Чтение 25–й страницы книги ~Санго из Чегема книга3~

бывало, слышалась дудка пастуха. Она всегда выводила одну и ту же
мужественную и пронзительно-печальную мелодию. Это была народная песня о
Хаджарате Кяхьбе, знаменитом абреке.

-- Тише, Хасан играет! -- вдруг восклицала какая-нибудь из женщин, чаще
всего тетя Нуца, жена дяди Кязыма.

Долго, долго играл старый Хасан, а потом мелодия ослабевала и гасла.
Пастух со своими козами уходил куда-нибудь в сторону.

Я заметил, что лица женщин, когда Хасан играл на своей дудке, задумчиво
нежнели, а мужчины как бы смущенно замыкались.

-- Чего он добивается? -- бывало, говорил кто-нибудь из них сокрушенно.
-- Нас давно мотыга замордовала...

Даже тогда, в детстве, меня тайно смешила эта милая народная демагогия.
Я знал, что все они работают как обычно, и никто слишком не убивается на
прополке кукурузы или табака.

-- Душу отводит, -- напоминал кто-нибудь, -- его отец дружил с
Хаджаратом.

-- Делать нечего! -- раздраженно добавлял третий. -- Вспоминает
николаевские времена...

-- Сиди, где сидишь! -- обрывала его тетя Нуца с резкостью, обычно не
свойственной горянкам в обращении с мужчинами.

Хасан жил на другом краю Чегема и возле дедушкиного дома появлялся
очень редко. Еще реже его появление совпадало с полуденным отдыхом крестьян,
работавших на каком-нибудь ближнем поле и по этому случаю заглянувших во
двор Большого Дома.

Иногда вообще никто не обращал внимания на его дудку, но, если уж
прислушивались к его игре, было такое впечатление, что повторяется один и
тот же разговор, и даже казалось, что тетя Нуца, так же раздраженно крутанув
веретено, говорит: "Сиди где сидишь!"

Теперь я понимаю, что разговор этот никак не мог повторяться слово в
слово, но тогда, в детстве, казалось, что все повторяется до какого-то
сладковатого мучительства. Повторялись не только слова, но и ощущение, что и
раньше, когда они произносились, мне тогда тоже казалось, что все
повторяется до этого же самого сладковатого мучительства. Воспоминание
воспоминания уходило в какое-то неведомое правоспоминание. Теперь, конечно,
ясно, что повторялась только психологическая атмосфера и потому казалось,
что и обмен возгласами повторяется.

Хасан по чегемским понятиям считался чудаком. Его дудка, естественная в
руке подростка, а не пожилого пастуха, его необычайная физическая
чистоплотность, а главное, что он собственную жену неизменно называл
разумницей -- вот основные признаки его чудачества. Может, были еще
какие-то, но я их не помню.

Конечно, чегемцы и сами иногда называли своих жен разумницами, но
вкладывали в это слово прямо противоположный смысл. Разум жены, если он и
наличествует (следует улыбка), обнажать на людях неприлично, уж лучше на
людях, положив голову жены к себе на колени, искать у нее в волосах.

Так что на всяких там сборищах чегемцы не упускали случая подшутить над
Хасаном, раскрывая перед ним какую-нибудь якобы выгодную, но достаточно
головоломную сделку.

-- Нет-нет, надо с разумницей посоветоваться, -- обычно отвечал Хасан,
вызывая общий хохот, на который он не обращал ни малейшего внимания. Но
иногда он с такой же простодушной прямотой и без помощи жены тут же
разоблачал мнимую выгодность хозяйственной головоломки, и следовал еще более
дружный хохот, ибо ничего так не смешит людей, как шутник, оказавшийся в
дураках.

Его опрятность, необычайная физическая чистоплотность тоже вызывали у
чегемцев неистощимые шутки и удивление. Бывало, все дороги развезло, а он
является в сельсовет или в дом, где предстоит пиршество, -- и ни грязинки
даже на обуви.

-- Да как же ты прошел по верхнечегемской, -- удивлялись ему, -- уж не
перелетел ли часом?

-- Да я так, скок-перескок с камня на камень, -- смущенно улыбаясь,
отвечал Хасан, утирая о траву, перед тем как взойти в дом, свои чувяки из
сыромятной кожи. Иногда он просто обходил слишком топкую дорогу, не ленясь
неведомой тропой пройти несколько лишних километров.

Таким мне и запомнился Хасан, смущенно и вместе с тем с каким-то тайным
упрямством поглядывающий на крыльцо и долго вытирающий о траву свои ботинки
или чувяки, то и дело, вывернув голову, заглядывающий на их лоснящиеся
подошвы и продолжающий счищать с них одному ему видимую грязь. Высокий,
поджарый, даже несколько хрупкий для крестьянина, с большими голубыми
глазами, почему-то он мне и тогда казался стариком. Интересно, какой он
сейчас?

Я, конечно, знал историю Хаджарата Кяхьбы настолько, насколько ее тогда
знали дети. Мы его любили, мы им гордились, но песня, лившаяся из дудки
Хасана, создавала ощущение чего-то непонятного, даже горького. Ощущение
вины? Но какой вины? И главное, эта же самая песня в застольном исполнении
наших мужчин была прекрасна, и тогда казалось, что каждый из поющих в случае
надобности может сам стать таким, как Хаджарат.

