один на один, разве размахивал бы руками, которым она порой позволяла
прикасаться к себе. Ельский отдавал себе отчет в том. что Кристина живет
как бы на окраине. Большой свет не очснь-io ею интересуется. Но коли бы
были у нее эти леса, разве люди ее круга не прискакали бы к ней тотчас же.
А она, верно, продолжала бы на них поплевывать. Неужели она и тогда
насмехалась бы над своим положением. Ельский очень сомневался в этом.
Слова, может, и остались бы те же самые. О своем дворце она по-прежнему
твердила бы, что это хибара. Но в то же самое время она по нескольку
месяцев в году не высовывала бы из нее носа. И Ельский содрогался при
мысли о том, каким огромным событием была бы для них обоих победа,
одержанная на судебном процессе. Он страстно желал и страшился этого. И
потому, хотя и был в состоянии помочь, не пошевелил и пальцем, порой
изнывая от вожделения напортить. Потому-то он старательно умалчивал о том,
что в министерстве сельского хозяйства был у него закадычный друг,
референт, занимавшийся проблемами имущества повстанцев. Но разве не через
Брамуру пролегала дорога, которая могла бы увести Кристину от движения? В
его западнях, при ее-то неосторожности и страсти к приключениям, разве
дело для нее могло кончится чем-либо другим, как не арестом? И разве в
таком случае это сближало бы ее с ним как с единственным спасителем.
Иллюзий Ельский не питал. Что с того, что он мог бы помочь ей, что с того,
что после возможного провала, кто знает, не стал ли бы он, чиновник
достаточно высокопоставленный, неплохой партией для нее. Но тогда она со
своим упрямством и мстительностью тем более выскользнула бы у него из рук.
Ожесточившаяся в ненависти, пышущая презрением к баловням режима и
господствующему порядку вещей, который окончательно опротивел ей, раз
осмелился затронуть лично ее. Ельский помнил блеск глаз Кристины, когда
однажды он уже пугал ее тюрьмой. Тюрьма могла бы отучить ее от партийной
работы, могла бы привести к тому, что она оставила бы в покое Папару, но
тюрьма никогда не усмирила бы ее. И Ельский опасался, что Кристина,
осознав свою немощь противостоять режиму, перестала бы наскакивать на
него, но, бедняжка, собрав в кулак остатки своей злобы, принялась бы тогда
атаковать только таких, как он. Разве она уже не говорила ему, что
правительство покупает его? Все скверно. Ведь либо все по-прежнему-и тогда
рано или поздно полиция ее сцапает, и ярость Кристины обратится против
него, Ельского. ЛибоБрамура! Чем тогда он станет для нее? Ельский вытер
пот со лба.
кончится! Процессы идут. Семья ваша так или иначе проиграть не может. Так
помните же, что вы сможете солидными деньгами помочь партии. Но до тех
пор-без глупостей! Это ведь даже плохо действует на судей. Ну зачем же
давать такие деньги женщине, которая сидит за антигосударственную
деятельность?
себе!
Разубеждать. Вырывать изо рта. А что вместо этого?
грязь.
проговорила она. - И никакого тут нездорового любопытства нет. Не нужна
мне дешевая сенсация. Точно так же как и никому из нас. Людей хорошо
воспитанных и тонких. Для нас участие в реальной
операции-самопожертвование. Отказ от собственной мягкотелости. Жертва
партии-и закалка. Ибо тогда только наше участие в деле стоит чего-нибудь,
когда идешь до конца. Если бы я не пошла с ними на все, у меня было бы
ощущение, что я отступила. У Дылонга участие в осуществлении программы-это
еще и какая-то горячность. У Чатковского, может, чересчур много
расчетливости. У меня это простая порядочность. Я всю себя хочу принести в
жертву. Всю, без остатка!
жилы.
будущем! Не станет ли мне когда-нибудь стыдно, что я была так скупа и
мелочна? Что я давала по капельке и пыталась откупиться. Теперь вы, верно,
понимаете, какой совестливой можно быть по отношению к идее? Это своего
рода влюбленность.
мгновенье уловил огонек надежды.
выгодней, чтобы вы не рисковали собой, вы нужны для более важных вещей. А
вы мне втолковываете, что ради личного душевного комфорта надо ставить на
карту свою безопасность.
