страшное сходство с людьми, которых Рэнсом знал и любил на
Земле. Но хуже всего были те минуты, когда в оболочку
возвращался сам Уэстон. Он бормотал жалобно и робко: "Будьте
осторожны, Рэнсом. Я провалился в большую черную дыру. Нет,
нет, я на Переландре. Мне трудно думать, но это неважно, он
думает за меня. Скоро все будет в порядке. Что ж они закрывают
окна? Все в порядке, они забрали у меня голову и приставили
чужую. Теперь я скоро поправлюсь. Они не дают мне посмотреть
рецензии на мои статьи. Ну, я ему сказал, что если он не
включит меня в первую десятку, пусть обходится без меня. Как
смеет этот щенок представлять такую работу! Он издевается над
экзаменаторами. Нет, вы объясните, почему я заплатил за билет
первого класса, а тут такая давка? Это нечестно. Нечестно!
Снимите эту тяжесть с груди! Зачем мне одежда? Оставьте меня.
Оставьте. Это нечестно. Какие огромные мухи!.. Говорят, к ним
привыкаешь..." -- и тут начинался звериный вой. Рэнсом так и не
понял, притворяется он, или распадавшаяся психика, которая
когда-то была Уэстоном, продолжала жалкое существование в
сидевшем перед ним теле. Он заметил только, что у него самого
совершенно исчезла прежняя ненависть. Теперь он искренне и
горячо молился за эту душу. И все же то, что он чувствовал,
нельзя было назвать жалостью. До сих пор, когда он думал о
преисподней, погибшие души представлялись ему человеческими;
теперь перед ним разверзлась бездна, которая отделяет людей от
духов, и жалость почти совершенно поглотил страх, тот
необоримый ужас, который испытывает жизнь перед лицом
самопожирающей смерти. Если устами Нелюдя говорили останки
Уэстона, значит, Уэстон уже не человек. Силы, издавна
разрушавшие в нем все человеческое, завершили свою работу.
Больная воля отравила понемногу и разум, и чувства, а теперь
погубила и себя, так что вся психика развалилась на куски.
Остался лишь призрак -- непрестанная тревога, обломки,
развалины, да запах разложения. "Вот это, -- думал Рэнсом, --
могло ждать и меня -- или ее".
отдыхал. Работой, делом были бесконечные разговоры между
Искусителем и Королевой. Трудно было проследить, как все
продвигается час за часом, но дни шли, и Рэнсом убеждался, что
Искуситель берет верх. Конечно, бывали и взлеты, и падения.
Порой непредвиденная мелочь внезапно выбивала почву из-под ног
Врага; порой и Рэнсому удавалось вмешаться в страшную беседу.
Иногда он думал: "Слава Богу! Мы победили наконец", -- но Враг
не знал усталости, а Рэнсом уже выбивался из сил, в последние
же дни он заметил, что и Королева устала. Он попросил се
отослать прочь их обоих. Но она не согласилась, и слова ее
показали, сколь велика уже опасность. "Как я могу отдыхать и
веселиться, -- сказала она, -- когда дело не решено? Я не стану
отдыхать, пока не пойму точно, должна ли я совершить какое-то
великое дело ради Короля и детей наших детей".
Королева не знала, но как раз во имя долга он заставлял ее
снова и снова думать о непослушании и убеждал, что прогнать его
было бы трусостью. Каждый день, в тысяче образов, он
представлял ей Великий Подвиг и Великую Жертву. Потихоньку он
вытеснил мысль о том, чтобы подождать Короля и вместе принять
решение. Теперь и речи не было о такой трусости!. Весь смысл се
поступка, все величие в том и будет, чтобы совершить его без
ведома Короля, а после он, если захочет, может отречься от нее,
так что всю выгоду получит он, а весь риск (как и благородство,
и своеобразие, и возвышающая душу боль) придется на ее долю. К
тому же, прибавлял Искуситель, нет смысла спрашивать Короля, он
наверняка будет против, таковы уж мужчины. Лучше силой дать ему
свободу. Теперь, пока решает она -- теперь или никогда, --
можно свершить этот подвиг. "Теперь или никогда", -- твердил
он, пробуждая в Королеве страх, знакомый на Земле всем женщинам
-- а что, как она упустит великую возможность, напрасно
проживет жизнь? "Словно я дерево без плодов", -- говорила она.
Рэнсом пытался ее убедить, что ее плодом будут дети. Но Нелюдь
спросил, неужто у разделения на два пола нет иной цели, кроме
размножения? Ведь потомство можно бы обеспечить как-нибудь
иначе, скажем, -- как у растений. Он тут же пустился объяснять,
что там, на Земле, мужчины вроде Рэнсома -- отсталые самцы,
боящиеся новых благ, -- всегда старались ограничить женщину
деторождением и знать не желали о той высшей участи, ради
которой она и создана Малельдилом. Он сказал, что такие люди
уже причинили немало вреда, и от нее зависит, чтобы ничего
подобного не случилось на Переландре. Именно тут он и стал
учить ее новым словам: Творчество, Интуиция, Духовность. Но
допустил промах -- когда Королева поняла, что такое
"творческий", она забыла о Великом Деле и Высоком Одиночестве и
долго смеялась, а потом сказала, что он еще моложе Пятнистого,
и отослала их обоих.
