опека. Так и хотелось стукнуть по этой Катьке, да надо бежать, торопиться.
Ему все казалось, что вон за этой горушкой и будет покос, а за горушкой
опять был лес и никакого просвета.
взбегала на брусничные холмики. Гришкины кожаные сапоги иногда скользили на
иголках. Слышались голоски лесных синичек, а лес еще не шумел, потому что
было очень рано и ветер еще только нарождался вдали.
было отчего-то обидно и горько. Втайне от самого себя Гришка хотел, чтобы
его сейчас пожалели, но, если б его пожалели, Гришка бы разревелся от
злости, и вот он не знал, что виновато во всем этом.
чайник с водой, подвесила на еловый сучок.
пощипли.
тюкнула раз, другой... Мать уже не смотрела на дочку, и Катюшка, слушая, как
хрустит срезанная трава и как вжикала мамина коса, тюкнула еще, потом еще.
Катюшка косить.
Катюшкиным неумением косить, закричал:
получилось очень хорошо, трава с белыми ромашками, с розовым клевером легла
ровным полукругом. А Катюшка, обрадованная, повторила движение, и опять
легла таким же полукругом новая трава, а ту, что была свалена предыдущим
взмахом, сгрудило косой в один бок. И вот Катюшка, чтобы не забыть рисунок
движения, заторопилась и взмахнула в третий раз. Носок косы воткнулся
глубоко в землю. Еле-еле вытащила косу, растерянно обернулась к матери.
Гришка не видел этого позора, он давно убежал в смородник. Катерина тут же,
одним затылком, почувствовала взгляд дочери, остановилась:
пятку, носок-то должен поверху ходить. Да не торопись, да захватывай-то
понемножку.
усталая и, не веря глазам, пошла обратно, разбила косьевищем нетолстый
валок. Стерня была неровная, кое-где торчали бороды непрокошенной травы, но
Катюшкино сердечко прыгало, как воробей. Она сильно устала, но тут же начала
новый прокос. Катерина, остановившись, чтобы наставить косу, улыбаясь,
радостно и беззвучно плача, долго глядела на дочку...
кипяток. Катерине почему-то не хотелось есть, ее слегка тошнило. Она
пожевала показавшийся безвкусным кусочек пирога, голова опять закружилась,
как тогда. Отмахнулась, тяжело встала на ноги; видно, сказы-
стожок было. Надо ведь. Вот солнышко еще высоко, все люди косят, напаило
крещеным, разрешили покосить для своих коров. Вот Ивана-то нет, с ним-то
полдела бы..." Так думала Катерина.
повесила на кустик клетчатый свой платок и начала от этого кустика новый
прокос. Катюшка тюкала неподалеку. Гришка залез на лесную черемуху и
раскачивался на ней. "Не упал бы хоть",--мельком подумала Катерина, махая
косой. Коса ритмично мелькала в глазах. Сочно хрустела лесная трава,
Катерина будто не чувствовала ни усталости, ни тошноты, косила и косила. До
лесных кустов, до конца прокоса оставалось взмахов десяток, а она нечаянно,
непроизвольно остановилась и выронила косу. Ослабевшие колени сами
согнулись, и Катерина, недоумевая и ругая себя, что остановилась, присела,
пошарила рукой по траве. И, бессильная, опустилась на пахучий травяной
валок. "Гришка, Катюшенька!"--хотела крикнуть она, но губы только чуть
пошевелились. Розовые круги пошли перед глазами, тошнотворная слабость
охватила всю Катерину. Схватилась за левый бок, судорожно, царапая лицо о
колючую стерню, дважды перевернулась на скошенной луговине...
затихла. Он чуть не упал с черемухи, заплакал, ободрал до крови живот, слез
на землю. Подбежала Катюшка, и они с Гришкой заревели в голос, заревели на
весь лес.