борьба-вот наш фронт. А в конце концов каждый пригоден для чего-нибудь
лучшего, чем фронт.
воскликнула, что пора "наводить красоту". Но Ельский не мог прийти в себя.
Серьезный тон Кристины поразил его. Она заметила это по выражению его глаз.
Ельский до сих пор недооценивал ее, - какие же глубокие мысли приходят в
голову от страха.
боюсь.
театре он появлялся почти в тот самый момент, когда представление
начиналось: словно вызванная ударом гонга, его величественно-высокая
фигура, увенчанная птичьей, благородной головой, проплывала к
предназначенному ей месту критика, непременно в первом ряду. Он слегка
прикрывал веки, раздувал ноздри, чего не было видно из дальних рядов и с
ярусов, но не этим великий католический поэт привлекал к себе внимание
зала, а тем, что, продвигаясь вперед, он как бы воспрещал себе входить
сюда, особенно же своей голове, отбрасывая ее назад, волоча ее за собой
всем телом, болезненно откинутую, будто тоскующую об уголке тишины и
размышлений, из которого и надо было склонять ее к толпе.
отведена была тут изысканная рольвыразительностью своего появления на фоне
занавеса прокладывать путь пьесе. Это замирание сердца, когда гас свет,
когда воцарялась тишина и гудел медный гонг, становилось от самого
присутствия Болдажевского еще более сладостным, ибо для многих известный
поэт был уже только фигурой на рубеже, оделяющем 3;uiy or сцены, чуть ли
не Хароном, который всю публику, как в лодке, перевозил на другой берег
реальности, в данном случае нереальной. А кому-то он напоминал особого
рода приживала в традиционных усадьбах, человека, который внушил себе,
будто его обязанность состоит и том, чтобы в дни отъезда господ, когда
приближается эта минута, выходить на крыльцо и кричать; "Подавай!"
писалось ему трудно, и в том, что касалось его участия в светской жизни,
которое никакого удовольствия ему нс доставляло. Удовольствия
непосредственного! Ибо он обожал приемы, шум, обожал чувствовать, что его
рвут на части. Если бы вот только удавалось выковыривать из приглашений
одно лишь то, что было связано с его особой. Прежде всего саму учтивую
просьбу, адресованную ему как писаче-чю, затем, уже в разгаре вечера, то
из разговоров, что относилось к нему. деятелю литературы, наконец,
несколько взглядов, брошенных оттуда, где собиралась молодежь, о которой в
одном фельетоне он некогда скачал, что она завязывает "глазами узелок в
памяти", дабы в отчетах о вечере не пропустить, кто гам был. Он не
сомневался: его бы никогда не обошли. Все это было приятно. Но как же
немного этого в сравнении с той бездной времени, в котором ему не
отводилось ни мгновенья. За весь вечер удавалось выловить не более
нескольких минут, когда кто-нибудь вдруг отдавал себе отчет в том, что
находится по соседству с автором "Хлеба насущного". Окупается ли все это?
- думал Болдажевский.
занимательнее. Но по крайней мере без головной боли, настигавшей его на
всех собраниях при мысли о том, что тут вот, подле него, находится
человек, которому его. Болдажевского, присутствие ни о чем не говорит. Где
тома стихов, где одиннадцать драм, где переводы, когда от них во всех этих
людях-и это притом, что сам он здесь, рядом, - едва заметна крохотная
частица. Все о нем вроде бы что-то знают, но так мало!
охватывал страх, что собственные его произведения и его затянут гуда же.
Его, который, может, уже был на отшибе. Словно под стеклянным колпаком,
чуть более, чем другие, заметный, чуть более яркий, но сбоку. Вернуться в
центр, дабы другие расположились подле него лучами, - вот о чем тосковал
Болдажевский, но на это не рассчитывал, ибо разуверился, и если бы он
пришел к людям, а они окружили бы его, Болдажевский, наверное, неприятно
удивился бы, так как стал уже мнителен. Говорили, что в театр он является
так поздно, чтобы создать впечатление, будто только его и ждали. Но в этом
Корнев Павел
Дальский Алекс
Афанасьев Роман
Бажанов Олег
Орлов Алекс
Прозоров Александр