Чтение 250–й страницы книги ~Графиня Де Шарни~

Это было величественное и в то же время жуткое зрелище! Народ упивался
собственным патриотизмом.

Каждый торопился записаться добровольцем; часовые не могли справиться с
все прибывавшей толпой: стройные ряды каждую минуту нарушались.

Двух лестниц амфитеатра, - одной - чтобы подниматься, другой -
спускаться, - как ни были они широки, не хватало, чтобы вместить всех
желающих.

И вот люди карабкались вверх, кто как мог, при помощи тех, кто уже
поднялся; записавшись и получив удостоверение, они с радостными криками
спрыгивали вниз, потрясая своими бумажками, распевая "Дела пойдут на лад" и
чмокая пушки.

Так французский народ обручался с двадцатидвухлетней войной, которая если
и не сумела в прошлом принести свободу всему миру, то рассчитывала в будущем
сделать это.

Среди добровольцев было много стариков, которые из самодовольного
хвастовства скрывали свой настоящий возраст; были и совсем юные врунишки,
поднимавшиеся на цыпочки и отвечавшие: "Шестнадцать лет!", когда на самом
деле им едва исполнилось четырнадцать.

Так попали на войну старый бретонец Тур д'Овернь и юный южанин Виала.

Те, кто по какой-либо причине не мог оставить дом, плакали от отчаяния,
что не едут вместе со всеми; они прятали со стыда глаза, закрываясь руками,
а счастливчики им кричали:

- Да пойте же, эй вы! Кричите же: "Да здравствует нация!"

И мощные крики "Да здравствует нация!" летели со всех сторон, и каждый
час бухала пушка с Нового моста, и ей вторила другая - из Арсенала.

Возбуждение было так велико, что Собрание само испугалось того, что оно
наделало.

Оно назначило четырех из своих членов, которые должны были обежать Париж.

Им было приказано обратиться к жителям с такими словами:

"Братья! Во имя родины не допускайте мятежа! Двор только того и ждет,
чтобы добиться разрешения на отъезд короля, - не давайте для этого повода;
король должен оставаться среди нас".

Потом они шепотом прибавляли еще более Страшные слова: "Он должен быть
наказан!"

И повсюду, где появлялись эти люди, их встречали с воодушевлением и вслед
за ними повторяли: "Он должен быть наказан!"

Никто не уточнял, кто именно должен быть наказан, каждый и так знал, кого
он хочет наказать.

Так продолжалось до глубокой ночи.

До полуночи ухала пушка; до полуночи народ толпился вокруг амфитеатров.

Многие из новобранцев остались там же, разбив свой первый бивак у
подножия алтаря Отечества.

Каждый пушечный удар болью отзывался в сердце Тюильри.

Сердцем Тюильри была спальня короля, где собрались Людовик XVI,
Мария-Антуанетта, их дети и принцесса де Ламбаль.

Они не расставались весь день; они прекрасно понимали, что в этот великий
торжественный день решается их судьба.

Члены королевской семьи разошлись лишь после полуночи, когда стало ясно,
что пушка больше не будет стрелять.

С тех пор, как из предместий стал прибывать народ, королева перестала
спать на первом этаже.

Друзья уговорили ее переселиться в одну из комнат второго этажа,
расположенную между апартаментами короля и дофина.

Просыпаясь, как правило, на рассвете, она просила, чтобы окна не
закрывали ни ставнями, ни жалюзи, чтобы ей не было страшно во время
бессонницы.

Госпожа Кампан спала в одной комнате с королевой.

Прибавим, кстати, что королева согласилась, чтобы одна из камеристок
находилась при ней безотлучно.

Однажды ночью, едва королева легла, - было около часу ночи, - а г-жа
Кампан стояла у кровати Марии-Антуанетты и разговаривала с ней, как вдруг в
коридоре послышались чьи-то шаги, а потом до их слуха долетели звуки борьбы.

Госпожа Кампан хотела пойти посмотреть, в чем дело; но королева судорожно
вцепилась в камеристку, вернее, в подругу.

- Не оставляйте меня, Кампан! - взмолилась она. Тем временем из коридора
донесся крик:

- Ничего не бойтесь, ваше величество; я поймал негодяя, который хотел вас
убить! Голос принадлежал камердинеру.

- Господи! - вскричала королева, воздев к небу руки. - Что за жизнь! Днем
- оскорбления, ночью - убийства!

Она крикнула камердинеру:

- Отпустите этого человека и отворите ему дверь.

- Ваше величество... - хотела было возразить г-жа Кампан.

- Ах, моя дорогая! Если его арестовать, завтра он будет воспет
якобинцами!

Покушавшегося отпустили на все четыре стороны; им оказался малый из
прислуги короля.

С этого дня король и настоял на том, чтобы кто-нибудь безотлучно
находился в спальне королевы.

Мария-Антуанетта остановила свой выбор на г-же Кампан.

В ночь, последовавшую за объявлением отечества в опасности, г-жа Кампан
проснулась, когда было около двух часов: лунный свет пробивался сквозь
стекло и падал на постель королевы.

Госпожа Кампан услышала вздох: она поняла, что королева не спит.

- Вам плохо, ваше величество? - спросила она вполголоса.

- Мне всегда плохо, Кампан, - отвечала Мария-Антуанетта, - однако я
надеюсь, что моим мучениям скоро придет конец.

- Великий Боже! - вскрикнула камеристка. - Ваше величество, что вы такое
говорите?! Неужто ваше величество посетили какие-нибудь дурные мысли?

- Нет, напротив, Кампан.

Она протянула бескровную руку, казавшуюся неживой в лунном свете:

- Через месяц, - с невыразимой печалью в голосе молвила королева, - этот
лунный свет будет свидетелем нашего освобождения от цепей.

- Ах! - радостно вскрикнула г-жа Кампан. - Так вы согласились на помощь
господина де Лафайета и собираетесь бежать?

- Помощь господина де Лафайета? О нет. Боже сохрани! - брезгливо
поморщилась королева. - Нет, через месяц мой племянник Франц будет в Париже.

- Вы уверены в этом, ваше величество? - в ужасе вскрикнула г-жа Кампан.

- Да, - отвечала королева, - все решено! Австрия и Пруссия заключили
альянс; объединив свои силы, они двинутся на Париж; у нас есть маршрут
принцев и союзных армий, и мы можем твердо сказать: "В такой-то день наши
избавители будут в Валансьенне.., в такой-то день - в Вердене.., в такой-то
день - в Париже!"

- А вы не боитесь, что?.. Госпожа Кампан замолчала.

- Что меня убьют? - договорила за нее королева. - Да, такая опасность
существует; ну так что же, Кампан? Кто не рискует, тот ничего не выигрывает!

- А в какой день ваши союзники рассчитывают быть в Париже? - спросила
г-жа Кампан.

- Между пятнадцатым и двадцатым августа, - отвечала королева.

- Да услышит вас Господь! - прошептала г-жа Кампан.

К счастью, Господь ее не услышал; вернее, Он услышал и послал Франции
помощь, на которую она не рассчитывала: Он послал Марсельезу.

Глава 22

МАРСЕЛЬЕЗА

То, в чем королева черпала силы, должно было бы на самом деле ее
ужаснуть: это был манифест герцога Брауншвейгского.

Этот манифест, который должен был вернуться в Париж только 26 июля, был
составлен в Тюильри и отправлен из столицы в первых числах июля.

Однако приблизительно в то же время, когда двор составлял в Париже этот
бессмысленный документ, повлекший за собой последствия, о которых нам еще
предстоит рассказать, мы поведаем о том, что происходило в Страсбурге.

Страсбург - один из типичнейших французских городов именно потому, что он
освободился из-под австрийского ига; Страсбург - один из самых надежных
пограничных городов, как мы уже говорили, имел врагов под самым боком.

Вот почему именно в Страсбург вот уже полгода, то есть с тех пор, как
возник вопрос о войне, стекались свежие батальоны новобранцев, горячих
патриотов.

Страсбург, любовавшийся отражением самого высокого шпица в Рейне, -
единственного препятствия, отделявшего нас от неприятеля, - был центром
войны, молодости, радости, удовольствий, балов, смотров, где бряцание
оружием постоянно перемежалось праздничным гулом.

Через одни ворота в Страсбург прибывали новобранцы, а из других ворот
выходили солдаты, признанные годными к сражениям; там старые друзья
встречались, обнимались и прощались; сестры рыдали, матери молились; отцы
говорили: "Ступайте и умрите за Францию!"

И все это происходило под звон колоколов и грохот пушек - этих двух
бронзовых голосов, говорящих с Господом: один - прося милости, другой -
требуя справедливости.

Во время одного из таких расставаний, более других торжественного, потому
что солдат на войну отправлялось больше обыкновенного, мэр Страсбурга,
Дьетрик, достойный и искренний патриот, пригласил этих бравых солдат к себе
на пир, где им предстояло побрататься с офицерами гарнизона.

Две дочери мэра, а также двенадцать их подруг, светловолосых и
благородных девиц Эльзаса, которых из-за золотых волос можно было принять за
нимф Цереры, должны были ежели не возглавлять, то по крайней мере украшать
собою банкет.

В числе гостей был завсегдатай дома Дьетрика, друг семьи, молодой