равноправие, права человека, ах, черт тебя подери, права человека, таких
мы знаем; он сунул руку в карман брюк - такая могла довести до полного
подчинения, превратить мужчину в жалкую тряпку: так предавались военные
тайны, гибли государства, маленькому Готлибу это было отлично известно, -
Юдеян нащупал в кармане мягковато-шершавый, нежно-твердый футляр, он, как
мышь, скользнул в руку, футляр с пистолетом, взятым у Аустерлица.
Автомобиль промчался мимо воды и подъехал к какому-то храму, стоявшему у
озера. Не живет ли здесь богиня любви? Может быть, она обитает в этом
парке? Небо заволокло, деревья стали синими, это была синева долины
смерти, цвет, испугавший Юдеяна уже раньше, когда он подлетал к Риму;
каким верным был германский лес: бесшумно, как этот автомобиль, ступали
ноги в военных сапогах по лесной почве, покрытой мхом и хвойными иглами, а
друг его шел впереди сквозь кустарник, где расстреливал свои жертвы
"Черный рейхсвер"; вороны кричали о предательстве: враг-враг-враг, рука
Юдеяна стиснула пистолет, и тело друга скатилось в лощину; враг-враг-враг
- каркали вороны с верхушек суковатых дубов; в поле травушка шевелится,
полюбилась смугла-девица, тоска-тоска-тоска по родине" нет, эта рядом - не
смуглая, она черная, как эбонит, эта заморская девка, вероятно еврейка,
даже наверняка еврейка, предательница, низшая раса, она улыбается,
улыбается теперь во весь рот, красный как кровь, она смеется над ним, и
лицо у нее алое как кровь, белое как снег, не совсем белое, почти как снег
белое, как снег там, дома, в немецком лесу, и трупы там были белыми как
снег, а здесь парк был синий, и эта синева заморского парка, синева
итальянского кустарника, эта полная гнетущей тоски, смертельная, пышная
синева римских деревьев, стала ему невыносима. Лошадиные силы мчали его в
ущелье ада. Он резко приказал шоферу с солдатской выправкой, сидевшему
почти неподвижно, ехать назад на виа Венето, к месту отправления, к
арийским истокам, может быть к Еве. Дверь бара была уже открыта, красавцы
официанты суетились в своих красивых лиловых фраках вокруг осиротелой
кассы. Юдеяну хотелось выгнать Лауру из машины, шофер стремительно рванул
дверцу и образцово вытянулся, а Лаура все еще медлила и улыбалась - узкая
талия, длинная шейка, она улыбалась - черная, как эбонит, алая как кровь,
белая как снег, она улыбалась своей волшебной улыбкой, на этот раз полной
ожидания, и он назначил ей свидание на вечер. Лаура, улыбаясь, шла к
кассе, уже на ходу успокаивая гнев владельца бара. Бедная девочка не была
сильна в расчетах, и странное поведение нового поклонника сулило ей
многое.
ярко светило в окно, - стояли они друг против друга он в черной одежде
священника, она в черном траурном платье; бледен был он потому, что
страшился и не решался войти в ее комнату, и она стояла бледная: ее
испугал его вид. Еве было мучительно видеть его в ненавистной форме той
власти, которая состояла, по ее убеждению, в постыдном союзе с еврейскими
подонками, заокеанскими плутократами и большевистскими хитрюгами и
содействовала разрушению - может быть, навсегда - возвышенной мечты о
тысячелетней империи, мечты об осчастливленном арийцами человечестве и о
германском господстве. Теперь она уже привыкла к тому, что измена
предстает перед ней с дерзко поднятой головой. Германские женщины
бесстыдно разгуливали под руку с неграми, а предатели становились
министрами. К этому она теперь привыкла. Она привыкла слышать слова,
подсказанные слабостью и эгоизмом, даже от националистически настроенных
немцев, примирившихся со всем, - вероятно, они тайком плевались, но все
извлекали выгоду из переменившихся обстоятельств. Но ее сын? Родной сын -
и вдруг в лагере предателей, сын - в бабьем балахоне враждебных рейху
римских попов, он - в союзе со всей этой кликой, с людьми без роду и
племени, точно какой-нибудь еврей. Это не просто рана, причиняющая горькую
боль, не только пожар в сердце, это и обвинение и упрек ей самой. Откуда
взялось это негодное семя? Родословная Евы велась тщательно, в ее арийском
происхождении не могло быть и тени сомнения. И все же она не уберегла
Адольфа от измены. Она отдала его в нацистскую школу и все же не уберегла
от измены. Школу развалили, и он изменил, он предал в трудный час
испытания дело своих родителей. Предателей судят. Их вешают на деревьях и
на фонарях. А на грудь им прикрепляют табличку с позорной надписью. Разве
Ева не должна указать Адольфу на дверь? Между ними не осталось ничего
общего, но все-таки он ее сын, плоть от плоти ее, чужим его делает только
эта ханжеская одежда; он сам приковал себя к кресту, к неарийскому учению,
пришедшему из страны иудеев, крест висел поверх его одежды, висел на цепи,
которая сковывала Адольфа, он пришел к ней в обличье врага, он вовсе не
был тем отпрыском, какого ей хотелось иметь, - ни продолжателем дела
предков, ни мстителем за поруганное дело, но он ее сын; она рано отдала
его в школу, чтобы он стал мужчиной, а он стал бабой, ее охватила
слабость, и она не указала предателю на дверь. Она холодно спросила: "Что
тебе надо?" И он - сердце его усиленно забилось, а волнение сковало язык -
еле выговорил: "Навестить тебя", как будто стоило только взять стул,
сесть, поболтать немного, и каждый тут же признает правильность пути и
образ действия другого, но она не намерена предложить ему стул и уделить
часок своего материнского внимания. Она снова повернулась к окну и снова
уставилась на гору пустых бутылок, которые поблескивали в лучах солнца,
как бы посылая ей пьяные приветы, и до нее снова донеслись чуждые и
раздражающие негритянские песенки поварят.
