Чтение 26–й страницы книги ~Не стреляйте в белых лебедей~

-- Как же ты один дотащил-то ее, Савельич?

-- Значит, сила была,-- тихо ответил Егор и заплакал.

17

В то утро, когда Егор круги на воде считал да ненароком Нонной Юрьевной
любовался, у продовольственного магазина встретились Федор Ипатович с Яковом
Прокопычем. Яков Прокопыч по пути на свою водную станцию всегда в магазин
заглядывал аккурат к открытию: не выбросили ли чего любопытного? А Федор
Ипатович приходил по сигналам сверху: ему лично завмаг новости сообщал. И
сегодня он сюда за селедочкой навострился: забросили в эту точку баночную
селедочку. Деликатес. И за этим деликатесом Федор Ипатович первым в очереди
угнездился.

-- Здорово, Федор Ипатыч,-- сказал Яков Прокопыч, заняв очередь
девятнадцатым: у завмага да продавщиц не один Федор Ипатович в знакомых
ходил.

-- Наше почтение,-- отозвался Федор Ипатович и газету развернул --
показать, что в разговоры вступать не готовится.

В другой бы день Яков Прокопыч, может, и обратил бы внимание на
непочтение это, может, и обиделся бы. А тут не обиделся, потому что новость
нес обжигающую и спешил ее с души сложить.

-- Что о ревизии слыхать? Какие эффективности?

-- О какой такой ревизии?

-- О лесной, Федор Ипатыч. О заповедной.

-- Не знаю я никакой ревизии,-- сказал Федор Ипатыч, а строчки в газете
вдруг забегали, буквы запрыгали, и ни единого слова уже не читалось.

-- Тайная, значит, ревизия,-- сделал вывод Яков Прокопыч.--А свояк ничего
не сообщает?

-- Какой такой свояк?

-- Ваш. Егор Полушкин.

Совсем у Федора Ипатовича в глазах зарябило: какая ревизия? При чем
Егор? И спросить хочется, и солидность терять боязно. Сложил газету, сунул
ее в карман, похмурился.

-- Известно, значит, всем.

А что известно -- и сам бы узнать не прочь. Да как?

-- Известно,--согласился Яков Прокопыч.--Неизвестны только выводы.

-- Какие выводы? --Федор Ипатович насторожился.-- Не будет выводов
никаких.

-- Видать, не в полном вы курсе, Федор Ипатыч,-- сказал въедливый
Сазанов.-- Будут строгие выводы. На будущее. Для тех выводов учительницу и
включили.

Какая комиссия? Какая учительница? Какие выводы? Совсем уж Федор
Ипатович намеками истерзался, совсем уж готов был в открытую у Якова
Прокопыча все расспросить, да как раз в миг этот магазин открыли. Все туда
потекли, вдоль прилавков выстраиваясь, и разговор оборвался.

И уж только потом, когда полностью оторвались, возобновился: Федор
Ипатович специально на улице поджидал.

-- Яков Прокопыч, чего-то я недопонял. Где, говорите, Полушкин-то
обретается?

-- В лесу он обретается: комиссию ведет. В ваши заповедные кварталы.

Туча тучей Федор Ипатович домой вернулся. На Марьицу рявкнул, что та
чуть стакан в руках удержала. Сел к завтраку- кусок в горло не лез. Ах, Егор
Полушкин! Ах, змея подколодная! Недаром, видать, с учителкой любезность
разводил: под должность копает. Под самый корешок.

Весь день молчал, думы свои чугунные ворочал. И комиссия не праздничек,
и ревизия не подарок. Но это еще так-сяк, это еще стерпеть можно, а вот то,
что свой же сродственник, друг-приятель, бедоносец чертов, корень жизни
твоей вагой поддел, это до глухоты обидно. Огнем это жжет, до боли
непереносимой. И простить этого Федор Ипатович не мог. Никому бы этого не
простил, а Егору -- особо.

Два дня сам не свой ходил и ел через раз. На Марьицу рычал, на Вовку
хмурился. А потом отошел вроде, даже заулыбался. Только те, кто хорошо
Федора знал, улыбку эту, навеки застывшую, по достоинству оценили.

Ну, а Егор Полушкин про эту улыбку и знать ничего не знал и не
догадывался. Да если бы и знал, внимания бы не обратил. Не до чужих улыбок
ему было- сам улыбался от уха до уха. И Колька улыбался, не веря
собственному счастью: Юрий Петрович ему на всеобщих радостях спиннинг
подарил.

-- Главное, я не сразу углядел-то! -- в сотый раз с неиссякаемым
восторгом рассказывал Егор. --Сперва, значит, вроде ударило меня, а потом
позабыл, чего ударило-то. Глядел, глядел, значит, и углядел!

-- Учиться вам надо, Егор Савельич,-- упрямо талдычила Нонна Юрьевна.

