эволюций. И пробормотал:
жестами попытался убедить девушку повторить его. Вряд ли она нас поняла; в
конце концов, нам пришлось с максимальной обходительностью самим уложить
ее. О расслаблении и речи не было - она, хоть и закрыла глаза, лежала,
словно ожидая удара, от напряжения буквально одеревенев.
сказать - непристойным, что мне хотелось уйти. И лишь низменный расчет на
голос Мидбина при обсуждении моей кандидатуры удерживал меня.
что девушка очень красива. Но никаких чувств я не испытывал; красота ее
осознавалась рассудком, как некое абстрактное понятие, а нежные линии
юного тела не возбуждали желания. Я ощущал только раздражение; сейчас
девушка была для меня лишь препятствием на пути в чудесный мир
Хаггерсхэйвена - и препятствием, по-видимому, непреодолимым.
потугах прошло минут десять. - Вы стараетесь узнать, почему она не может
говорить - а она не может вам сказать, почему говорить она не может.
- Я ищу методику, которая позволит нам пробиться к ее сознанию. Приводите
ее завтра.
прижалась ко мне. Из открывшейся двери пахнуло свежестью; я ощутил, как
моя подопечная старается унять дрожь.
или найду какую-нибудь верхнюю одежду. Не понимаю только, с какой такой
радости я должен быть тебе нянькой?
совесть. Девушка ни в чем передо мной не провинилась, и мое бездушие не
имело оправданий. Но хоть бы она отыскала себе другого покровителя и
оставила меня в покое...
все. Я понимал, что эти короткие осенние недели, пролетающие в разговорах
со случайными собеседниками или в знакомом мне с детства крестьянском
труде - я, как мог, помогал членам товарищества готовиться к зиме - были
критическим моментом в моей жизни. Я мало что мог сделать, чтобы повлиять
на решение собрания - только демонстрировать беззаветную готовность
исполнять любую нужную для Приюта работу да повторять при каждом
мало-мальски подходящем случае, что Хаггерсхэйвен это буквально откровение
для меня, это островок цивилизации в море хаоса и дикости. Я мечтал
остаться здесь.
могли сами по себе склонить на мою сторону жителей Приюта. Я смел лишь
надеяться, что они ощутят во мне некую "божью искру." Эту надежду
подтачивала враждебность Барбары, стократ усиленная теперь гневом на
Мидбина, осмелившегося посвятить другому человеку, да к тому же другой
женщине, внимание, на которое Барбара заявляла исключительные права;
вдобавок он применил к этой женщине ту же, что и к Барбаре, методику
лечения. Я знал ее упорство и не сомневался: она сделает все возможное,
чтобы меня не приняли. Под ее влиянием было достаточно людей.
я, возможно, и столкнулся, ушла из этих мест. Во всяком случае, ей не
приписывалось никаких новых преступлений. Поскольку опасность миновала,
помощник шерифа Бизли наконец "нашел время" посетить Хаггерсхэйвен. Он
явно здесь уже бывал. Похоже, Приют не снискал его уважения - да и он не
снискал уважения в Приюте. У меня возникло четкое ощущение: он предпочел
бы более формальную экспертизу, нежели та, что происходила в кабинете
мистера Хаггеруэллса, когда члены товарищества то входили, то выходили,
прерывая процедуру своими комментариями.
вопросы так громко и бесцеремонно, что перепугал бы и куда более
благополучного и уравновешенного человека. Он быстро довел ее до
беззвучной истерики, а потом обратил свои усилия на меня.
божий какие-то обстоятельства моей жизни у Тисса и моих связях с Великой
Армией; но само присутствие в Хаггерсхэйвен, видимо, явилось для Бизли
неоспоримым признаком граничащей с идиотизмом безобидности - во всяком
случае, в отношении обычных преступлений. Мое путешествие в Йорк, как и
все предшествовавшие ему события, его нисколько не интересовали; он хотел
лишь конспективного изложения обстоятельств нападения на Эскобаров,
напомнив мне покойного полковника Толлибура, который, по-моему, был
убежден, что глаз непрофессионала безотчетно, как фотоаппарат, фиксирует
самые незначительны детали любого события.
что, дескать, было бы куда полезней, если бы книжные черви учились
разбираться в людях, а не в логарифмах и тригонометрии. Я не понял, как
отнести это к себе - ведь я не разбирался ни в том, ни в другом.
