бать, ты положил бы за того свою душу?
досеич схватился за плечо соседа: "ай!". Но все благополучно: садятся,
крестятся - в путь добрый - едут на двух подводах. Возница-эстонец кру-
тит лисьей мордочкой, полюлюкивает на лошаденку.
мелкий почерк. Тряслись руки, трепыхалось письмо, как на осине лист.
Юноша читал про себя, вскидывая брови. Сидоров внимательно, неотрывно
следил за его лицом, читал лицо, как книгу.
рассуждая в вашем земном пространстве и вашем времени, но ты скоро меня
догонишь, а тебя догонит тот, кто еще не родился: земля вертится, а вре-
мя стоит в безмолвии: ему неоткуда и некуда итти. Итак... Впрочем, долой
метафизику, это писал не я, писали частички моего взбудораженного моз-
га... Поручик Баранов умер единственно из-за того, что ему нечего делать
на земле. Слепцу, сбившемуся с пути, трудно отыскать свою тропу. И я не
хочу тыкаться лбом в стену: я горд. Я заблудился, не туда пошел, я обма-
нулся и обманут. Ты вдумайся, Николай, кто мы? Мы на службе у власть
имущих, у капитала, которому социализм так же чужд и опасен, как в свое
время было опасно христианство для античного мира. И вот, иностранный
капитал, самый изворотливый, самый подлый, вынул из нас сердце, отнял
совесть, вложил в наши руки меч и повел бить - кого? Наших же русских
парней и рабочих, нашу же плоть и кровь. И выходит, что мы ландскнехты,
фендрихи, бандиты, продажная сволочь, - вот кто мы. Это - не ужас?!
ной головой, чтоб стать на защиту Республики. Но кто поручится, что они
делают это в святом порыве, а не спасая свою шкуру? И если большевики, к
кому я собирался пойти с чистым раскаянием, хоть на миг усомнились бы в
моей искренности, - ты понимаешь, понимаешь, - такого поругания над сво-
им святая-святых я бы не перенес: я горд и чуток. Стало быть, выхода мне
нет, факт бытия моего утратил для меня всякий смысл, я решил смыть с мо-
ей души печать братоубийцы Каина и вот - я себя казню. Итак, милый юно-
ша, прости, что я тебе пока не попутчик. Пишу тебе пространно, потому
что я люблю тебя, а люблю потому, что ты юн, ты чист, а белейшая чистая
юность - залог счастья всего человечества: если в юности светел, то бу-
дет светла и вся жизнь твоя. Пишу тебе, как старик, как отец твой (эти
слова мои - может быть, единственный светлый порыв за свою мою жизнь -
эти слова облегчают мою душу, я это чувствую, чувствую). Отцу не пишу и
матери не пишу: к чему им лишние страданья? А тебя благославляю на слу-
жению народу.
людских взаимоотношений сгущается в два неравных противоборствующих яд-
ра, человечество обмокнуло перо в кровавые чернила и каракулями начинает
писать первые слова новой своей истории. Пройдет положенное время, наука
и людская совесть по-настоящему расправят свои крылья, каракули вырав-
нятся, встанут четкими рядами, вспыхнут огнем, и вместе с ними вспыхнет
сердце человека в высокой любви, в порыве исканий недостижимого идеала
во благо всех людей.
она ждет, она торопит. Но я не боюсь ее. Я верю: миром правит Истина, и
я свой вечный дух смело предаю в ее чистейшие руки. Я верю, что худо мне
не будет. Прощай".
отчаянья и восторга. Какие-то световые волны, взмахивая, пронизывали его
душу, хотелось радостно плакать, молиться, но глаза были сухи, лишь по-
дергивались мускулы лица, и прыгал подбородок.
Совсем не от любви застрелился. Ах, какой он хороший человек! И, может
быть, по-своему он прав, - и юноша пересказал, как мог, суть письма.
туда-сюда, а хороший человек надобен миру, вот как. По барской правде,
может, он прав, по мужичьей - виноват.
правденка, маленькая, плохенькая. А только чем проще человек, тем правда
его крепче. Мужицкая правда крепкая.
Моя пойдет к сольдат, застава здесь, пропуск берут, который... который,
уезжает правильна. Нам много марка давать начальник, а то... тюрьма, - и
скрылся.
хватай их, едут! - закачался фонарь в руках что-то крикнувшего стражника
- луч света мазнул по снегу, по острию штыка и подпрыгнул к голове Павла
Федосеича: голова, усы, плечи трусливо упали вниз.
ла ушами - должно быть, слышала вой волков. Дорога вступила в лес.
- На, держи, пожалюста... Давай остатки расчет. - Лука вручил ему пачку
денег, он не торопясь пересчитал, вздохнул, сказал: - Ступай за мной,
ступай. Буду говорить.
пус-озера. Темное мартовское небо все в звездах, их мерцающий свет скуп,
холоден. Простор лишь чувствовался, но был неощутим для глаза: даль
расплывалась в сумраке пространства, была обманной, призрачной. Однако,
юноша видел все, вплоть до своей белой комнаты, там, под Лугой. Его ши-
рокооткрытые глаза горели, словно звезды. Павел же Федосеич, как ни ста-
рался всмотреться в даль, ничего не видел, кроме тьмы, кроме страха, ох-
ватившего всю его душу. Его глаза мутны, как ледяшки, зубы стучали,
из-под папахи холодный пот.
раз'езд утром увидит с берега. Как прошла десять верстов, прямо, стой,
вертай лева, на Гдов. Иди скорей, не отставай. Ну, дай бог счастлив... -
Он засопел и, попыхивая трубкой, повернулся к лошадям.
вперед! - тело кричало - назад! - тело готово хлопнуться, как в могилу,
в снег.
на.
ды как будто запылали ярче, и даль раздвинула пути.
общем фоне зияли, как болючие раны, провалы в мрак, и душа его, радуясь,
изнывала.
путники взмокли на первой же версте. Но вот дорога плотней, ноги местами
скользили по глади льда, путники облегченно вздохнули, и бородатый Мок-
рин заводит речь:
шагать, расскажу вам, как я в немецком плену сидел... - его слова плы-
вут, кряхтят как-то нудно, ненужно и нелепо.
рега еще близка. Николай Ребров зажигает свечку, смотрит на часы:
хи прасола Червячкова и сиплое дыхание Павла Федосеича, тащившегося сза-
ди всех.
взболтал?
украли и куда-то тащат.
ки.
денщик Сидоров. - Кажись, восход свет копит, - он шел ныряющей походкой,
потряхивая заплечным кошелем, в его руках корзина Павла Федосеича.
Маккефри Энн
Орлов Алекс
Шилова Юлия
Флинт Эрик
Посняков Андрей
Апраксина Татьяна