Чтение 26–й страницы книги ~Львы Аль-Рассана~

- Спасибо, - вежливо ответила Джеана, протягивая руку за вином.

- А поцелуй? - его голос звучал тихо, приглушенно.

- Справедливо, - ответила дочь Исхака бен Йонаннона. Это ведь карнавал. Она шагнула вперед, легонько поцеловала его, взяла флягу и выпила. В этом человеке ей почудилось что-то знакомое, но Джеана не стала размышлять об этом: нечто знакомое было во всех мужчинах, которые сегодня ее целовали. Маски, и воображение, и слишком большое количество вина были тому виной.

Олень двинулся вперед, больше ничего не сказав. Джеана смотрела ему вслед, но потом сообразила, что он оставил ей флягу. Она позвала его, но он не обернулся. Она пожала плечами, посмотрела на флягу, сделала еще глоток. Вино оказалось хорошим, почти неразбавленным или совсем неразбавленным.

- Пора задуматься о том, чтобы вести себя поосторожнее, - вслух произнесла она.

- Сегодня? - рассмеялся стоящий рядом коричневый кролик. - Какой абсурд. Пойдем лучше с. нами. Мы идем к лодкам. - Их было четверо, все кролики, трое женщин и мужчина, обнимающий двоих из них. Ей это предложение показалось разумным. Таким же разумным, как все остальное. И это, в конце концов, лучше, чем бродить в одиночестве. Она поделилась с ними вином по пути к озеру. Из-под маски, которая только и делала возможной эту ночь, из тени дверного проема чьи-то глаза следили за тем, как белая сова быстро поцеловала оленя, а потом олень грациозно ускользнул прочь, оставив у нее флягу с вином.

Сова заметно заколебалась, снова отпила из фляги, а потом ушла в другом направлении вместе с квартетом кроликов.

Кролики не имели никакого значения. Олень и сова были ему известны. Наблюдатель - нарядившийся, по мимолетной прихоти, в львицу, - покинул свое убежище в дверном проеме и последовал за оленем.

Сохранились языческие легенды в тех странах, где сейчас почитали либо Джада, либо звезды Ашара, о человеке, превратившемся в оленя. На землях, завоеванных почитателями бога солнца, этот человек был наказан за то, что покинул поле боя ради объятий женщины. На востоке - в Аммузе и Сорийе, до того как Ашар изменил землю своими видениями, - древняя легенда рассказывала об охотнике, который подглядывал за богиней, когда та купалась в лесном озере, и был тут же превращен в оленя.

В каждой легенде олень - бывший человек - становился легкой добычей для охотничьих собак, и его разрывали на куски в глуши темного леса за его грех, за его единственный, непростительный грех.

За годы, прошедшие после начала карнавалов в Рагозе, возникло множество традиций. Одной из них, разумеется, было право на поцелуй, этого следовало ожидать. Второй - было искусство, обычный партнер первой традиции в постели.

Между дворцом и Речными Воротами на юге стояла таверна Озры. Здесь, под благожелательным взором ее давнего владельца, собирались поэты и музыканты Рагозы, а также те, что под прикрытием маски хотели числиться таковыми, пусть всего на одну ночь. Они читали анонимные стихи и пели песни друг другу и тем, кто останавливался послушать у двери, посреди залитой светом факелов круговерти.

В таверне Озры карнавал проходил тише, хотя от этого не становился менее интересным. Маски заставляли их владельцев выступать так, как эти люди никогда бы не рискнули в собственном обличье. Некоторые из самых прославленных мастеров города много лет приходили в эту невзрачную таверну в ночь карнавала, чтобы увидеть, какой отклик вызывают их произведения, лишенные ауры славы и моды.

Результат не всегда доставлял им удовольствие, потому что здесь собирались сложные, искушенные слушатели, и они тоже были в масках.

Иногда случались забавные вещи. До сих пор вспоминают, как лет десять назад один ваджи, переодетый вороной, занял табурет артиста и спел злобный пасквиль против Мазура бен Аврена. Это явно была попытка перевести кампанию против визиря-киндата на новый уровень.

