курил сигарету "голуаз" и молчал. За окном играли дети. Он погасил
сигарету, едва ее закурив, встал и сказал ласково: "Это абсурдная мысль.
Мы, знаете ли, можем ему солгать, что, мол, все было, как надо. Ему тогда
будет намного спокойнее в траншее".
Я не ответила. И все не решалась взглянуть на него. Он взял котелок с
дивана и сказал: "Если захотите поговорить до моего отъезда, оставьте
записку у Малыша Луи, улица Амело". И пошел к двери. Я тоже встала, успев
схватить его за руку. Теперь, когда я смотрела ему в лицо, он привлек меня
к себе, запустив руки в волосы, так мы и стояли некоторое время молча.
Затем я отошла и вернулась в столовую. До того как он пришел, я решила
немного прибрать в комнате, то есть спрятать все, что напоминало о
Бенжамене. Но потом передумала пользоваться этой комнатой и детской.
Не оборачиваясь, я сняла около дивана платье и разделась. Пока я
занималась этим, он поцеловал меня в шею.
Вечером он повел меня в ресторан на площади Наций. Сидя напротив,
улыбался, а мне все казалось нереальным, казалось, что это происходит не
со мной. Рассказал о том, как они с Малышом Лун разыграли одного жадюгу. Я
слушала невнимательно и всецело была занята тем, что разглядывала его, но,
услышав смех, засмеялась тоже. Он сказал: "Вы должны чаще смеяться, Элоди.
Племя иньютов, которых называют эскимосами, говорит, что, пока женщина
смеется, надо успеть пересчитать ее зубы. Сколько насчитал, столько
тюленей возьмешь на очередной охоте". Я снова рассмеялась, но так, чтобы
он успел насчитать не более пяти-шести моих зубов. Он заметил: "Пустое,
придумаем другое. Я тоже не люблю тюленей".
Ночью, провожая по улице Сержант-Бюша, он обнимал меня за плечи. Наши
шаги гулко отдавались в тишине. Мы отрешились от окружающего мира с его
страданиями, слезами, печалями, нас не беспокоила мысль о завтрашнем дне.
На пороге дома, держа мои руки в своих, он сказал, задрав котелок: "Я буду
рад, если вы пригласите меня к себе".
И он поднялся наверх.
На другой день после полудня я отправилась к нему на улицу Даваль в его
комнату под крышей. Его мастерская помещалась во дворе.
Еще через день, в четверг, он пришел ко мне обедать. Принес красные
розы, торт с кремом и вызывавшую доверие улыбку. Мы поели голыми после
любви. И потом любили друг друга до вечера. Его поезд уходил утром.
Женщине, с которой жил, он рассказал всю правду. Но та его не поняла,
ушла, забрав свою одежду, которую я накануне притворилась, что не замечаю.
Он сказал: "Такие вещи в конце концов удается уладить". Время. Не знаю,
любила ли я его, любил ли он меня за пределами того случая, который
подарила нам жизнь. Я часто вспоминаю его лицо. Он спускался по лестнице.
Я стояла в дверях. Приподнял котелок, улыбнулся и почти шепотом произнес
"Думая обо мне, показывай сколько тюленей. Ты принесешь мне счастье".
Вам нетрудно догадаться, что произошло потом, когда они встретились с
Бенжаменом, и что тот подумал про эти три дня. Бы ведь сами спросили меня
тогда в машине под дождем: "Значит, они поссорились из-за вас?" Они
поссорились, потому что мы все живые люди, а не вещи, и тут уж ничто,
никакая война не изменит.
Я не забеременела. А Бенжамен, как это ни странно, оказался ужасным
ревнивцем. Под его нажимом Клебер, вероятно, наговорил ему ужасных вещей.
Но и тут время сделало свое. Вопросы Бенжамена после того, как он узнал,
что, одолжив другу жену, ничего не добился, звучали как пулеметные
очереди: как и где я раздевалась? смущала ли меня мысль, что я отдаюсь
чужому мужчине? сколько раз у нас было за эти три дня? в какой позиции?
Особенно его мучило, получала ли я удовольствие? Да, я получала
удовольствие с первого до последнего раза. Могу вам признаться - такого со
мной прежде никогда не случалось. Мой рабочий-каменщик? Я наивно считала,
что получу нечто похожее на то, что испытывает женщина, лаская себя в
кровати. Бенжамен? Чтобы его порадовать, я притворялась.
Уже поздно. Господин, который был с вами, заедет за письмом. Похоже, я
обо всем рассказала. Ни Бенжамена, ни Клебера я больше не видела. Случай -
который делает так больно - помог узнать, что Клебер тоже не вернется.
Сегодня я работаю и как могу ращу детей. Старшие - Фредерик и Мартина -
стараются мне помогать. В свои двадцать восемь лет я хочу одного - все
забыть. Я помню слова, сказанные мне мужчиной, ставшим _случаем_ в моей
жизни: наш единственный господин - время.
