множества людей, объединенных общей
работой..."

Один: "Благотворна свобода и противоречия, они питают новое в человеке,
помогая ему родиться". Другой: "Свобода развращает. Кедр вырастает по
принуждению внутренней необходимости". И вот они проливают кровь друг друга.
Не огорчайся, это родовые схватки, поиски себя и вопль, обращенный к
Господу. Скажи каждому из них: "Ты прав. Потому что прав каждый". И веди их
дальше, к вершине. Сами они ленятся карабкаться вверх: то у них
сердцебиение, то ломит ноги, но, перестрадав страдание, они откроют для себя
мужество. Если боишься хищников, ищешь места повыше. Если ты -- дерево,
ищешь в вышине солнце. И враги помогают тебе, потому что нет на свете
врагов. Враги обозначают границу тебя, формируют, уплотняют. И пусть знают
все:

"Свобода и принуждение -- две стороны единой необходимости --
необходимости быть таким и не быть иным. Ты свободен поступать так и
принужден так не делать. Свободен говорить на своем языке и принужден не
устраивать воляпюк из разных. Свободен играть в кости, но принужден
соблюдать правила игры, не портя их другими условиями. Свободен строить
новое, но не вправе портить и разбазаривать старое. Писатель, добившийся
скандальной славы нарочитым неумением писать, закрывает путь к успеху всем
-- и самому себе тоже: утратив чувство стиля, читатель не найдет вкуса и в
его книгах. Кража и насмешка:

я назвал короля ослом, все хихикают, потому что привыкли чтить короля.
Но почтение мало-помалу изнашивается, король и осел сливаются воедино, слова
мои уже сама очевидность. Никому больше не смешно.

О том, что свобода и принуждение -- одно целое, знают все: ревнители
свободы всегда ратуют за мораль, признавая тем самым необходимость
принуждения. "Полицейский надзор должен осуществляться изнутри", -- вот что,
по сути, заявляют они. Поборники принуждения настаивают, что главное для
человека -- свобода духа; сколько простора в твоем тесном доме, ты волен
переходить из комнаты в комнату, спуститься в прихожую, открыть и закрыть
дверь, ходить вверх и вниз по лестницам. Чем больше стен, порогов, засовов,
тем ты свободнее. Незыблемость каменных стен обязывает тебя ко многому,
навязывая свободу выбора между всевозможными способами действовать.
Беспорядочная жизнь сообща не свобода, а разврат.

На деле все мечтают об одном и том же городе. Но один требует дать
возможность действовать каждому. Другой требует воспитать каждого, прежде
чем тот начнет действовать. Оба пекутся о человеке.

Оба правы. Первый считает, что человек неизменен и независим. Он забыл
о тех двадцати годах обучения, принуждения, тренировки, которые так или
иначе сформировали этого человека. Забыл, что умение любить приходит от
молитвенного состояния души, наученной молиться, а не от отсутствия
внутренних обязательств перед чем бы то ни было. Если не освоить музыкальный
инструмент, как играть? Если не выучиться грамоте, как писать стихи? Но не
прав и второй, он полагается на поддержку стен, а не на самого человека. На
храм, а не на молитву. Но не камни главное в храме -- тишина, ради которой
их сложили. В храме и в человеческом сердце. Сердце, исполненное тишины. Мой
храм -- сердце. А кто-то обожествил камень и молится на него, чтобы
камень...

Точно так же я молюсь на царство. Я обожествил его для того, чтобы оно
помогало людям. Я не жертвую людьми царству. Я создаю царство, чтобы
заполнить и одухотворить человека. Главное для меня -- человек. Я подчиняю
человека царству, чтобы он нашел себя и свое место в жизни. Я не ищу для
своего царства рабов. Давай оставим свойственный нам язык, он не передает
сути, разделяет причину и следствие, слугу и хозяина. Но в жизни осязаемы и
реальны только связи, взаимосвязи и внутренние зависимости. Я -- царь, я
подчинен моему народу жестче, чем мне любой из моих подданных. Я выхожу на
террасу дворца и вслушиваюсь, как они ночью жалуются, бормочут, стонут и
всхлипывают от боли, радостно смеются. Их жизнь я превращаю в гимн Господу.
Такова суть моего им служения. Я -- вестник, я собрал их и помогаю
переправиться. Я -- раб и несу на плече паланкин. Я -- толмач.

Я -- узел, увязавший их в одно целое, ключ свода, преобразивший их в
храм. На что роптать им? Разве унизительно для камней поддерживать свод?

Так не спорь же о путях -- спор лишен смысла.

Бессмысленно спорить и о людях. Мы всегда путаем следствие с причиной.
Откуда узнать людям, что проницает их, если не существует слов,

чтобы выразить это ощущение? Как капле почувствовать себя рекой? Но
течет все-таки река. Как клетке дерева почувствовать себя деревом? Но растет
все-таки дерево. Как камню ощутить себя храмом? Но все-таки храм сберегает
тишину, словно житница.

Откуда знать людям, что они делают, -- никогда не поднимались они на
гору, никогда не пытались обрести себя в одиночестве и тишине. Одному
Господу ведомо, каким вырастет дерево. Люди знают другое: этот тянет вправо,
а этот влево. И каждый мечтает уничтожить соперника. Но никто из них не
знает, куда же они все вместе плывут. Точно так же враждуют деревья в
тропиках. Они теснят друг друга и крадут друг у друга солнце. А лес тем
временем разрастается и одевает густым мехом гору, одаряя зарю птицами.
Неужели ты веришь, что в их слова умещается вся жизнь?

Что ни год, находится сказитель, что поет о невозможности войн, ведь
никто на свете не хочет страдать, оставлять жен и детей, воевать за землю,
на которой никогда не поселится, никто на свете не хочет умереть под палящим
солнцем с вывороченными кишками -- от вражеского снаряда. Спроси любого,
хочет ли он воевать, и каждый ответит: "Нет!" Но проходит год -- и царство
вооружается. Все, кто не признавал войны, -- ибо суть ее не исчерпать
скудным человеческим, -- проникаются общим для всех духом, который никак не
выразишь, и идут на войну, что не имеет ни малейшего смысла для каждого по
отдельности. Дерево растет и ничего не знает о себе. Постичь его может лишь
поднявшийся на вершину пророк. Нарождающееся, отмирающее всегда больше, чем
люди, оно проходит сквозь них, но они не в силах уловить его словом Чувство
безнадежности -- вот знак наступивших перемен; царство при смерти, ты узнал
об этом, потому что жители его изверились в нем. Но ты будешь не прав, если
призовешь неверов к ответу, обвиняя их в близкой смерти царства. Неверие --
свидетельство неблагополучия. Но как узнать, что причина, а что следствие? О
том, что морали больше нет, ты узнаешь, увидев министров-взяточников. Можно
отрубить министрам головы, но они -- только свидетельство общего разложения.
Закопать покойника не значит бороться против смерти.

Но покойника нужно закопать, и я закапываю его. Министры развратились,
я уничтожаю их. Но хочу сохранить достоинство и запрещаю обсуждать их. Мне