терпеть не может.
то слово, которое вывело ее из неподвижности. Вот оно - спасение,
оправдание, ее желание исполнилось, это слово знаменовало героизм и
героический пример. Юдеян в тюрьме, его арестовали, позорный приговор
сохранил свою силу, и приговор будет приведен в исполнение, Юдеян попадет
в Валгаллу, и их брачный союз снова получит оправдание.
схватила и стала теребить его ненавистную одежду. - Говори, говори же.
Юдеян использовал яму для самого несчастного заключенного, и Ева сначала
не поняла, о какой тюрьме и о какой крепости, к тому же папской крепости,
он говорит. Разве папа Римский арестовал Юдеяна? Она не поняла, в какие
ямы нырял он, чтобы вынырнуть свободным человеком, изысканным господином,
этот не обритый наголо посетитель темницы; и, когда ей стало ясно в общих
чертах, что произошло в подземелье, она почувствовала, что ее одурачили: а
она-то не выходила из комнаты и скорбела о герое! И она гневно
расхохоталась - эта нордическая Эриния - и обозвала их трусами, и сына и
супруга, этих тюремных экскурсантов, игравших в тюрьме друг с другом в
прятки. Нет, тюрьмы - не для туристов, тюрьмы - для осужденных, в тюрьме
или ты убиваешь, или тебя убивают. Сейчас еще не время осматривать
достопримечательности тюрем в этом городе, который Юдеян мог бы в былые
дни сровнять с землей.
- кричала она сыну, который, дрожа, стоял перед нею, - он мог повесить
папу, он был слишком глуп, чтобы это понять, или слишком труслив,
вероятно, он уже тогда стал на путь предательства, а фюрер ни о чем не
знал, фюрера обманывали все и скрыли от него, что папу Римского следует
повесить.
молиться? Помолиться, чтобы ей простились все эти греховные, слова? Он
сказал:
в ответ на ее упреки и ее неистовства. Вначале Адольфу почудилось, что
мать одержима дьяволом, но вера его была не настолько сильна, чтобы он
поверил в действительное существование дьявола. Дьявола, конечно, не
существует, говорил он себе, значит, мать одержима не дьяволом, а
дьявольской идеей. Но каким заклинанием бороться с идеей, чем укротить
такую одержимость? Этого он не знал. Он был бессилен. Он подумал: Зигфрид
прав. Мы не можем понять друг друга. Он хотел уйти, уже пора было уходить,
но ему стало жаль ее. Он чувствовал, что она страдает. Он чувствовал, что
она горит в пламени своих идей и носит ад в своей душе. Не нужно было
никакого дьявола. Она сама себе дьявол и терзает свою душу и тело. Ему
хотелось помолиться за нее, но в это мгновение он не чувствовал подлинной
веры.
бык, он заполнил всю комнату. Тесная комнатка стала еще меньше. Она словно
съежилась. Казалось, стены стремятся сдвинуться, а потолок опуститься на
пол. Юдеян подошел к Еве. Он обнял ее и сказал:
сказал:
сел рядом. Юдеян оглядел комнату, тесную комнатушку с окнами во двор, он
слышал доносившуюся из кухни негритянскую песенку, видел фибровый чемодан,
вместительный и дешевый, и вспомнил кожаные сундуки, которые были у них
прежде. Он сказал:
яркого солнца, черный, пыльный, потрепанный; цепь, на которой висел крест,
он намотал на руку и выставил крест вперед, навстречу родителям, он был
бледен, и чудилось, будто он молится. Юдеян сказал: