настырного сумасшедшего, тем очевиднее они попадают в яблочко. Так, значит,
и надо? Так и добиваются успеха? Я только заметил, что у милиционеров в
Москве происхождение по большей части деревенское. И генетическая память,
вероятно, позволит им отследить несоответствие нашей поклажи календарю
садовых работ.
дураков. Вот ты на их месте догадаешься проверять, чего у нас там внутри?
морозостойкие. А сами мы ботаники. Направляемся на опытные участки. Лишь бы
приклад об пол не брякал.
волки христианских младенцев. И выехать, естественно, предстоит в
несусветную рань.
отрекусь. Ничего не знаю. Это все твое. Меня ты просил помочь довезти и в
содержимое не посвящал. Договорились?
пристреляны...
рассеянно и не выделяли из толпы. Лица потенциально опасные не ломятся в
переполненное метро в семь утра, брезгуют. Кусты, с ружьями, накрепко
привязанными к собранным вместе, закрывшим их со всех сторон веткам, мы
обернули рубероидом и клеенкой. Весили они -- дай бог. Хорошо, Андрюха,
командовавший увязкой, не поскупился на веревку, пожертвовал целую бухту
первосортного репшнура и предусмотрел петли для руки и плеча.
что мы удачно вписались, в противофазу: в Москву сейчас давка, а из Москвы
-- свободно. Получасом раньше тоже полным-полно угрюмого рабочего люда, но
теперь смена уже началась. И контролеров в такое время еще не бывает.
как за спиной у Андрюхи, в соседней секции, заранее раскрасневшийся дородный
дядька в теплом голубом спортивном костюме наливает в крышку термоса по
глотку горячего кофе с молоком жене и двум девочкам-близняшкам -- наверное,
первоклассницам. Едут с лыжами -- куда-нибудь в неподвижный, тихий
черно-белый лес. Кофе распространял пар и волнующий аромат, будил память о
живительных ожогах гортани, каких мне на долю не досталось сегодня перед
дорогой -- Андрюха торопил, не успели даже чайник согреть толком. Дабы
переключиться с этих грустных мыслей и не растаять от жалости к себе, я
задался вопросом в духе брюзгливого пенсионера: почему, собственно, дети не
в школе посреди недели? Каникул нет в феврале. Должно быть, родители
подгадали отгул или скользящие выходные и устроили праздник вне расписания.
Когда я ходил в первый класс, самыми дорогими вещами у нас в доме были
холодильник и проигрыватель "Концертный" -- обтянутый коричневым дерматином
чемоданчик с динамиком в крышке. Крутили на нем Седьмую симфонию Шостаковича
(вряд ли мне хватило терпения прослушать ее хоть раз всю от начала до конца,
но знаменитый инфернальный марш, сцену нашествия, я любил и часто мычал);
крутили Эллу Фитцджеральд (немецкая серия "Джаз-портрет"), какую-то
классическую испанскую гитаристку, а также пару номеров "Кругозора" --
журнала квадратного формата, со сквозной дыркой по центру и гибкими, как
резина, прозрачными грампластинками между страниц -- канувшее в Лету
исключительно отечественное изобретение. И еще диск промежуточного размера,
в две трети лонгплея, где читал свои стихи поэт Кирсанов. Я и сейчас
способен повторить отдельные строки. "В тыл, к расстрелянному лесу, где
разбитый дот, молодую догарессу старый дож ведет..." Было там, кстати, и
охотничье: "Разбросал свой мозг -- лось". На снегу. И стихотворение "Смерти
больше нет" -- хотя вроде бы следовало из предыдущего, что это чистой воды
вранье...
полезли под лавки -- но тщетно. На платформе, где они сошли, от названия
сохранились только две буквы: "...ВО". Перрон обрывался в голое поле. Стоило
электричке двинуться снова, крышка выкатилась откуда-то в проход, гордая,
как Колобок.
диссертацию. Диссертацию про перевязок. Зверек такой, типа хорька или ласки.
И он их изучает, один во всем мире. Он мне объяснил: самое удивительное --
это как они размножаются. Как только самка приносит приплод, приходит самец
и всех новорожденных самочек, слепых еще, покрывает. А дальше они растут уже
с зародышами. То есть зародыши развиваются с ними вместе, по мере их роста.