Прощайте, мадемуазель,
Элоди Горд".
Матильда дважды перечитывает это письмо в понедельник утром, после того
как два раза читала его накануне вечером, когда Сильвен принес его. На
обороте последнего листка она записывает:
"Значит, прости-прощай?
Не будем спешить".
"Элоди Горд.
Улица Монгалле, 43, Париж.
Четверг, 15 июля.
Мадемуазель!
Я была очень тронута выражением вашей поддержки и понимания.
Поставленные вами новые вопросы сбивают с толку по многим причинам, но я
постараюсь, как могу, снова ответить вам.
Я не знала, что в новом полку мой муж опять повстречал Клебера и
помирился с ним. Последнее его письмо было датировано Новым 1917 годом.
Если бы он встретился с Клебером до этой даты, наверняка бы мне написал.
Я не знала, что Клебер был убит на том же участке фронта, что и мой
муж, и в те же дни.
Говоря о "случае, который делает больно", я не имела в виду женщину,
которая жила с Клебером и бросила его из-за нашего приключения. Я не
знакома с Вероникой Пассаван. О смерти Клебера я узнала от хозяйки
булочной с улицы Эрар, местной сплетницы. Как-то в апреле 1917 года она
сказала: "А приятеля господина Горда, слесаря по прозвищу Эскимос, тоже
убили. Мне сообщил об этом племянник, который захаживает в бар Малыша Луи
на улице Амело".
Раз Клебер написал Малышу Луи, что он помирился с моим мужем, я рада.
Не сомневаюсь, что это было настоящим примирением. Оба они не слыли
лицемерами.
Бенжамен никогда бы не воспользовался "драматической ситуацией", чтобы
отомстить Клеберу. Это всякий, кто их знал, скажет.
Зато уверена, что, помирившись или нет, мой муж непременно пришел бы на
помощь другу и сделал бы все для его спасения.
Что касается ужасного для меня вопроса об их обуви, я допускаю
возможность подобного обмена. Мой муж был высокого роста, а Клебер не
намного ниже. Если бы у меня была охота посмеяться, смею уверить, читая
эту часть вашего письма, меня бы услышали все соседи.
Кажется, я уже писала вам о результатах розыска господина Пира. Но я
тем не менее охотно позвонила ему сегодня с работы и разрешила
предоставить вам всю собранную им по поводу смерти моего мужа информацию.
Желаю вам, мадемуазель, успешно завершить ваши поиски, хотя и не очень
понимаю их цель.
С симпатией,
Элоди Горд".
"Жермен Пир,
"Хитрее мангусты", слежка и всякого рода, розыски.
Улица Лилль, 52, Париж.
Суббота, 17 июля 1920 года.
Мадемуазель!
После нашего вчерашнего разговора в галерее на набережной Вольтера я
еще раз внимательно просмотрел досье Бенжамена Горда.
Я уже сказал вам, что расследованием занимался мой сотрудник, в данном
случае - брат Эрнест, который тщательно во всем разобрался. Надеюсь, вам
понятно, что все наши усилия были направлены на то, чтобы установить факт
смерти капрала Бенжамена Горда, не более того. А это суживало рамки
поисков.
Однако могу все-таки сообщить некоторые интересующие вас вещи.
В понедельник, 8 января 1917 года, французская санчасть в Комбле
располагалась в одной половине двухэтажного здания на северной окраине
деревни, недалеко от построенной саперами железнодорожной ветки. В другой
половине здания находились британцы. Во время наступления 1916 года это
место сильно пострадало как от артиллерии противника, так и от
союзнической. В тот день между одиннадцатью часами утра и двумя пополудни
в результате артиллерийского обстрела оказалась разрушенной часть второго
этажа с французской стороны. Под обломками и окрест было подобрано
тридцать трупов солдат и персонала санчасти.
Лейтенант медслужбы Жан-Батист Сантини, увы, числится среди погибших.
Капрала Бенжамена Горда, доставленного с передовой с черепной травмой,
как отмечено в книге поступления раненых, должны были, перед тем как
начался обстрел, отправить в тыловой госпиталь. До нашего расследования
труп его не был опознан, нам помогли те, кто остался в живых, - медсестра
из Сен-Венсан-де-Поля и двое раненых, видевших Горда до того, как снаряд
угодил во второй этаж.
Вы спрашивали меня об одной подробности, которая совсем вылетела у меня
из головы, если только вообще там находилась, в чем я сильно сомневаюсь, а
именно о том, в какой обуви был капрал Горд. Трое свидетелей сказали нам,
что он был в немецких сапогах, которые надевал в траншее, чтобы не
отморозить ноги. Обстрел артиллерии застал его в них.
В связи с этим не могу не задать себе и вам вопроса: как вам стало
известно, что капрал Горд в тот день был в немецких сапогах?
Никитин Юрий
Володихин Дмитрий
Роллинс Джеймс
Маккарти Кормак
Лондон Джек
Лукин Евгений