искала, куда стряхнуть пепел). Некоторое время спустя, выглянув в
окошко, я увидел перед домом машину, поднятый капот, Аркадия, который
инспектировал мотор. Мой двоюродный брат разговаривал с Маврой Глебовной,
державшей за руку четырехлетнего малыша, невдалеке остановилась старуха,
согбенная, как Баба Яга, опираясь на помело, что-то клубилось вдали, словно
к нам ехало войско, темнело, и опять, как все последние дни, стал
накрапывать дождь.
Нужно было устраиваться на ночь, завтра, сказала моя жена, надо встать
пораньше; я предложил, чтобы мы с братом устроились на полу, Ксению положим
на кровать; мой брат, поколебавшись, объявил, что переночует в доме Мавры
Глебовны, моя жена пожала плечами, дескать, как вам угодно; будем надеяться,
что погода не подведет, добавила она небрежно, только бы не проспать. Ходики
на стене бодро отстукивали время. Разговор продолжался недолго и понадобился
для того, чтобы не говорить о главном, то есть о возвращении: теперь это уже
как бы не требовало объяснений.
изжога со дна желудка. Я проглотил ее - молча и мужественно. А что
оставалось делать?
Подразумевалось, что прошлое похерено, что мы ни в чем не упрекаем друг
друга, просто начинаем жить заново. Вернее, мы продолжаем нашу жизнь; да и о
каком прошлом, собственно говоря - если не считать некоторых недоразумений,-
идет речь? Завтра мы уезжаем в город, она приехала, чтобы протянуть мне руку
мира, если можно было говорить о войне между нами, и я, естественно, отвечаю
ей тем же. Но никакой войны, собственно, и не было. Бегства не было. Я
отдохнул на свежем воздухе, я провел творческий отпуск на даче, пора домой.
требующее объяснений, нечто решенное и даже само собой разумеющееся,
устраняло необходимость обсуждать и некоторые вытекающие отсюда следствия,
некоторые житейские подробности, например, то, что нам предстояло, как и
положено супругам, провести ночь вдвоем под одной крышей.
ночевать в дом к соседке, об этом, как о само собой разумеющемся, ни слова
не было произнесено, и было ясно, что наутро тем более уже не о чем будет
говорить: какая необходимость ворошить старое, коли мы провели ночь вместе,
как и положено супругам? Как уже сказано, меня ужасал этот fait accompli,
то, что все выглядело как fait accompli; но сознаться ли? Я почувствовал и
определенное облегчение. Больше, чем "факт", меня приводила в ужас
необходимость выяснять отношения; и вдруг оказалось, что не надо ничего
говорить, объяснять, доказывать, не надо оправдываться; а главное, ничего не
надо было решать.
когда я, в свою очередь, вошел в избу, она стелила себе на кровати. Для меня
была приготовлена постель на полу.
Она сказала, что устала после мучительной дороги и уснет как мертвая. Было
произнесено еще несколько фраз о ее работе, об институте. О нашем ребенке -
ни слова, это был болезненный пункт, которого она разумно не касалась; я
предполагал, что девочка в пионерском лагере.
также означало: не в плотском влечении дело. Кроме того, это был намек на
то, что я не должен думать, будто мне все так просто сошло с рук, прощено и
забыто. И в то же время это был некоторым образом шаг навстречу: отказывая
мне в близости (на которую я, как предполагалось, рассчитывал независимо от
всего, в силу мужского самолюбия и мужского сластолюбия, моей низменной
мужской природы), она давала понять, что я ей небезразличен: меня
наказывали, но наказывали и себя. В темноте мы покоились каждый на своем
ложе, и я принялся обдумывать, как бы мне завтра увильнуть. Да, я употребил
мысленно это пошлое выражение; я чувствовал, что у меня не хватит решимости
объявить напрямую и без лишних слов, что я не намерен возвращаться. Я думал
о том, что у моей жены начальственный вид, крупная решительная походка,
просторные бедра.
представил себе научный институт, занятый составлением всеобъемлющей
Энциклопедии Женского Тела. Широкие бедра означают многое. Но прежде всего -
власть.