испытывал удовлетворение. Конечно, он и раньше слышал мой рассказ, но
сейчас впервые начал осознавать, какое воздействие налет мог оказать на
девушку.
подсказывает, что она является результатом испуга, который девушка
испытала в момент нападения. Должно быть, она хотела закричать; для нее
почти невозможно было не закричать - но она не могла себе этого позволить,
потому что выдать себя для нее значило умереть. Она смотрела на убийц, но
ей приходилось оставаться безмолвной.
говорит дело.
- продолжал он. - Ей пришлось это сделать, сделать спонтанно - жизнь
зависела. Это было огромное усилие, и эффект его оказался соответствующим.
Она, так сказать, перестаралась. Когда говорить вновь стало безопасно, она
по-прежнему этого не может.
раньше хотел задать - почему, в таком случае, она совсем не понимает нас и
почему не написала что-нибудь, когда ей дали бумагу и карандаш.
разом, и теперь не так-то просто их восстановить. Но это лишь один аспект.
Другой посложнее. Налет произошел месяц назад, это так, но не думаете же
вы, что поврежденное сознание отсчитывает время с точностью? Да и вообще -
возможен ли такой подсчет? ВременнАя протяженность, как все мы знаем,
чрезвычайно субъективна. То, что для вас "вчера", для меня может быть
"сегодня". Мы в какой-то мере осознаем это, когда говорим, что время
"летит" или "тянется". Возможно, девушка до сих пор испытывает мучительную
необходимость подавлять крик; нападение и смерть для нее не прошлое, а
настоящее. Они длятся и длятся, и, не исключено, будут длиться до конца ее
дней. А если это так, то стоит ли удивляться тому, что она не может
расслабиться, отключить механизмы защиты и осознать, что настоящее есть
настоящее, и все ужасное - позади?
приведшие к катастрофе, появился бы шанс, что она даст выход эмоциям,
которые вынуждена была подавить. Возможно, она заговорит. Только поймите
меня правильно - я не сказал: заговорит. Я сказал: возможно.
время шло, а Мидбину так и не удавалось пробиться к сознанию девушки, не
говоря уж о каких-то положительных результатах. Один из членов
товарищества, говоривший по-испански, - ботаник, живший в Приюте наездами,
перевел мой рассказ о нападении и, прерываемый возбужденными указаниями и
уточнениями Мидбина, прочел отрывки лежавшей на "кушетке" девушке. Эффект
был нулевой.
мидбинских сеансах, у меня не было никаких дел - только те, которые я взял
на себя сам или сумел убедить других доверить мне. Хиро Агати заявил, что
я безнадежно не гожусь помогать ему у плавильни, сооруженной им с целью
получения "стойкого стекла" - чрезвычайно плотной субстанции, которая, как
надеялся химик, сможет заменить, например, железо в топках или глиняную
плитку в дымоходах. Правда, он вынужден был признать, что я способен
приносить ему кой-какую пользу в садике возле его коттеджа; в садике этом
и он сам, и мисс Агати - она была много моложе мужа, выглядела необычайно
миниатюрно и оказалась архитектором, - и трое их детей проводили все
свободное время, постоянно что-то пересаживая, переделывая или просто
готовясь к следующему сезону.
происхождения, которого я впервые увидел в своей жизни; его семья
оказалась первой увиденной мною семьей, которая нарушила неписанное
правило не заводить более одного ребенка. И Хиро, и Кими Агати будто и не
слыхали о громогласных пророчествах, рассыпаемых налево и направо и
вигами, и популистами - дескать, если население страны начнет быстро
расти, произойдет катастрофа. Фумио и Эйко эти пророчества мелко видели, а
двухлетний Есио о них вообще не знал.
причин, по которым мысль о скором изгнании из Приюта доставляла мне
невыносимую боль. Хотя я ничего не мыслил ни в химии, ни в архитектуре, и
круг разговоров наших был ограничен, это отнюдь не уменьшало удовольствия,
которое я получал, общаясь с супругами Агати и их детьми. Когда я
окончательно уверился, что мне в их доме рады, я частенько читал у них или
просто посиживал молча, пока Хиро работал, ребятишки бегали взад и вперед,
Володихин Дмитрий
Шилова Юлия
Дальский Алекс
Семенова Мария
Шилова Юлия
Володихин Дмитрий