У ваджи был хороший голос, и он даже сносно играл на своем инструменте, но он слишком уж неуклюже отказался от обычного стакана вина для исполнителя, а также не позаботился о том, чтобы снять традиционные сандалии ваджи, скопированные с тех, что Ашар носил в пустыне. С того момента, когда он сел на табурет, все в таверне уже точно знали, кто он такой, и это совершенно лишило пасквиль язвительности.

На следующий год три вороны появились у Озры, и на каждой были надеты сандалии ваджи. Они, однако, выпили в унисон, а затем вместе исполнили песню, и в их выступлении не было никакой святости. На этот раз сатира была направлена против ваджи и имела огромный и надолго запомнившийся успех.

В городе Рагоза ценили ум.

В нем также чтили ритуалы этой ночи, и исполнителю, занявшему сейчас место на табурете между четырех свечей в высоких черных подсвечниках, было гарантировано вежливое внимание. Он хорошо замаскировался: маска гончего пса на все лицо над неприметным одеянием, которое ничего не выдавало. Никто не знал его. Конечно, именно так все и было задумано.

Он уселся без инструмента и окинул взглядом переполненный зал. Озра ди Козари, некогда житель города Эшалау в Халонье, но уже давно обосновавшийся здесь, в Аль-Рассане, наблюдал за ним из-за стойки бара и увидел, как этот человек кого-то заметил. Гончий пес заколебался, потом наклонил голову в знак приветствия. Озра проследил за его взглядом. Тот, к кому было обращено это приветствие, стоял в дверном проеме. Он появился некоторое время назад и держался у самого выхода. Наверное, ему пришлось нагнуться, чтобы войти, из-за ветвистых рогов. Под искусной маской оленя, которая скрывала глаза и верхнюю часть лица, он, кажется, улыбнулся в ответ.

Озра снова повернулся к гончему псу, сидящему в окружении свечей, и стал слушать. Он, собственно говоря, знал, кто это. Поэт начал, обходясь без названия или вступления:

Останемся ли мы еще в Рагозе

Среди цветов весенних тосковать?

Меж белым озёра алмазом

И ожерельем голубым реки,

На юг скользящей к морю, словно жемчуг,

Что женщина сквозь пальцы пропускает?

Останемся петь городу хвалу?

Не будем вспоминать, как вспоминаем

Силвенес времени великих львов?

Забудем, как в фонтанах Аль-Фонтаны

Хлебов душистых двадцать тысяч

Съедали рыбки ежедневно.

В Силвенесе халифов,

В фонтанах Аль-Фонтаны.

По таверне пронесся ропот. Было что-то неожиданное в строении стиха и в тоне. Поэт, кем бы он ни был, сделал паузу и отпил вина из бокала, стоящего у его локтя. Он снова огляделся, ожидая тишины, потом продолжил:

Останемся ли мы здесь любоваться

Слоновой кости хрупкой красотой?

Нам все равно,

Что станет с Аль-Рассаном,

Возлюбленным и неба, и Ашара?

С Силвенесом прекрасным что же стало?

Где мудрые его учителя?

Где девушки, танцующие страстно,

Где музыка в миндальных рощах?

Где тот дворец, откуда выводили

Войска на битву славные халифы?

Какие звери нынче бродят

Среди разрушенных колонн?

Там в лунном свете волки воют.

Снова раздался ропот, быстро умолкший, так как на этот раз поэт не сделал паузы:

Спросите у суровых стен Картады,

В Силвенесе что нынче происходит,

Об Аль-Рассане здесь спроси, в Рагозе,

Спроси у нас, меж озером и морем,

Как мы страдаем от затменья звезд.

И у реки спроси, и у вина,

Которое сегодня льется между

Небесными огнями и земными.

Поэт закончил. Он поднялся без поклона и сошел с возвышения. Однако ему не удалось избежать аплодисментов, в которых выражалось искреннее восхищение, а также задумчивых взглядов, которыми его провожали до стойки бара.

