встречался со многими революционными деятелями, - чудаковатого князя знали
и большевики, и меньшевики, и эсеры, и анархисты. Он ходил на диспуты и
вечеринки, с некоторыми был приятен, но ни с кем не соглашался. В ту пору
он дружил со студентом-евреем, чернобородым бундовцем Липецом.
себя в имении, изредка печатал статьи на исторические и литературные темы
в "Нижегородском листке".
крестьяне. Комбед даже выделил ему подводу дров и выдал сорок головок
капусты. Владимир Андреевич сидел в единственной отапливаемой и
застекленной комнате дома, читал и писал стихи. Одно стихотворение он
прочел Жене. Оно называлось "Россия":
поднимая свои длинные брови, отчего, однако, его просторный лоб не казался
меньше.
литературы, опровергал Демьяна Бедного и прославлял Фета, выступал на
дискуссиях о красоте и правде жизни, которые были тогда модны, он объявил
себя противником всякого государства, объявил марксизм ограниченным
учением, говорил о трагической судьбе русской души, договорился и
доспорился до того, что на казенный счет вновь уехал в Ташкент. Там жил
он, удивляясь силе географических аргументов в теоретическом споре, и лишь
в конце 1933 года получил разрешение переехать в Самару, к своей старшей
сестре Елене Андреевне. Она умерла незадолго до войны.
заглянула в княжьи покои: груды книг и старых газет высились холмами по
углам, старинные кресла громоздились друг на дружке почти до самого
потолка, портреты в золоченых рамах стояли на полу. На крытом красным
бархатом диване лежало смятое, с вылезающими комьями ваты одеяло.
людях принято говорить, - детской души человек, ангельской доброты. Но он
мог равнодушно пройти, бормоча свои любимые стихи, мимо голодного ребенка
либо оборванной старухи, протягивающей руку за куском хлеба.
очень не походил старый поклонник Фета и Владимира Соловьева на
коминтерновца Крымова.
русской сказки, фетовского и тютчевского стиха, был таким же русским
человеком, как старик Шарогородский. Все, что с юности было дорого Крымову
в русской жизни, имена, без которых не мыслил он себе России, все это было
безразлично, а иногда и враждебно Шарогородскому.
же божественны были для него сказки о Финисте Ясном Соколе, "Сомнение"
Глинки. И как ни восхищался он Данте, тот для него был лишен
божественности русской музыки, русской поэзии.
и Энгельсом. Для него Маркс был выше всех русских гениев, для него
Героическая симфония Бетховена безраздельно торжествовала над русской
музыкой. Пожалуй, лишь Некрасов был для него исключением, первым в мире
поэтом. Минутами Евгении Николаевне казалось, что Шарогородский помогает
ей понять не только Крымова, но и судьбу ее отношений с Николаем
Григорьевичем.
с тревожных сводок, потом Шарогородский пускался в рассуждения о судьбе
России.
Николаевна, но оно умело ее любить. В ту, первую войну нам ничего не
простили, каждое лычко поставили в строку, - и наших дураков, и оболтусов,
и сонных обжор, и Распутина, и полковника Мясоедова, и липовые аллеи, и
беспечность, и черные избы, и лапти... Шесть сыновей моей сестры погибли в
Галиции, в Восточной Пруссии, мой брат, старый, больной человек, был убит
в бою, - но им история не зачла этого... А надо бы.
о литературе. Фета он ставил выше Пушкина и Тютчева. Фета он знал так,
как, конечно, не знал его ни один человек в России, да, вероятно, и сам
Фет под конец жизни не помнил о себе всего того, что знал о нем Владимир
Андреевич.
ценил его. Тургенева он ценил, но считал его талант недостаточно глубоким.
В русской прозе ему больше всего нравились Гоголь и Лесков.
Чернышевский.
букву "с" - сахар, солнце и сон.
напечатанным? - спрашивал он.
Он шел по улице в раскрытом зимнем пальто, с болтающимся на шее ярким
клетчатым кашне, опираясь на суковатую палку. Странно выглядел среди
куйбышевской толпы этот массивный человек в боярской бобровой шапке.
внимательно посмотрел на нее и сказал: "Ну что ж, спасибо, вообще-то с вас
поллитра полагается за прописку", - тяжело дыша, стал взбираться по
лестнице.
тут тесно, авось мыслям будет просторно".
объяснять свою теорию любви, любовных отношений.
вот такой могучий голод, как у быков, коров, оленей, жаждущих соли. То,
чего во мне нет, то, чего нет в моих близких, в моей жене, я ищу в
предмете своей любви. Жена - причина авитаминоза! И мужчина жаждет найти в
своей возлюбленной то, чего годами, десятилетиями не находил в своей жене.
Понятно вам?
плечу, коснулся шеи, затылка.
Духовный авитаминоз!
полированными ногтями пропутешествовала с ее плеча на грудь, и сказала:
поучающим голосом преподавательницы первого класса добавила: - Лапать меня
не надо, право же, не надо.
смеяться. И она стала смеяться вместе с ним.
Шарогородский.
запискам и из чьих-то хранящихся в архиве писем. Шарогородский книг
Лимонова не читал, но слышал его фамилию, она обычно упоминалась при
газетных перечислениях пишущих на военно-исторические темы.
разговоре их замелькали имена Соловьева, Мережковского, Розанова, Гиппиус,
Белого, Бердяева, Устрялова, Бальмонта, Милюкова, Евреинова, Ремизова,
Вячеслава Иванова.
мир книг, картин, философских систем, театральных постановок...
вместе с ней опустился на океанское дно.
поверхность.
в час войны ничего лучшего не придумали, как повторить: священная русская
земля.
"Наша матушка-Россия всему свету голова".
оживленно, многословно, остроумно не только потому, что обрадовались
встрече, нашли близкую им обоим тему. Она понимала, что оба они - и совсем
старый и очень пожилой - все время ощущают, что она слушает их, она
нравилась им. Как это все же странно. И странно то, что ей это совершенно
безразлично и даже смешно, и в то же время совсем не безразлично, а
приятно.
Херберт Фрэнк
Браун Дэн
Афанасьев Роман
Посняков Андрей
Земляной Андрей
Самойлова Елена