солдатика не упустить, вшивоту?
бы в больничку. Он чувствовал остро, всей болью, что зима приближается,
настигает - с того времени и чувствовал, как начали весной-то мучительно
стаивать горы снега в степи. Зимы он боялся, от зимы бежал, нещадной,
которую чудом на издыхании вынес, а больше не вынесет. Но всегда это был
розовощекий здоровый мужичок, ставропольской закваски. Исхудавший в зиму, не
уменьшился он в росте, не сдавился в плечах, а сделался здоровее - крепче и
жилистей. C дней своих первых стукач, всеми презираемый, Карпович не унывал
и донос начальству употреблял не иначе как в свою выгоду, становясь
неожиданно сильным, сам презирая солдатню да сержантов с подлой мстительной
злостью. Когда в казарме он был в первый раз бит, то исхитрился измазать
юшкой всю рожу, как если бы и не нос расшибли, а содрали кожу, притом упал
замертво и до прихода начальника не вставал, не дышал. И бить Карповича до
крови, по лицу уж боялись. Когда же устроили в роте молодым прописку и
вколачивали в жопы звезды с блях, то Карпович вдруг сам вызвался первым
пройти это испытание, но чтобы те, кто бил, подписались бы, что он испытание
прошел, а не просто был избитым. Навроде как паспорт солдатский выдали. Ему
же поверили, что как по закону хочет, и дали-то расписку - сами на себя
показания дали. Дело было ночью, а наутро Карпович уж предъявил потрясенному
начальнику бумажку эту неграмотную да всю в кровавых звездах свою
потерпевшую задницу.
как урода. Было не понять, кому служит он, в кого целит, куда метит. Он был
человеком, способным на все. Хитрость его была как простодушие. Трусость как
мужество. Веселость и бодрость лучились из него, точно из дурачка, но
мерещились в них глубокие, даже выстраданные, неверие и злость. А угождал
он, чтобы в нем так и видели - одни гниду, другие урода с дураком, как было
и ему легче: но сознательно, уж и не дурак, и не урод, потихоньку этих
людишек для себя истреблял. Мог он уже многое, но никак не позволял себе
открыться, выпустить все желанья свои и душу на волю.
неволей. Сам того не постигая, казалось, только и в надрывной попытке
слепить, защитить свой мирок, он так исхитрился и закалился, что оказался
живуче всех - и не мог уж, выживая да выживая, остановить этого в себе
молоха, освободиться. Все, что делал Карпович, начинало служить какой-то
одной цели, другой, ему уже непостижимой, заживо его пожравшей, и он ей
подчинялся, будто своему страху, но то был Страх, и не человеческий, а сама
она, Смертная Смерть.
Жилец
однокомнатная жилплощадь в доме, где прописку получали только на время
службы, и в нее бесшумно въехал холостой комендант офицерского общежития,
так же бесшумно схоронив никому не важного одинокого пьяницу. За хорошую
работу комендантом Анатолию Лыгареву удружили эту отдельную квартиру и брали
на службу в особый отдел, а поручение справить умершему полковнику похороны
было дано как в нагрузку. День бывший комендант провозился с гробом, погоняя
двух неповоротливых голодных солдат из хозвзвода, что даны ему были для
разгрузки и погрузки, и под вечер с кладбища поехал уже налегке не в
постылое общежитие, а к себе домой.
Лыгареву в наследство, и наутро он хладнокровно избавился от него,
перетаскал в тюках на мусорку, вместо зарядки. Оставил у себя кровать, шкаф
да жестяную коробку с престарелыми фотографиями и письмами; это были письма
и фотографии женщин, с которыми полковник знакомился в лучшие годы в
санаториях, но не заводил семьи. Полнотелые, белозубые, в возрасте - похожие
на поварих. Но писали они каждая по-своему, то строгие и скучные, то умоляли
о любви и вспоминали знойные южные ночи. Лыгарев читал и перечитывал эти
письма, глядел на чужие улыбчивые лица, и начинал поневоле мечтать о
женщинах, сам писал им в мыслях ответы - и видел какие они были под
платьями, белокожие, пышные, как зефирины. Кровать пришлось ему выкинуть
несколько дней спустя, она не сгодилась, пропахла пожилым пьющим хозяином,
дух которого из нее ни за что не выветривался. Из-за этого въедливого духа
мертвецкого, что впитался даже в стены, Лыгарев принялся всего бояться
нервничал, будто б за ним следили. Но никак нельзя было отказаться от
квартиры. Тогда, от страха этих прокисших смертных стен да из-за нервов, он
и надумал, что ему надо жениться.
неприхотливой сорокалетней женщине, ровеснице, зная отчего-то твердо, что
именно эта, которая в первый же раз дала себя раздеть, как и тогда, не
откажет ему, а ответит согласием. В прошлое время он был без квартиры, а
женщина эта ютилась с матерью, отцом и молодой сестрой-студенткой, которую
вся семья нежила да лечила от какой-то болезни кожи, так что Лыгарев
опротивело слушать о прыщах и о том, как мало у них в доме места - прыщавую
балованную девку стесняли даже гости. Он успел купить женщине в подарок в
военторге полуспортивные туфли на резиновой подошве, съездил с ней по грибы
и после этого леса, где она пожалела марать одежду на траве, озлившись,
скрылся из ее жизни. Но теперь у Лыгарева была своя квартира, свой дом и он
имел в женитьбе душевную потребность: он боялся этих стен, желая разделить
их хоть с кем-нибудь, чтобы избавиться от гнетущего страха и одиночества
неприкаянной своей, ненужной никому жизни.