Озра, также следуя традиции, поднес ему бокал своего лучшего белого вина. Обычно в такой момент он отпускал остроумное замечание, но на этот раз не смог ничего придумать.

"И у реки спроси, и у вина, которое сегодня льется..."

Озру ди Козари редко трогали стихи, прочитанные или спетые в его таверне, но в том, что он только услышал, было нечто особое... Человек в маске гончего пса поднял бокал и отсалютовал ему, перед тем как выпить. Не слишком удивившись, Озра заметил в этот момент, что олень прошел в зал и стоит рядом с ними. Гончий пес повернулся и посмотрел на него. Они были одного роста, эти двое, хотя из-за рогов олень казался выше.

Очень тихо, так что Озра ди Козари был почти уверен, что, кроме него, никто этого не услышал, олень с ветвистыми рогами спросил:

- Возлюбленный Ашара?

Поэт тихо рассмеялся.

- А, ладно. Что я, по-вашему, должен был делать? и Озра не понял, но он и не надеялся понять.

Второй сказал:

- Именно то, что сделал, наверное. - Его глаза полностью скрывала маска. - Это было очень мило. Мрачные мысли во время карнавала.

- Знаю. - Гончий пес заколебался. - Мой опыт подсказывает, что в карнавале есть и мрачная сторона.

- Мой тоже.

- Мы ваши стихи тоже услышим?

- Не думаю. То, что я только что слышал, внушило мне чувство смирения.

Гончий пес наклонил голову.

- Вы слишком снисходительны. Наслаждаетесь этой ночью?

- Приятное начало. Насколько я понимаю, она только началась.

- Для некоторых.

- Не для вас? Разве вы не пойдете бродить по улицам? Вместе со мной?

Снова недолгое колебание.

- Спасибо, нет. Я еще немного выпью доброго вина Озры и послушаю стихи и музыку, а потом лягу спать.

- Мы сегодня ожидаем появления ворон?

Гончий пес снова рассмеялся.

- Вы об этом слышали? Мы никогда ничего не ждем от карнавала, и поэтому, надеюсь, не испытаем ни разочарования, ни большого удивления.

Олень поднял голову.

- В этом, по крайней мере, мы не сходимся. Я постоянно надеюсь испытать удивление.

- Тогда я вам этого желаю.

Они переглянулись, потом олень повернулся и стал пробираться к выходу на улицу. Теперь место на возвышении занял черный бык с маленькой арфой в руках.

- Думаю, - сказал гончий пес, - я выпью еще один бокал, Озра, если ты не возражаешь.

- Да, ваша милость, - ответил Озра, не успев сдержаться. Но он произнес это тихо и надеялся, что его никто не услышал.

Наливая вино, он увидел первую из женщин, которая подошла к стоящему у стойки бара поэту. Это тоже всегда случается на карнавале.

- Не могли бы мы побеседовать несколько минут наедине? - спросила тихо львица. Гончий пес повернулся и посмотрел на нее. Озра тоже. Голос был не женский.

- Сегодня трудно устроить беседу наедине, - ответил поэт.

- Уверен, что вам это удастся. У меня для вас есть кое-какая информация.

- Неужели?

- Взамен я попрошу вас кое о чем.

- Вы представить себе не можете, как я изумлен. - Гончий пес отпил из своего бокала, внимательно разглядывая пришельца. Львица рассмеялась под маской низким, внушающим опасение смехом.

Озра ощутил укол тревоги. Судя по его тону, этот мужчина, переодетый женщиной, точно знал, кем был поэт, а это представляло большую опасность.

- Вы мне не доверяете?

- Если бы я знал, кто вы, я, возможно, и поверил бы. Зачем вы надели маску противоположного пола?

Незнакомец заколебался лишь на долю секунды.

- Это меня позабавило. Нет зверя более свирепого, если верить легендам, чем львица, защищающая своих детенышей.

Гончий пес аккуратно поставил бокал.