говоря уже о дуэли, на которой я был убит, потом воскрес и чуть было не
подставил грудь для второго выстрела. Мне казалось, что моя жена спит, но в
темноте раздался ее голос. Она назвала меня по имени. Я спросил: в чем
дело?
"О чем ты думаешь?"
Я отвечал, что думаю о своей работе.
"Пытаюсь".
человеком".
мои короткие ответы, она же, напротив, выглядела виноватой. Наступило
молчание.
"Из издательства. Интересовались, где ты.- Пауза.- Ну что, будем спать?"
"Будем спать",- сказал я и внезапно решил, что завтра же или даже сейчас, не
откладывая, объявлю моей жене, что никуда не поеду; если она хочет остаться
здесь дня на два, пожалуйста. Но на меня пусть не рассчитывает. Необъяснимым
чутьем она угадала мое намерение и сказала:
"Ладно".
"Ладно, говорю, пора спать. Иди ко мне".
добавила:
"Ну в чем дело? На полу неудобно, только измучаешься".
кровати, но невольно касался моей жены лопатками, пятками ног. Она
пробормотала:
"Я же говорила... холодные, как лед".
положении, а что же еще оставалось делать?
ХХХV
Черные воды сомкнулись над нами, сон обхватил меня мягкими щупальцами,
схоронил мое бездыханное тело на илистом дне; но это беспамятство
продолжалось недолго, смутное, сумеречное сознание вернулось ко мне, как
будто лунный луч заглянул в окно; я спал и не спал и во сне думал о сне.
привык считать своим домом, но оказалось, что и она была сном; некоторое
время, сказал я, но должен себя поправить: сновидение, каким бы запутанным
оно ни казалось, длится считанные мгновения; но и это выражение надо
понимать условно, ведь время с его минутами и секундами существует только в
дневном мире, где датчики регистрируют электрическую активность мозга, между
тем как по ту сторону дня, в пространстве сна, времени нет или оно по
крайней мере иной
природы.
топкую заводь по колено в воде,- я все еще пребывал отчасти в стихии сна.
можно считать временем. Можно было сказать, что я по-прежнему владел
грамматикой сна - или она владела мною,- странные сочетания слов, немыслимые
глагольные формы, небывалые части речи, для которых не существует названий,
удивляли меня самого, несмотря на то, что принадлежали мне и родились вместе
со мной: ведь язык - ровесник души. Я вернулся к началу моей жизни, в
первые, ранние дни; на моих глазах, если можно так выразиться, происходило
то, что когда-то произошло со всеми нами: рождение души из ночного
первобытного хаоса; моя душа просыпалась и лепетала на языке, который уже в
следующие мгновения станет невнятным ей самой. В следующие мгновения он
покажется абракадаброй. Я застал этот миг двуязычия. Я все еще брел по
топкому дну, я владел праязыком ночи, но думал о нем на языке дня; что же
удивительного в том, что я прикоснулся к загадке литературы.
видит нас, и литература способна - только она и способна - вернуть
равноправие младенческому праязыку грез. Только она может
продемонстрировать, что сон и явь - два равносильных способа нашего
существования в двоякой действительности. Что здесь иллюзия, что правда? При
взгляде оттуда наше бодрствование представляется загадочным сном, совершенно
так же, как проснувшемуся человеку кажется абсурдом то, что происходило во
сне. Что правда, а что обман? Я понял, что для литературы такого вопроса не
существует.
нежное, переливчато-перламутровое; неяркое солнце неподвижно стояло в
желтоватой дымке, как стареющая невеста в фате. Шелестя травой, гуськом мы
прошли влажное огородное поле, пробрались сквозь кустарник и спустились к
реке. На графитовой воде плясали искры, ближе к другому берегу вода казалась
серо-молочной, серебристо-голубой; отплыв на середину реки, я обернулся, моя
Свержин Владимир
Шилова Юлия
Панов Вадим
Круз Андрей
Лукьяненко Сергей
Орловский Гай Юлий