произошли, нам стало так тяжело на душе, словно раньше мы даже в мыслях не
допускали такой возможности. Следующий костюм - франтоватый, но неряшливый,
как будто бы и нарядный, однако и в половину не столь приличный, как
сношенное платье рассыльного, сохранивший отпечаток развинченной походки и
дурного общества, - этот костюм яснее слов сказал нам, что душевному покою
вдовы скоро, скоро пришел конец. Нетрудно было вообразить, да что вообразить
- увидеть, мы сами сотни раз это видели! как сюртук этот в компании
трех-четырех других, такого же разбора, проводит время в каком-нибудь
злачном месте.
лет по пятнадцати - двадцати, дали им в зубы сигару, засунули их руки в
карманы и глядели, как они прошествовали по улице и задержались на углу,
отпуская непристойные шутки и пересыпая свою речь божбой. Мы провожали их
глазами до тех пор, пока они, круче сдвинув шляпы набекрень, не ввалились в
трактир; а потом мы побывали в печальном жилище, где несчастная мать до
поздней ночи сидела одна-одинешенька; вот она, снедаемая тревогой, стала
шагать из угла в угол, вот отворила дверь, вгляделась во мрак пустынной
улицы и вернулась на место, и опять вскочила, и все напрасно. Мы видели, как
покорно стерпела она бессмысленные угрозы, даже удар пьяного кулака; и
слышали рыдания, вырвавшиеся, казалось, из самого ее сердца, когда она упала
на колени в своей пустой, убогой комнате.
прежде чем был отставлен тот костюм, что висел выше других. Носил его
дородный, плечистый мужчина, и мы сразу поняли, как понял бы всякий,
взглянув на этот широкополый зеленый сюртук с крупными светлыми пуговицами,
что, когда владелец его выходил на улицу, по пятам за ним обычно шла собака,
а рядом с ним - какой-нибудь негодяй и бездельник вроде него самого. Пороки
юноши еще усугубились в мужчине, и мы представили себе, как выглядел теперь
его домашний очаг, если только можно здесь употребить это слово.
дети, бледные, голодные, истощенные; увидели, как сам он, ответив проклятием
на их жалобы, двинулся в кабак, откуда только что перед тем воротился, а за
ним, с плачем прося хлеба, поплелась жена и хилый ребенок; услышали ругань и
шум - это он ударил жену, и на улице началась потасовка. А затем воображение
перенесло нас в работный дом, зажатый где-то в лабиринте лондонских улиц и
переулков, полный зловонных испарений и неумолчного буйного крика, где в
душной темной каморке лежала изможденная старая женщина, моля перед смертью
бога простить ее сына, и не было около нее родного человека, который
подержал бы ее за руку, и ни одно дуновение чистого небесного ветерка не
овевало ее лоб. Чужие люди закрыли глаза с застывшим пустым взглядом, чужие
люди услышали последние слова, слетевшие с побелевших полуоткрытых губ.
миткаля и прочие не менее жалкие предметы одежды. Тюрьма. И приговор - может
быть, виселица, может быть, ссылка на каторгу. Чего бы не дал он тогда,
чтобы снова стать скромным, довольным своею судьбой тружеником, как в юные
годы, чтобы вернуться в жизнь на одну неделю, на день, на час, на минуту, -
лишь бы успеть страстным раскаянием вымолить слово прощения у той, чей
холодный труп истлевает в могиле для бедняков! Дети его - во власти улицы,
их мать нищая вдова; позор отца и мужа лежит на них несмываемым клеймом,
нужда толкает в ту же пропасть, в которую он сам скатился, - к медленной
смерти за тысячи миль от родины. Ничто не подсказывало нам конца этой
повести, однако угадать его было нетрудно.
свойственное нам бодрое расположение духа, принялись надевать на призрачные
ноги всевозможную обувь, выставленную на откинутом творило подвала, да так
быстро и ловко, что впору самому опытному мастеру по обувной части. Были там
одни сапоги веселые, добродушные, симпатичнейшие сапоги с отворотами,
которые особенно нам приглянулись. Едва познакомившись с ними, мы сунули в
них чудесного, румяного весельчака-фермера, и они пришлись ему как нельзя
лучше. Огромные, толстые его икры выпирают над отворотами, обхватившими их
так плотно, что он даже не мог упрятать внутрь ушки, за которые натягивал
сапоги; между отворотами и короткими плисовыми штанами виден чулок; синий
фартук подоткнут под пояс; красный шейный платок, синий сюртук; белая шляпа
сдвинута набок; и вот он уже весь перед нами, с широкой улыбкой на большом,
румяном лице, и посвистывает себе, точно нет и не было у него других забот,
кроме как радоваться жизни.
видели, как он едет на Ковент-Гарденский рынок в своей зеленой таратайке,
подгоняя откормленную лошадку; и только мы успели еще раз окинуть ласковым
взглядом его сапоги, как вдруг, откуда ни возьмись, кокетливая служаночка
вскочила в стоявшие рядом с ними прюнелевые ботинки, и мы сразу узнали в ней
ту самую девушку, которую он, не далее как во вторник на прошлой неделе,
нагнал по сю сторону Хэммерсмитского висячего моста и предложил ей подвезти
ее в город, куда мы сами в то утро ехали из Ричмонда.