пошло прахом. В тот день Нелюдь еще настырней толковал о
самовыражении и самопожертвовании, и она все больше поддавалась
обаянию, когда Рэнсом, не выдержав, вскочил и просто набросился
на нее. Очень быстро, чуть ли не крича, забывая здешний язык и
вставляя английские слова, он пытался объяснить, что видел эту
"самоотверженность" на деле. Он стал рассказывать о женщинах,
которые падали от голода, но не садились есть, пока муж не
вернется, хотя прекрасно знали, что он этого терпеть не может;
о матерях, которые клали жизнь на то, чтобы выдать дочь за
того, кто ей противен; об Агриппине и леди Макбет. "Неужели ты
не видишь, -- орал он, -- что в этих словах нет смысла? Что
толку говорить, будто ты хочешь сделать это ради Короля? Ты
знаешь, что именно этого Король не хочет и не захочет! Разве ты
-- Малельдил, чтобы решать, что хорошо для него, что плохо?" Но
она почти ничего не поняла, а тона -- испугалась. Все это было
на руку уже Нелюдю.
контратаки, сквозь сопротивление и отступление Рэнсом все яснее
видел план кампании. Сама идея подвига и жертвы по-прежнему
соединялась для Королевы с любовью к Королю, к ее еще не
родившимся детям и даже к Малельдилу. Сама мысль, что
Малельдил, быть может, желает именно непослушания, и была той
щелью, через которую в ее разум мог хлынуть поток искушения. Но
с тех пор, как Нелюдь начал свои трагические повествования, к
этому прибавился самый слабый призвук театральности,
самовлюбленного желания сыграть главную роль в драме своего
мира. Нелюдь, без сомнений, пытался усилить именно это. Он не
мог преуспеть, пока такое чувство оставалось каплей в океане ее
души. Вероятно, до тех пор, пока это не изменится, Королева
была в безопасности -- пожалуй, ни одно разумное существо не
откажется от счастья ради чего-то столь смутного, как болтовня
о духовности и высшем предназначении. Не откажется -- пока
искушение себялюбием не перевесит всего остального. Эгоизм,
таящийся в идее благородного бунта, должен возрасти; и Рэнсом
думал, что хотя она и смеется над Врагом, и часто дает ему
отпор, он растет очень медленно, и все же явно. Конечно, все
было сложно, очень сложно. Нелюдь всегда говорил почти правду.
Видимо, в замысел Божий входило и то, что это счастливое
созданье станет совсем взрослым, обретет свободный выбор, в
некотором смысле отделится и от Бога, и от мужа, чтобы связь их
стала глубже и полноценней. С самой первой встречи Рэнсом
видел, как взрослеет Королева, и сам, пусть бессознательно,
помогал этому. Если она победит искушение, оно станет новым,
очень важным шагом все к той же цели -- к более свободному,
разумному и осознанному послушанию. Но именно поэтому ошибка,
которая низвергнет ее в рабство ненависти и зависти, экономики
и политики, так хорошо известное нашему миру, -- эта роковая
ошибка так страшно похожа на правильный шаг. О том, что
опасность усиливается, Рэнсом догадывался и по тому, как трудно
стало напоминать о простейших исходных посылках. Королева все
меньше обращала внимание на то, что изначально дано ей, -- на
заповедь Малельдила, на совершенно неизвестные последствия, на
нынешнее счастье, столь великое, что перемена едва ли окажется
к лучшему. Все это смывала бурная волна нечетких, но ярких
образов, создаваемых Нелюдем, и все возрастающая важность
центрального образа. Она не утратила невинности, не ведала
дурных намерений, воля ее была чиста, но воображение уже
наполовину заполнилось яркими и ядовитыми картинками. И снова
Рэнсом подумал: "Нет, так больше нельзя"; но все его доводы
были бессильны, искушение продолжалось.
сон, а очнулся лишь к полудню. Он был один, и великий ужас
охватил его. "Что же я мог поделать? Что я мог?" -- вскричал
он, решив, что битва проиграна. Голова у него кружилась, сердце
болело, когда он брел к берегу, чтобы найти там рыбу и
отправиться вслед за беглецами на Твердую Землю. Он был так
растерян и измучен, что даже не думал, как ему теперь искать
Андреев Николай
Андреев Николай
Сертаков Виталий
Андреев Николай
Володихин Дмитрий
Володихин Дмитрий