- Понятно, - наконец ответил он. - Вы очень смелы. Должен сказать, что вы меня все же удивили. - Он взглянул на Озру. - Наверху найдется комната?

- Идите в мою, - предложил хозяин таверны. Он взял из-под стойки ключ и протянул гостю. Гончий пес и львица вместе пересекли зал и поднялись наверх. Много глаз следили за ними, пока черный бык на возвышении заканчивал настраивать свой инструмент. Потом он начал играть.

- Как вы меня нашли? - спросил Мазур бен Аврен, снимая маску гончего пса в маленькой спальне.

Второй несколько мгновений сражался со своей маской, затем снял ее.

- Меня к вам привели, - ответил он. - Я мог идти на выбор за одним из двух людей, и я сделал правильный выбор. Олень привел меня сюда.

- Вы его узнали?

- Я узнаю людей по их походке и по внешнему виду. Да, я его узнал, - сказал Тариф ибн Хассан, почесывая бритый подбородок, на котором больше не было пышной седой бороды. Он улыбнулся.

Через секунду улыбнулся и визирь Рагозы.

- Я даже не думал, что когда-нибудь встречусь с вами, - сказал он. - Вы знаете, что здесь назначена награда за вашу жизнь?

- Конечно, знаю. Я оскорблен: Картада предложила больше.

- Картада больше пострадала.

- Наверное. Должен ли я это исправить?

- Должен ли я позволить вам покинуть город?

- Как вы меня остановите, если я вздумаю убить вас сейчас?

Казалось, визирь обдумывает это. Через секунду он подошел к маленькому столику и взял стоящий на нем графин вина. Бокалы тоже стояли рядом. Он махнул графином.

- Как вы, вероятно, поняли, у меня договоренность с хозяином таверны. Мы сейчас одни, но не совсем. Надеюсь, вы не потребуете, чтобы я это продемонстрировал.

Тут разбойник огляделся и заметил приоткрытую внутреннюю дверь и еще одну, ведущую на балкон.

- Понятно, - сказал он. - Мне следовало этого ожидать.

- Наверное. У меня есть обязанности, и я не могу вести себя совершенно беспечно, даже сегодня ночью.

Ибн Хассан принял бокал, предложенный визирем.

- Если бы я захотел вас убить, я все же мог бы это сделать. Если бы вы захотели меня задержать, вы бы уже это сделали.

- Вы упомянули об известиях. И о цене. Меня разбирает любопытство.

- Насчет цены вы должны знать. - Ибн Хассан выразительно посмотрел на свою сброшенную маску.

- А, - сказал визирь. - Конечно. Ваши сыновья.

- Мои сыновья. Я обнаружил, что очень скучаю по ним в свои преклонные годы.

- Могу это понять. Хорошие сыновья - это большое утешение. Они прекрасные люди; нам очень нравится их общество.

- Их не хватает в Арбастро.

- Печальные превратности войны, - хладнокровно ответил бен Аврен. - Что вы хотите мне сообщить?

Тариф ибн Хассан осушил бокал и снова протянул его визирю. Тот снова налил вина.

- Мувардийцы всю зиму строили корабли. На новой верфи в Абенивине. Хазем ибн Альмалик все еще с ними. Он потерял кисть руки. Не знаю, как и почему.

Теперь настала очередь Мазура задумчиво выпить.

- Это все?

- Вряд ли. Я стараюсь предлагать справедливую плату, когда чего-то требую. Альмалик Второй Картадский все это время распускал слухи насчет киндатов Фезаны. Не знаю, с какой целью. Но напряжение там растет.

Визирь поставил графин с вином.

- Откуда вам это известно?

Тариф пожал плечами.

- Я знаю многое о том, что происходит на землях, которые контролирует Картада. Они назначили большую цену за мою жизнь, помните?

Мазур долгое мгновение смотрел на него.

- Альмалик испытывает тревогу, - наконец произнес он. - Он чувствует себя беззащитным. Но он умен и непредсказуем. Признаюсь, что не слишком уверен в том, как он поступит.