разодранной сигаретной пачке. Тут и там по дороге, в тракторной колее из-под
снега выворотилась красноватая глина. Клеенка на морозце ломко хрустела под
рукой. Я в десятый раз давал себе зарок с первых же доходов приобрести новую
вязаную шапку -- на пару размеров побольше. У Андрюхи шапка была двухслойная
и налезала глубоко, зато не было теплых носков. Таким образом, завидовать
друг другу мы не имели оснований. Возле стоявших особняком коровника и трех
бревенчатых домов дорога раздваивалась, и правый, короткий, рукав вел вдоль
бетонного забора в поломанные, без створки, ворота. Сразу за воротами
начинались навесы, как будто крытые рыночные ряды. У забора мы распаковали
кусты, а рубероид и клеенку прикопали, чтобы не разнесло ветром и не стянул
случайный прохожий. Я оценил Андрюху вооруженного -- наружность вполне
партизанская. "Парни в вымокшей одеже додж ведут на дот..." Из сугроба при
входе торчал обломок фанерной вывески с неподходящим пейзажу словом
"студия". А лес виднелся только верхушками, далеко, в той стороне, куда
тянулась потрескивающая над нами линия электропередач.
директора. Я осматривался и кривил рот: ох, до рези, до слез, до куриной
слепоты намозолил мне глаза тусклый, в одну краску -- бурую, набор строений
и предметов, одна и та же конфигурация российской тоски, что по зиме берет
душу в кулак особенно тесно, встречая на любом хоздворе, у всякой дороги,
через версту подкарауливая за вагонным окном: кореженое железо, какие-то
обода, остов старого грузовика возле сварного гаража с промятым ребром,
перевернутый прицеп, ржавые бочки... Впереди, под навесами, кто-то залаял,
не собака. Прошла женщина в валенках с галошами, в ушанке и ватнике,
выплеснула в снег у гаража пахучее ведро и бесцеремонно уставилась на меня.
Я делал вид, что не замечаю, и смотрел на свои ботинки. Я все еще пытался
убедить себя, что наша поездка -- приключение веселое. Вот эта аборигенша,
например, надолго меня запомнит -- нелепого, зябко напыжившегося, с ружьем
на плече... Чуть погодя из глубины двора выступила и другая, совершенно
такая же, принесла топор. С громом поколотив им, чтобы насадить прочнее, о
капот грузовика, под которым скрывалась гулкая пустота, она на мгновение
отрешенно замерла, будто, испытав тишину на прочность, теперь расслышала в
ней горние зовы, и сообщила в пространство перед собой:
забыл обо мне. Я подошел к навесу. Крыша защищала составленные в два яруса
средних размеров клетки, сейчас пустые и с чисто подметенными полами, --
однако кислый запах зверя стойко держался вокруг. В следующем ряду уже
воочию наблюдались три лисицы и некрупная рысь. Лисы, каждая в своем боксе,
беспокоились, крутились юлой от стенки к стенке. Рысь застыла боком к
проволочной сетке, чуть повернув голову, сторожила белый свет одним глазом
-- другой прикрыт, -- желтым, как противотуманная фара. Зрачок в нем даже не
шелохнулся, когда я приблизился. Мех у рыси на боку -- пятно с детскую
ладошку -- тронула парша, метелки на ушах тревожно топорщились. Я начал
догадываться.
целая площадь, в центре которой из некрашеных деревянных щитов был сооружен
прямоугольный загон величиною с дворовую хоккейную коробку. На загон смотрел
окнами длинный одноэтажный дом с белым крыльцом посередине фасада, похожий
на сельскую поликлинику. Я ступил на крыльцо -- и раскокал ружейным стволом
лампочку, болтавшуюся на проводе без рефлектора. Сметая ногой осколки в
снег, я спустил было ружье в руку, но подумал, что так буду выглядеть
чересчур воинственно и могу ненароком испугать кого-нибудь
неподготовленного. Бочком, осторожно, протиснулся внутрь: коридор, полдюжины
обитых дверей -- и ни звука. Наугад толкнул ближнюю и попал в тесный
кабинетик: книжные полки, письменный стол у стены, а на стене --
прикнопленный лист плотной бумаги с мбастерским рисунком головы животного,
не иначе таинственной перевязки. Череп делился на пронумерованные части,
совсем как разрез коровы со стеклянной таблицы в гастрономе. Я вернулся в
коридор, попробовал другую дверь -- заперто. Позвал, сперва шепотом, потом
громко:
невидимый друг. -- Поганую пасть...
часто. Значит, он разъярен, как вепрь, и способен наломать дров, не
задумываясь о последствиях. Я обежал загон и свернул в проход между
клетками. Спиной ко мне стоял человек без шапки, с зачаточной плешкой на
затылке, в приталенном пальто с погончиками; над ним угрожающе нависал
Андрюха, которого злость сделала словно на голову выше. Карабин Андрюха
держал поперек бедер, то есть к стрельбе пока не изготовился (да и патроны
Лукин Евгений
Громыко Ольга
Шидловский Дмитрий
Афанасьев Роман
Афанасьев Роман
Витковский Евгений