полусапожки, обшитые черной тесьмой и бахромкой, и в них сунула свои ноги
какая-то весьма видная особа в нарядной шляпке, которой, судя по всему,
очень хотелось привлечь внимание нашего приятеля-фермера; но что-то не
похоже было, чтобы он поддавался на ее авансы: он только раз хитро
подмигнул, словно говоря, что прекрасно понимает все эти штучки, а потом и
вовсе перестал ее замечать. Впрочем, его равнодушие с лихвой окупалось
чрезвычайной галантностью дряхлого старичка, обладателя трости с серебряным
набалдашником: тот влез в огромные войлочные боты, стоявшие на уголке
творила, и с помощью разнообразных жестов выражал свое восхищение особой в
суконных полусапожках, - к несказанному удовольствию некоего юнца, которого
мы обули в длинноносые бальные туфли и который теперь хохотал до того, что
мы уже побаивались, как бы не лопнул сюртук, соскочивший с вешалки ему на
плечи.
участники ее, и еще целый кордебалет из сапог и туфель, в которые мы наспех
сунули все ноги, какие только попались под руку, приготовились к танцам.
Зазвучала музыка, и они тотчас пустились в пляс. Фермер оказался танцором
хоть куда, сердце радовалось на него глядя. Сапоги его так и ходили ходуном
направо, налево, шаркнуть, притопнуть, сделать антраша перед прюнелевыми
ботинками, и вперед, и назад, и боком, а потом опять сначала - да так легко,
словно им все нипочем.
взлетали во все стороны сразу; и хоть они выделывали па не так правильно,
как суконные полусапожки, и такт держали хуже, зато очень уж лихо они
отплясывали и сами веселились больше, а потому и смотреть на них, скажем по
чести, было приятнее. Но всего уморительнее был старичок в войлочных ботах:
мало того, что он пыжился от натуги, стараясь казаться молодым и влюбленным,
но вдобавок всякий раз, как он делал шаг вперед, чтобы отвесить поклон особе
в суконных полусапожках, юнец в бальных туфлях умудрялся со всего размаху
наступить ему на ногу, от чего он испускал жалобный вопль, а все остальные
покатывались со смеху.
и отнюдь не музыкальный возглас: "Ну, чего уставился, бесстыдник этакий?" -
и, вглядевшись получше, чтобы удостовериться, откуда исходил этот возглас,
убедились, что кричала не молодая особа в суконных полусапожках, как мы
сперва были склонны предположить, а дородная и пожилая женщина, которая
восседала на стуле возле лесенки в подвал, надзирая за продажей выставленной
здесь обуви,
смолкла; в то же мгновение танцоры, которых мы так старательно обували,
обратились в бегство; и сообразив, что в раздумье, сами того не замечая, мы,
должно быть, с полчаса весьма невежливо глазели на почтенную женщину, мы
тоже обратились в бегство и скоро затерялись в непроходимых дебрях
близлежащего Сэвен-Дайелс.
явление столичной и только столичной жизни. Нам могут возразить, что и в
Эдинбурге тоже существуют наемные кареты; а чтобы не искать примеров так
далеко, напомнят, пожалуй, что имеются они и в Ливерпуле, и в Манчестере, "и
в других крупных городах" (по обычному выражению. парламентских отчетов). Мы
готовы согласиться, что во всех названных пунктах встречаются экипажи,
которые почти так же грязны и даже почти так же медлительны, как лондонские
наемные кареты; но мы с негодованием отвергаем самую мысль о том, что
тамошние извозчики, их лошади или их стоянки могут хоть в какой-либо мере
равняться со столичными.
старой школы - найдется ли смельчак, который станет утверждать, что встречал
где-либо на свете нечто, на нее похожее - если только, разумеется, это не
была другая карета тех же времен. Увы! Как ни грустно говорить об этом, в
последнее время все чаще и чаще можно увидеть на стоянке какую-нибудь
щеголеватую зеленую коляску или желтую лакированную карету, у которых все
четыре колеса выкрашены под цвет кузова, хотя всякому, кто серьезно
занимался изучением этого вопроса, хорошо известно, что колеса должны быть
все разного цвета и разной величины. Подобные новшества, равно как и другие
так называемые усовершенствования, лишь говорят о пагубном брожении умов,
наблюдающемся в обществе, и о том, что мы разучились уважать наши освященные
веками установления. Зачем, спрашивается, извозчичьим каретам чистота? Наши
предки ездили в грязных и не жаловались. И почему это мы, будучи одержимы
духом беспокойства, непременно желаем трястись по мостовой со скоростью
шести миль в час, тогда как они довольствовались четырьмя? Все это веские
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Прозоров Александр
Самойлова Елена
Орловский Гай Юлий
Махров Алексей