потому и не о чем.
шага. А ведь могла. Она же его так любила, так... Дурацкое слово, не из наших
времен, но тут иного не подберешь - обожала. Это значит, делала из него себе
Бога. О-бож-ала... Сколько лет я Симагина не видел? Лет восемь... Может, надо
его навестить? Вдруг она там? Просто попытаться понять, выдумал я все это
про нее и про невзятые высоты уже теперь, с тоски - или тогда оказался тлей?
теми, кого предали, это так - но я еще и боюсь. И не того, что он мне как-то
чудовищно отплатит, нет... Это было бы даже правильно. Боюсь узнать, что он
добился успеха в своей науке, что у него получилось все, и, значит, я
действительно всего лишь железками, только ими, перевернул их жизнь... не
перевернул - сломал...
слава Богу, а то уже не он, а я мог бы завинтиться...
начали сами собой складываться в некую <козу>, чтобы одновременным
нажатием трех кнопок - голова уж и не помнила, каких именно, помнили
только пальцы - открыть кодированную от лихих людей дверь. И тут
Вербицкий почувствовал тупой горячий удар в живот - неожиданный и
абсолютно необъяснимый. В следующее мгновение раскинулась дикая,
невообразимая боль. Вербицкий ахнул, теряя равновесие, и выронил
<дипломат>. Взгляд, уставленный вперед, на долгожданную дверь подъезда,
упал вниз, на себя; с отчаянным изумлением, ничего не понимая, Вербицкий
успел увидеть, как сама собой, ничем видимым не продырявленная, расселась
на животе одежда, а из-под нее... из узкой, как от кинжального лезвия, дырки...
медленно цедилась и натекала. Затем жутко, как марионетка, шевельнулся;
опираясь на руку, сел. На ощупь, но очень деловито достал из <дипломата>
блокнот и ручку. Резко щелкали в вечерней тишине замки. Мертвые глаза были
широко открыты, смотрели мимо. Изломанным невнятным почерком, как бы из
последних сил, Вербицкий с сомнамбулической аккуратностью вывел прямо на
бумажной обложке блокнота: <Меня Андрей Симагин из-за Аси Опасе>.
Последнюю букву в слове <опасен> он не дописал явно нарочито, для вящей
натуральности. Стискивая ручку в одной руке, блокнот в другой, он снова лег и
торопливо - кто-то уже приближался - повозился немного, словно бы
устраиваясь поудобнее, а на самом деле стараясь улечься так, чтобы послание
на блокноте, зажатом в судорожно скрюченных пальцах, было хорошо видно. И
больше никогда не двигался.
разросшимся шиповником, показалась пожилая женщина с овчаркой на
поводке. Овчарка встала, как вкопанная, потом встопорщила шерсть на
загривке и глухо заворчала. Потом завизжала женщина.
какой-то неконкретный, но сладкий - будто молодость вернулась, что ли, и все
плохое куда-то делось. Она помнила во сне, что было плохое, много плохого,
годы и годы плохого - но все осталось в прошлом. А теперь будет хорошее -
много хорошего, годы и годы хорошего... Почувствовав, что просыпается, она
едва не заплакала, ощутив, что, чем ближе к яви, тем ближе к плохому, тем
стремительнее теряло плоть хорошее - проваливалось, истаивало,
улетучивалось... Потом она поняла, что лежит под одеялом голая. Это ее
поразило. С чего это она вдруг спала голая? Ни с кем вчера ничего не было, она
могла поручиться, она это-то уж помнила наверняка. Алексей месяца полтора
носу не кажет, а со случайными я не трахаюсь. Вот так провал! Она открыла
глаза и испытала очередной шок: сон продолжался. Она ночевала не дома. Она
уж и забыла, когда в последний раз ночевала не дома - две, а может и три,
геологические эпохи назад. Она терпеть не могла просыпаться не дома. Но дело
было не в этом даже - она проснулась не просто не дома, а куда более, чем
дома; невыразимо и почти невыносимо родным, забыто радостным дышали
стены... И тут сердце взорвалось, как граната. От удара крови потемнело в
глазах, и пульс заколотился даже где-то в глубине щек, даже в пальцах. Она
судорожно дернула одеяло к подбородку, к носу и замерла, панически
прислушиваясь. Она у Симагина. И Симагин где-то здесь; за той стеночкой,
которую она вчера гладила так, как уж незнамо кого. Уж Алексея она точно
никогда так не гладила, даже поначалу.
