дела на фронте и как хорошо идут дела на фронте, одному кажется так,
другому - иначе, а затем и те и другие очень быстро переходят к тому, в
чем заключается смысл их существования. Конечно, раньше и я жил
точь-в-точь, как они, но теперь я уже не могу найти с ними общий язык.
цели и желания, но я не могу воспринимать все это так, как они. Иногда я
сижу с кемнибудь из них в саду ресторанчика и пытаюсь объяснить, какое
это счастье - вот так спокойно сидеть; в сущности человеку ничего больше
и не надо. Конечно, они понимают меня, соглашаются со мной, признают,
что я прав, - но только на словах, в том-то все и дело, что только на
словах; они чувствуют это, но всегда только отчасти, они - другие люди и
заняты другими вещами, они такие двойственные, никто из них не может по-
чувствовать это всем своим существом; впрочем, и сам я не могу в точнос-
ти сказать, чего я хочу.
неудержимо влечет меня, мне хочется быть там, с ними, и позабыть о вой-
не; но в то же время он отталкивает меня, кажется мне таким тесным. Как
можно заполнить этим всю свою жизнь? Надо бы сломать, разбить этот мир.
Как можно жить этой жизнью, если там сейчас свистят осколки над воронка-
ми и в небе поднимаются ракеты, если там сейчас выносят раненых на
плащ-палатках и мои товарищи солдаты стараются поглубже забиться в окоп!
Здесь живут другие люди, люди, которых я не совсем понимаю, к которым я
испытываю зависть и презрение. Я невольно вспоминаю Ката, и Альберта, и
Мюллера, и Тьядена. Что-то они сейчас делают? Может быть, сидят в столо-
вой, а может быть, пошли купаться. Вскоре их снова пошлют на передовые.
сажусь на него.
из журналов. Есть тут и почтовые открытки и рисунки, которые мне чем-ни-
будь понравились. В углу стоит маленькая железная печка. На стене напро-
тив - полка с моими книгами.
тепенно, на те деньги, что зарабатывал репетиторством. Многие из них
куплены у букиниста, например все классики, - по одной марке и двадцать
пфеннингов за том, - в жестком матерчатом переплете синего цвета. Я по-
купал их полностью, - ведь я был солидный любитель, избранные произведе-
ния внушали мне недоверие, - а вдруг издатели не сумели отобрать самое
лучшее? Поэтому я покупал только полные собрания сочинений. Я добросо-
вестно прочел их, но только немногое понравилось мне по-настоящему. Го-
раздо большее влечение я испытывал к другим, более современным книгам;
конечно, и стоили они гораздо дороже. Некоторые я приобрел не совсем
честным путем: взял почитать и не возвратил, потому что не мог с ними
расстаться.
ся, они сильно потрепаны, кое-где вырваны страницы, - всем известно, для
чего это делается. А на нижней полке сложены тетради, бумага и письма,
рисунки и мои литературные опыты.
в этой комнате, я сразу же почувствовал это, - стены сохранили его. Мои
руки лежат на спинке диванчика; я усаживаюсь поглубже в уголок, забира-
юсь на сиденье с ногами, - теперь я устроился совсем удобно. Окошко отк-
рыто, через него я вижу знакомую картину улицы, в конце которой высится
шпиль церкви. На столе стоит букетик цветов. Карандаши, ручки, раковина
вместо пресс-папье, чернильница, - здесь ничего не изменилось.
сюда навсегда. Я буду точно так же сидеть здесь и разглядывать мою ком-
нату и ждать.
Мне хочется вновь изведать те тайные стремления, то острое, непередавае-
мое ощущение страстного порыва, которое овладевало мной, когда я подхо-
дил к своим книгам. Пусть меня снова подхватит тот вихрь желаний, кото-
рый поднимался во мне при виде их пестрых корешков, пусть он растопит
этот мертвяще тяжелый свинцовый комок, что засел у меня где-то внутри, и
пробудит во мне вновь нетерпеливую устремленность в будущее, окрыленную
радость проникновения в мир мысли, пусть он вернет мне мою утраченную
юность с ее готовностью жить.
было бы навестить и Миттельштедта, - он сейчас, наверно, в казармах. Я
смотрю в окно; за панорамой залитой солнцем улицы встает воздушная, с
размытыми очертаниями цепь холмов, а на нее незаметно наплывает другая
картина: ясный осенний день, мы с Катом и Альбертом сидим у костра и
едим из миски жареную картошку.
должна заговорить, она должна включить меня в себя и понести; я хочу по-
чувствовать, что мы с ней одно целое, и слушать ее, чтобы, возвращаясь
на фронт, я, знал: война сгинет без следа, смытая радостью возвращения
домой, она минует, она не разъест нас, как ржавчина, у нее нет иной
власти над нами, кроме чисто внешней!
каком порядке их расставлял. Я прошу их глазами: заговорите со мной,
примите меня, прими меня, о жизнь, которая была прежде, беззаботная,
прекрасная, прими меня снова...
тени и воспоминания.
дорогу к прошлому, стал изгнанником; как бы я ни просил, сколько бы уси-
лий ни прилагал, все вокруг застыло в молчании; грустный, какой-то пос-
торонний, сижу я в своей комнате, и прошлое отворачивается от меня, как
от осужденного. В то же время я боюсь слишком страстно заклинать его, -
ведь я не знаю, что может произойти, если оно откликнется. Я солдат, и
не должен забывать об этом.
из книг и пытаюсь читать. Но я снова ставлю ее на место и беру другую.
Ищу, листаю, снимаю с полки книгу за книгой. Рядом со мной выросла целая
стопа. К ней прибавляются все новые и новые, - скорей, скорей, - листки,
тетради, письма.
но утешаю себя тем, что несколько дней еще не могут решить дело беспово-
ротно. Впоследствии, когда-нибудь позже, у меня будет для этого много
времени - целые годы. Пока что я отправляюсь в казармы навестить Мит-
тельштедта, и мы сидим в его комнатке; в ней стоит тот особый, привычный
мне, как всякому солдату, тяжелый запах казенного помещения.
чувствую себя наэлектризованным. Он рассказывает, что Канторек в ополче-
нии.
ных сигар, - меня направляют после лазарета сюда, и я сразу же натыкаюсь
на него. Он норовит поздороваться со мной за ручку и кивает: "Смотри-
те-ка, да это никак Миттельштедт, ну как поживаете?" Я смотрю на него
большими глазами и отвечаю: "Ополченец Канторек, дружба дружбой, а служ-
ба службой, вам бы не мешало это знать. Извольте стать смирно, вы разго-
вариваете с начальником". Жаль, что ты не видел, какое у него было лицо!
Нечто среднее между соленым огурцом и неразорвавшимся снарядом. Он оро-
бел, но все же еще раз попытался подольститься ко мне. Я прикрикнул на
него построже. Тогда он бросил в бой свой главный калибр и спросил меня
конфиденциально: "Может, вы хотите сдать льготный экзамен? Я бы все для
вас устроил". Это он мне старое хотел напомнить, понимаешь? Тут я здоро-
во разозлился и тоже напомнил ему кое о чем: "Ополченец Канторек, два
года назад вы заманили нас вашими проповедями в добровольцы; среди нас
был Иозеф Бем, который, в сущности, вовсе не хотел идти на фронт. Он по-
гиб за три месяца до срока своего призыва. Если бы не вы, он еще подож-
дал бы эти три месяца. А теперь - кру-гом! Мы еще с вами поговорим". Мне
ничего не стоило попроситься в его роту. Перво-наперво я взял его с со-
бой в каптерку и постарался, чтоб его покрасивей принарядили. Сейчас ты
его увидишь.
начинает поверку.
что-то вроде фрака блекло-голубого цвета. На спине и на руках вставлены
большие темные заплаты. Должно быть, этот мундир носил какойнибудь вели-
кан. Черные потрепанные штаны, наоборот, совсем коротенькие, они едва
прикрывают икры. Зато ботинки слишком велики, - это твердые, как камень,
чеботы с высоко загнутыми вверх носами, допотопного образца, еще со шну-
ровкой сбоку. Этот костюм довершает невероятно засаленная фуражка, кото-
рая в противовес ботинкам мала, - не фуражка, а блин какой-то. В общем,
вид у него самый жалкий.
никогда не выучитесь. Плохо, Канторек, очень плохо...
Нортон Андрэ
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Майер Стефани
Березин Федор