-- Вам оно, конечно, виднее, а меня ударило! Ударило, поверите ли, мил
дружки вы мои хорошие!

Так, радостно вспоминая о своем внезапном озарении, он и притопал в
поселок. И на крайней улице вдруг остановился.

-- Что стал, Егор Савельич?

-- Вот что,-- серьезно сказал Егор и вздохнул.-- Не обидите, а? Радость во
мне сейчас расставаться не велит. Может, ко мне пожалуете? Не ахти, конечно,
угощение, но, может, честь окажете?

-- Может, лучше потом, Егор Савельич? -- замялась Нонна Юрьевна.-- Мне бы
переодеться...

-- Так хороши,-- сказал Юрий Петрович.-- Спасибо, Егор Савельич, мы с
удовольствием.

-- Да мне-то за что, господи? Это вам спасибо, вам!

День был будним, о чем Егор за время своей вольной жизни как-то
позабыл. Харитина работала, Олька в яслях забавлялась, и дома их встретило
только кошкино неудовольствие. Егор шарахнул по всем закромам, но в закромах
было пустовато, и он сразу засуетился.

-- Счас, счас, счас. Сынок, ты картошечки спроворь, а? Нонна Юрьевна, вы
тут насчет хозяйства сообразите. А вы, Юрий Петрович, вы отдыхайте покуда,
отдыхайте.

-- Может, хозяйку подождем?

-- А она аккурат и поспеет, так что отдыхайте. Курите тут, умойтесь.
Сынок покажет.

Торопливо бормоча гостеприимные слова, Егор уже несколько раз успел
слазить за Тихвинскую богоматерь, ощупать пустую коробку из-под конфет и
сообразить, что денег в доме нет ни гроша. Это обстоятельство весьма
озадачило его, добавив и без того нервозной суетливости, потому что
параллельно с бормотанием он лихорадочно соображал, где бы раздобыть
десятку. Однако в голову, кроме сердитого лица Харитины, ничего путного не
приходило.

-- Отдыхайте, значит. Отдыхайте. А я, это... Сбегаю, значит. В одно
место.

-- Может, вместе сбегаем? -- негромко предложил Юрий Петрович, когда
Нонна Юрьевна вышла вместе с Колькой.-- Дело мужское, Егор Савельич.

Егор строго нахмурился. Даже пальцем погрозил:

-- Обижаешь. Ты гость, Юрий Петрович. Как положено, значит. Вот и сиди
себе. Кури. А я похлопочу.

-- Ну, а если по-товарищески?

-- Не надо,--вздохнул Егор.-- Не порть праздник.

И выбежал.

Одна надежда была на Харитину. Может, с собой она какие-никакие
капиталы носила, может, одолжить у кого-нито могла, может, присоветовать что
путное. И Егор с пустой кошелкой, на дне которой сиротливо перекатывалась
пустая бутылка, перво-наперво рванул к своей благоверной.

-- А меня спросил, когда приглашал? Вот сам теперь и привечай, как
знаешь.

-- Тинушка, невозможное ты говоришь.

-- Невозможное? У меня вон в кошельке невозможного- полтора целковых до
получки. На хлеб да Ольке на молоко.

Красная она перед Егором стояла, потная, взлохмаченная. И руки,
большие, распаренные, перед собой на животе несла. Бережно, как кормильцев
дорогих.

-- Может, одолжим у кого?

-- Нету у нас одалживателей. Сам звал, сам и хлопочи. А я твоих гостей и
в упор не вижу.

-- Эх, Тинушка!..

Ушла. А Егор вздохнул, потоптался в парном коридоре, что вел на кухню,
и вдруг побежал. К последней пристани и последней надежде: к Федору
Ииатовичу Бурьянову.

-- Так, так,-- сказал, выслушав все, Федор Ипатович.-- Значит, в полном
удовольствии лесничий пребывал?

-- В полном, Федор Ипатыч,-- подтвердил Егор.-- Улыбался.

-- К Черному озеру ходили?

-- Ходили. Там... это... туристы побывали. Лес пожгли маленько,
набедили.

-- И тут он улыбался, лесничий-то? Егор вздохнул, опустил голову, с ноги
на ногу перемялся. И надо было бы соврать, а не мог.

-- Тут он не улыбался. Тут он тебя поминал.

-- А когда еще поминал?

-- А еще порубку старую на обратном конце нашли. В матером сосеннике.

-- Ну, и какие же такие будут выводы?

-- Насчет выводов мне не сказано.

-- Ну, а на порубку-то кто их вывел? Компас, что ли?

-- Сами вышли. На обратном конце.

-- Сами, значит? Умные у них ноги. Ну-ну.

Федор Ипатович сидел на крыльце в старой рубахе без ремня и без пуговиц
-- враспах. Подгонял топорища под топоры: штук десять топоров перед ним
лежало. Егор стоял напротив, переступая с ноги на ногу: в кошелке брякала
пустая пол-литра.