под ним рушилась земля. Сколько раз в своем ожесточенном стремлении к добру
совесть душила его и повергала наземь! Сколько раз безжалостная истина
становилась ему коленом на грудь! Сколько раз, сраженный светом познания, он
молил о пощаде! Сколько раз неумолимый свет, зажженный епископом в нем и
вокруг него, озарял его против воли, когда он жаждал остаться слепым!
Сколько раз в этом бою он выпрямлялся, удерживаясь за скалу, хватаясь за
софизм, попирая ногами свою совесть, сколько раз влачился во прахе, сам
поверженный ею наземь. Сколько раз, после какой-нибудь хитрой уловки, после
вероломного и лицемерного довода, подсказанного эгоизмом, он слышал над ухом
голос разгневанной совести: "Это нечестный прием, негодяй!" Сколько раз его
непокорная мысль хрипела в судорогах под пятой непререкаемого долга! То было
сопротивление богу! То был предсмертный пот! Как много тайных ран, известных
ему одному, все еще кровоточило! Как много шрамов и рубцов в его
страдальческой жизни! Как часто поднимался он, весь окровавленный,
изнемогающий, разбитый и просветленный, с отчаянием в сердце, но с ясным
духом. И, побежденный, он сознавал себя победителем. Свалив его с ног,
растерзав и сломив, стоявшая над ним совесть, грозная, лучезарная,
удовлетворенная, говорила: "Теперь иди с миром!"
последний бой.
простираются ровной, никуда не отклоняющейся стезей перед тем, кому
предназначены; там встречаются тупики, закоулки, темные повороты, зловещие
перекрестки, откуда разбегается много тропинок. Жан Вальжан стоял теперь на
самом опасном из таких перекрестков.
глазам открывалось роковое перепутье. И вновь, как уже бывало с ним при иных
тягостных обстоятельствах, впереди расстилались две дороги: одна искушала
его, другая пугала. Какую же избрать?
является нам всякий раз, когда мы устремляем глаза в неведомое.
ловушкой.
ужасна неотвратимость судьбы!
хотел для них этого счастья, он сам его добился; он сам добровольно пронзил
себе сердце этим счастьем и теперь, созерцая дело рук своих, мог испытывать
некое удовлетворение, подобно оружейнику, который узнал бы свое клеймо на
кинжале, вынимая его, еще дымящимся кровью, из своей груди.
богатство. И все это создано им одним.
достигнуто, когда оно осуществилось? Наложит ли он руку на это счастье?
Распорядится ли им, как своею собственностью? Разумеется, Козетта
принадлежала другому. Но удержит ли за собой он, Жан Вальжан, все, что мог
бы удержать? Останется ли он чем-то вроде отца, посещаемого изредка, но
чтимого, каким он был до сих пор? Или спокойно поселится в доме у Козетты?
Сложит ли он молча свое прошлое к ногам их будущего? Войдет ли он туда как
имеющий на это право и осмелится ли сесть, не снимая маски, у их светлого
очага? Будет ли сжимать, улыбаясь, их невинные руки в своих руках
обреченного? Поставит ли на решетку у огня мирной гостиной Жильнормана свои
ноги, за которыми тянется позорная тень кандалов? Разделит ли он счастливую
судьбу Мариуса и Козетты? Не сгустится ли мрак над его челом, не нависнет ли
тень над их головами? Добавит ли он, как третью часть к их счастливой доле,
свой горький удел? Станет ли молчать, как прежде? Словом, будет ли играть
возле этих счастливцев зловещую, немую роль судьбы?
глаза, когда иные вопросы являются нам в своей страшной наготе. Добро или
зло скрывается за суровым вопросительным знаком: "Как ты поступишь?" -
спрашивает сфинкс.
прямо в глаза.
потерпевшего крушение. Что делать? Ухватиться за него или выпустить из рук?
солнцу, с его одежды и с волос стекла бы горькая морская вода. Он был бы
спасен, он остался бы жить.
сказать, боролся с собой; он яростно ополчался то на свою волю к жизни, то
на свои убеждения.
душу. Однако начало было нечеловечески трудным. Буря, гораздо свирепее той,
что когда-то гнала его к Аррасу, разразилась в нем. Рядом с настоящим
вставало прошлое; он сравнивал и горько плакал. Дав волю слезам и отчаянию,
он изнемогал от рыданий.
шаг за шагом перед нашим нерушимым идеалом, растерянные, ожесточенные, в
отчаянии сдавая позиции, отстаивая каждый клочок земли, надеясь на
возможность бегства, ища выхода, -какой внезапной и зловещей преградой
вырастает позади нас стена!
бездонна, ибо она - божество. Мы бросаем в этот колодезь труды целой жизни,
швыряем карьеру, богатство, славу, бросаем свободу, родину, бросаем
здоровье, бросаем покой, бросаем счастье. Еще, еще, еще! Выливайте сосуд!
Наклоняйте урну! В конце концов мы кидаем туда свое сердце.
может предъявлять права? Разве неизбывное бремя не превышает сил
человеческих? Кто осмелится осудить Сизифа и Жана Вальжана, если они скажут
"Довольно!"?
имеет границ? Если невозможно вечное движение, разве можно требовать вечного
самоотвержения?
дело Шанматье в сравнении с замужеством Козетты и с тем, что оно влекло за
собой? Что значила угроза идти на каторгу в сравнении с нынешней - уйти в
небытие?
какой черный мрак! Как не отпрянуть назад?
царство. Человек может согласиться на нее в первую минуту; он восходит на
трон каленого железа, он надевает венец каленого железа, принимает державу
каленого железа, берет в руки скипетр каленого железа, но ему предстоит еще
облачиться в огненную мантию, -и неужели в этот миг не взбунтуется немощная
плоть и он не отречется от мученического венца?
завершить самому свою неминуемую гибель? В одном случае он принесет в жертву
Козетту, в другом - самого себя.
внутренний окончательный ответ на беспристрастном допросе судьбы? Какую
дверь он решился отворить? Какую половину своей жизни отвергнуть и запереть
на ключ? На какой из обступавших его головокружительных круч он остановил
свой выбор? Какую крайность избрал? Перед которой из бездн склонил голову?
кровать, сломленный непомерной тяжестью судьбы, - увы, раздавленный, быть
может! - судорожно сжав кулаки, широко раскинув руки, точно распятый,
которого сняли с креста и бросили наземь лицом вниз. Двенадцать часов,
двенадцать часов долгой зимней ночи пролежал он, окоченевший, не подымая
головы, не произнося ни слова. Он был неподвижен, как труп, пока его мысль
то змеей влачилась по земле, то взлетала в небо, подобно орлу. Видя это
застывшее тело, можно было принять его за мертвого; по временам он судорожно
вздрагивал и, припав к платьицам Козетты, начинал покрывать их поцелуями;
тогда было видно, что он жив.
никого не было?
Книга седьмая. ПОСЛЕДНИЙ ГЛОТОК ИЗ ЧАШИ СТРАДАНИЯ
Глава первая. СЕДЬМОЙ КРУГ И ВОСЬМОЕ НЕБО