семью. Светлана Ивановна была педагогическим работником и преподавала
историю в средней школе, чем бескорыстно гордилась. Фамилия Лыгаревой
гораздо больше подходила ей, чем своя, длиннохвостая и потому какая-то
крысиная. Ей нравилось, к примеру, что Анатолий сирота. К тому, военный
человек, непьющий и некурящий, как бы и нерусский. Ей нравились его
целеустремленность, жизненная сила и она так рассчитала, что и Анатолий не
красавец, и она не красавица, стало быть, они прямо подходят друг другу.
Светлана Ивановна, однако, была высокого мнения о своей образованности и
называла себя не иначе, как "интеллигентным человеком", что давало право
ставить себя всегда выше Лыгарева, а ей это было важно. Вот она говорила на
уроках с глубокомысленным видом, важно: "Гитлер был фашистом". Или:
"Владимир Ильич Ленин был вождем мирового пролетариата". А в учительской,
встревая в женский треп таких же, как сама, училок, говорила с гордостью: "Я
не люблю мужчин". И еще говорила, что есть плохо, а что - хорошо, и тоже
себя за это уважала, будто знала то, до чего другие должны были расти и не
дорасти.
воспоминаний - она только неожиданно торжественно ответила Лыгареву, что
согласна быть его женой. Когда подали заявление, Светлана Ивановна наезжала
после работы что ни день - делала уборку и стирку, готовила еду и в
одинаковое время уходила, ночуя у себя дома. Лыгарев томился, но после
прошлого и сам отчего-то не мог решиться даже обнять свою бывшую любовницу,
хотя она светилась знакомым ему ровным спокойствием, решимостью, и с
полмесяца они встречались на квартире Лыгарева, похожие на брата и сестру, а
расписались за день до Нового года.
жизнь. А свадьбы, с гостями да гуляньем, не устраивали, что было семейное
уже их решение, поберечь деньги. Те, кого позвали свидетелями, такие ж
училка и дознаватель из особого отдела, выпили за молодоженов по фужеру
шампанского на квартире у Лыгарев, поглазели и разъехались. Лыгарев допил за
ними бутылку шампанского, но не опьянел, хоть и желал. В первую брачную ночь
молчаливо лежали и будто б ждали друг дружку, а потом Светлана Ивановна
засопела, и уснул от усталости сам Лыгарев.
жалко, что она будет проедать все заработанные им деньги и нарожает чужих
ему детей, на себя похожих, тоже нахлебников до самой смерти. Было ему и
стыдно, противно, что у нее больная прыщами сестра, которую семейка
отправляет каждое лето лечиться соленой морской водой и солнцем на юга. Хоть
сестры этой ее младшей Лыгарев до сих пор в глаза не видал, но и было
ненавистно слышать без конца о ней, о студентке, лечится которая морем да на
солнышке. И еще он ненавидел свою жену, что придется с ней под одной крышей
теперь жить, укладываться каждую ночь в одну постель. Нет у нее грудей. И
одежды имела она в гардеробе всего три, в которых он всегда ее, чудилось, и
видел - полуспортивные ботинки на резиновой - подошве, изношенный
вельветовый плащик да какая-то в блестках косынка, которую она как украшение
повязывала на шею.
прожил день в тоскливом ожидании конца старого года. В новогоднюю ночь семья
Лыгаревых не спала - кушали вечный салат с вареной картошкой, яйцами,
колбасой и молчали. Светлана Ивановна сделала наконец мужу замечание, что
тот скребет вилкой по тарелке, портя ей аппетит. Лыгарев вдруг сгреб салат и
швырнул ей всю пригоршню в лицо: "На, падло, жри..." Женщина вскочила и
бросилась бежать из комнаты, то ли похныкивая, то ли попискивая. Он сидел в
пустоте, в квартирке было тихо - Светлана Ивановна точно б испарилась. Тогда
он поплелся за ней, чувствуя уже не злость, а тоску. Жена лежала на
заправленной кровати с толстой книгой в руках. Лыгарев был поражен: она
возлежала в том же платье, которое уже подчистила водой, а умытое лицо ее
светилось строгим покоем. Ему стало жалко себя рядом с ней. Он даже хотел,
чтоб жена обняла его в то мгновенье, защитила, простила. "Светлана! Что мне
делать, как жить?!" - произнес он c надрывом. "Не притворяйся, Анатолий, это
отвратительно, - проговорила она глухо. - Мне безразлично, нравлюсь я тебе
или нет, выходить замуж второй раз я не собираюсь. Живи как хочешь, но если
будешь шляться по чужим девкам, пеняй на себя. Пойду к твоему командованию,
потребую, чтобы тебя отчислили из армии, - и Светлана Ивановна снова
отвердела, да, из армии. Таким как ты в ней не место".
Шилова Юлия
Володихин Дмитрий
Лукин Евгений
Прозоров Александр
Белогорский Евгений
Майер Стефани