Надо же было вставать. Она сообразила посмотреть на часы наконец - да,
время поджимало. Разоспалась женщина. Но какой ужас! У Симагина! И сейчас
надо будет разговаривать с ним... опять.
все равно; взглядом вожу по стенам - и таю, и млею, и хочется лежать тут и
лежать.
улыбнется, как добрый мудрый дедушка, и принесет. Взять сейчас и крикнуть
как ни в чем не бывало, как будто и не было этих лет врозь: Андрюшенька,
лапонька, принеси мне кофе, пожалуйста - что-то мне не встать, очень
умоталась вчера... Она подумала это, а потом поняла, что это действительно,
действительно можно сделать; он ведь и впрямь принесет, да еще и спросит
заботливо, сколько сахару положить - и сердце взорвалось снова.
принесет, а вот как относится?
то...
помог как раз Симагин.
больше всего?
стремительностью, словно квартира горела. Словно вот именно сейчас он взял
бы да и вошел без стука. В панике она едва не оторвала пуговицу на лифчике,
но лишь сломала об эту пуговицу ноготь. Потом, уже спокойнее и только шипя,
когда этот ноготь задевал за ткань особенно неприятно, надела верхнее.
Умываться ж надо... краситься... При нем? Кошмар!
физиономию, причесалась, насколько это было возможно в полевых, так
сказать, условиях. Интересно, если в Антошкиной комнате такой мемориал,
может, и везде - мемориал? Может, у сентиментального Симагина и моя
зубная щетка сохранилась?
Тщеславная и самовлюбленная дура ты, Аська, вот ты кто. Она поглубже
вздохнула, как если бы ей предстояло некое запредельное физическое усилие -
прыжок в воду с вышки или из самолета с парашютом... без парашюта.
тех же вельветовых джинсах сидел на своем месте спиной к окошку, а на плите
поспевал чайник, и бутера были уже нарезаны и намазаны.
лежала у него на коленях, ниже столешницы, и Ася не могла разглядеть, что
именно он читает. А сразу стало интересно. И от его спокойного, даже, кажется,
чуть небрежного - во всяком случае, абсолютно обыденного тона Ася
вздохнула снова, на сей раз облегченно. Словно гора с плеч свалилась. - Тебе
с сыром, с колбасой? Свежее полотенце я на крючок на двери повесил в
ванной... Чай будешь, или кофе сварить?
признательна ему за найденный и предложенный тон. Не ляпнул ничего вроде
<Я помню, на завтрак ты предпочитаешь крепкий чай>. Ни малейшего намека
на то, что в этой ванной она когда-то умывалась каждое утро, и принимала душ,
и эти самые полотенца - ну, пусть не эти, пусть предыдущие - она стирала
миллион раз, и сдувала, смеясь, со щеки плеснувшую пену, а когда Антон спал
или, наоборот, был в школе, с удовольствием разгуливала по этой квартире
нагишом... и месила воздух пятками, и заходилась криком от счастья, от
благодарности и нежности к этому Симагину, жадно и преданно впуская его в
себя... Так, просто приятельница зашла; даже не приятельница, а почти
приятель. Молодец, Симагин. Спасибо тебе. Сильно изменился. Повзрослел.
и говорили, то об отвлеченных пустяках. Например, о травяных чаях. Мята,
лаванда, чабрец, душица. Смородиновый лист, малиновый лист, брусничный
лист. Потрясающе содержательная беседа для нежданно-негаданно
оказавшихся вдвоем мужчины и женщины, которые были когда-то мужем и
женой и просто-таки боготворили друг друга. Да не были мы мужем и женой,
старательно напомнила себе Ася, начиная уже злиться на себя за то, что,
кажется, сама рассиропилась. Любовниками были, из-за этого я и ушла - когда
осточертела неопределенность! Но бесполезно было распалять себя ядовитыми
припарками. Теперь, с высоты нынешних лет и нынешних бед, Ася отчетливо
Херберт Фрэнк
Пехов Алексей
Контровский Владимир
Свержин Владимир
Никитин Юрий
Роллинс Джеймс