Но что же тогда хотел сказать своей дудкой старый Хасан?

Все это сейчас всплыло, и вдруг мне неостановимо захотелось увидеть
его. Несколько лет назад я подымался к нашим пастухам, но тогда его там не
было.

-- А как пройти до их стоянки? -- спросил я старого свана.

-- Ты что, -- удивился Тенгиз, -- забыл, для чего мы приехали?

Я ничего не ответил.

-- Спустишься в эту лощину, -- с неожиданной бодростью, опережая
старого свана, вмешался Вано, -- увидишь тропу и иди по ней. К полудню
упрешься в водопад. Он всегда там пасет своих коз. Только никуда не
сворачивай, прямо по тропинке иди, иди, иди...

Мне показалось, что повторение удаляющего меня глагола доставляет ему
удовольствие. Еще раз говорю -- нет народа сдержанней горцев! В холодильнике
сдержанности месть хорошо сохраняется. Впрочем, я это знаю по себе.

Сваны вместе с Тенгизом снова стали складывать мясо в многострадальную
шкуру тура, из которой оно вчера было дважды извлечено. Делали они это все с
тем же жизнетворящим, хирургическим усердием, мгновениями приостанавливаясь
для консилиума, словно не смущаясь недостающими частями и полностью
съеденной печенью, старались точно припомнить и восстановить их первозданное
положение.

Они снова собирались закопать бедного тура в снег, чтобы мясо не
испортилось до возвращения с охоты.

Я попрощался со своими спутниками и, чувствуя двойное облегчение,
перекинул через плечо полупустой вещмешок. Теперь никто не будет вскакивать
по ночам и хвататься за оружие, подслеповато озираясь. Терпеть не могу,
когда люди сначала хватаются за оружие, а потом подслеповато озираются. Ты
сначала протри глаза, осмотрись, а потом, если надо, хватайся за оружие. В
возможность встречи с медведем, на которую намекнул Тенгиз, чтобы не тащить
вторую винтовку, я верил не больше, чем в возможность встречи со снежным
человеком.

-- Можете зарыть ее в снег вместе с туром, -- сказал я и в шутку
добавил: -- Так что если вы случайно погибнете, охотники послеатомной эры,
отрыв вашего тура, узнают, из какого дикарского оружия он был убит.

-- Хватит голову морочить, -- сказал Тенгиз, принимая у меня винтовку,
-- побудь у пастухов дня три. Я туда приду...

Вано перевел старому свану мои слова и даже жестами показал, куда я
предложил спрятать винтовку. Хотя старый сван и достаточно хорошо знал
русский язык, но, видимо, с его точки зрения зарывать винтовку в снег, да
еще внутри убитого тура (уж не взамен ли съеденной печени?), показалось ему
такой святотатственной глупостью, что ему легче было решить, что сам он
неправильно истолковал мои слова.

Но Вано ему быстрым орлиным клекотом разъяснил, что именно так, а не
иначе надо понимать мои слова. Потом он явно добавил, что я имел наглость
спросить, мол, кто быстрее движется -- тур или мы, охотники, и при этом язык
жителя низкорослых гор (то есть мой язык) не отсох.

Говорить так уж все! И он стал рассказывать, как я стоял возле провала,
раздумывая, куда бы подальше сбросить винтовку. Для полной наглядности Вано
не поленился скинуть с плеча собственную винтовку и почти ткнул ее в
невидимую щель. Такой пацифистский вариант понимания моего жеста мне
почему-то не приходил в голову. Хотел, стало быть, сбросить, но тут
бдительный Вано вовремя обернулся, и я под его взглядом отдернул руку и, так
как теперь уже деться мне было некуда, перешагнул щель.

Клекот, клекот, клекот -- ив ответ удивленное цоканье старого свана.
Рассказывая, Вано поглядывал на меня все теплеющим и теплеющим взглядом,
словно начиная понимать извинительные причины моего странного поведения.
Потом он взглянул на меня еще раз и стал изображать тяжелое, частое дыхание
усталого, как мне показалось, человека. Но почему-то оба свана после этого
громко расхохотались.

И тут я понял, что он изображал не усталость, а просто объяснял, что
нарушение высокогорных обычаев со стороны некоторых жителей низкорослых гор
вызывается не желанием оскорблять эти обычаи, а легким идиотизмом, который
находит на них при виде ледников, но якобы от кислородного голодания.

Скорее всего, именно так растолковал Вано старому свану некоторые
странности моего эндурского поведения. Увы, все в мире относительно, в том
числе и эндурство.

Оба свана сильно повеселели. И когда я, попрощавшись, стал спускаться
вниз по крутому, покрытому каменной осыпью склону, Вано крикнул мне вслед:

-- Если увидишь медвежонка, не лови его!

-- Почему? -- спросил я, обернувшись.

-- Потому что медведица поймает тебя! Горная шутка. **Оба свана
захохотали. Осыпь камней за моей спиной слегка оживилась.

___