плач ребятишек и прибежали на полянку. Катерина лежала на земле ничком и,
слабо шевеля головой, шептала: "Ой, матушки, ой, не могу, ой, матушки..."
Катерину еле живую привезли домой, уклали на кровать, а наутро пришла из
больницы врачиха и сказала, что у Катерины опять был удар и что в больницу
везти в таком состоянии нельзя, растрясут и живую до больницы не довезут.
3. ТРИ ЧАСА СРОКУ
жаркие, словно пороховые, дни, и красноватые, с медным отливом облака
подолгу громоздились в дымчатой мгле. Иногда громыхали тяжкие, никого не
облегчающие грозы. Найдет, навалится густого замесу надменная туча, ошпарит
землю дымящимся ливнем, вымечет свои красные клинья, и снова гудут
всесветные оводы.
коробилась дранка на крышах. В белой пыли большой дороги захлебывались,
пышкали машинные скаты: отпускники валили гужом. С богатыми чемоданами, с
похожими друг на дружку, по-сиротски отрешенными ребятишками. Приедут,
отоспятся, пропьют отложенные от дорожных денег пятерки и бродят с прямыми,
как дверные косяки, спинами.
укрепа...
дергают сопливых малявок. Считают, сколько осталось дней отпуска. Все больше
с Севера: из Мурманска, из Воркуты, вроде Митьки.
Африканович, возвращаясь домой со станции. Потому что по дороге от Сосновки
действительно шел Иван Африканович. Недолго он наездил по белому свету,
права оказалась теща Евстолья...
решил переобуться. Пока шел от сельсовета, успел-таки натоптать две
водянистые мозоли, ноги в яловых сапогах взмокли, рубаха хоть выжми. Да и
грязная вся рубаха-то. Стыд, ежели кто знакомый встретится. И правда, стыд:
Иван Африканович почувствовал, как у него краснеют и наливаются жаром и без
того жаркие от солнышка уши. Впору головой в омут, такие случились дела за
последнюю неделю Иван Африканович поглядел вокруг, на эту родную землю, и у
него заныло сердце. Самолучшее сосновское поле, засеянное кукурузой, было
сплошь затянуто желтым молочником. Чахоточные, на три-четыре вершка
кукурузные стебли надо было долго искать глазами, пока не наткнешься на
один-другой бескровный кустик. "Вот тебе и
спросясь колхозников, и увезут не спросясь, дело привычное".
грейдером, то ли грязнухой, как называют бабы канавокопатель. Строят,
скоблят каждое лето, правда и не без пользы, вон уже до Сосновки на "козле"
ездят.
И не нашел родничка. Там, где был пригорочек с чистым песчаным колодчиком,
громоздилась черная искореженная земля, вывороченные корни, каменья. Даже
сесть было некуда. Уселся на свой пустой мешок,-- не пустой, в мешке был еще
такой же мешок--оба из-под лука. "Бурлак,--опять с горечью и стыдом подумал
Иван Африканович,--ни пуговицы, ни кренделька, одну грязную рубаху несу из
заработка. Стыд, срам, дело привычное..."
колодчика, где теперь громоздилась земля и камни, он разглядел мокрые комья.
Шагнул еще, поднагнулся: далеко от прежнего места под глыбами глины
светилась на солнце прозрачная холодная вода. Жив, значит, родничок, не
умер. Попробуй-ка завали его. Хоть гору земли нагреби, все равно, видно,
наверх пробьется...
домой просачивается. В родные места, к ольховому полю. Дело привычное.
появился прохожий с чемоданом. Это был один из отпускников, чуть знакомый
Ивану Африкановичу парень из дальней заозерной деревни. Хотя парень плохо
знал Дрынова, они поздоровались. Иван Африканович закурил у парня (свое
курево кончилось еще позавчера), весело спросил:
Акунин Борис
Корнев Павел
Самойлова Елена
Василенко Иван
Скальци Джон
Роллинс Джеймс