целы, ноги целы, но приехал домой, жена поплакала-поплакала и честно
сказала, что жить с ним не сможет. И он вернулся обратно в этот госпиталь
вольнонаемным, по вечерам приходит в их палату, переживает: "Пешкой
походи..." Как-то сказал он: "Пока война-- ничего. А кончится война,
разъедетесь вы все..."
война. Пока они здесь, он, как все, будто и для него ничего не кончилось. Не
дай Бог, чтобы так ранило, пусть лучше сразу убьет. И все равно у Третьякова
к нему почему-то гадливое чувство.
доске.
одинаковые.
устремлюсь, эти ходы забываю...
кто-то. Третьяков приподнялся на здоровом локте, в дверях-- Саша.
Ткнулся губами в ледяные кончики пальцев и все их один за другим
перецеловал, оторваться не мог. Когда поднял голову, сердце колотилось.
Сияющими глазами Саша смотрела на него.
пришла.
выйти не могу.
а он стоял перед ней, держал ее руки, смотрел на них, как на чудо в своей
руке.
художественной самодеятельности договориться. А я, говорит, не обязан из-за
тебя места лишаться, у меня приказ.
раздвинуть...
халат.
углем.
с железной дорогой живем, а то бы вовсе топить было нечем. Пока поезд стоит,
обязательно из топки под паровозом насыплется. Иногда целое ведро наберешь.
шапочка врача. По лестнице они побежали от него наверх, на третий этаж. И
смеялись, и весело было обоим. Но и там наткнулись на палатного врача. И
всюду, куда они прибегали, натыкались на кого-нибудь. Только на холодной
лестнице, под самым чердаком, никого не было. Они прибежали сюда
запыхавшиеся. Тут стояли огромные снеговые лопаты, движки с деревянными
ручками, прислоненные к стене, что-то валялось. Окно, как в нетопленном
помещении, было все изнутри в мохнатом инее. Около этого голубого снежного
окна он обнял Сашу и поцеловал. Целовал вздрагивающие под его губами веки,
щеки, пальцы, пахнущие углем.
затопали вверх шаги.
ГЛАВА XX
дорогу, как неуверенной ногой ищет порог, опять Третьяков видел его прежним:
бывало, входил гордо на негнущихся ногах, глянцевые от бритья щеки
припудрены, взгляд холоден.
какой-то болезнью, желтого, желчного, всем недовольного. Призванный осенью
сорок третьего года, когда с него сняли бронь, капитан Макарихин до фронта
еще не добрался, все воевал с врачами по госпиталям. В палате он сразу начал
устраиваться надолго. "Я вас не потесню, если займу еще вот эту полочку?"--
спрашивал он Аветисяна. А тому и челюстью шевельнуть больно, он только мигал
огромными своими мохнатыми ресницами. "Вот и хорошо",-- сам за него
соглашался Макарихин и занимал еще одну полочку.
тюфяк, напустив пыли на всю палату.
кулаками разбивая комья ваты в тюфяке,-- годен, не годен-- в строй,
из них должны комиссовать.
Ограниченно годный первой степени, что в мирное время означает инвалид
третьей группы.
никогда этого обидного слова не говорил. И с этой минуты возненавидел
Макарихина. А Старых, когда капитан вышел к сестрам что-то требовать для
себя, сказал, глянув вслед:
не поеду..." Из таких.
на плечах, а не сгнила в земле, что вовремя каска на ней оказалась.
в запасном полку устроили ревизию повару-- во, сколько за две недели
наворовал! И смеется, мерзавец: "Я за две недели столько, а до меня по
стольку-- за день..."
свою.
для себя? А для семьи?
замутненные едой глаза.-- У тебя как, на ногах не отразилось?
плоскостопие-- раз, варикозное расширение -- два...
пол.-- На близкие могу.
расстояние". Предупредил: -- И не задерживайся!
отдельно к себе на кровать.
явившись в палату в полном боевом, в наплечных ремнях, в сапогах.
Выписывался он из госпиталя не утром, как обычно, и не днем даже, а под
вечер, чтобы последнюю ночку здесь, в городе, переночевать. И у Тамары Горб
все в этот день валилось из рук. Она то плакать принималась, то глядела на
всех мокрыми сияющими глазами: к ней уходил он прощаться.
Третьяков. И еще Аветисян своим стал за это время, хоть по-прежнему слышно
его не было. Все трое они чувствовали себя здесь недолгими гостями, подходил
их срок.
говорил Китенев, помогая Третьякову перебраться, и сунул ему под подушку
сложенную шинель.-- Пользуйся. Твоя.
на прощание, лицо у Старыха вдруг обмякло.
Старыха по гулкой спине. Тот хмурился, отворачивался.-- А еще хвалился: я
раньше вас там буду.
голову ушибленный. Дивизией сможешь наворачивать вполне.
ли, на короткую, но на всю жизнь. Хотя чего в этой жизни не бывает!
Саши. Фая показала ему, где ключ от комнаты, похвасталась:
припухло сильней, по нему пятна пошли коричневые-- над бровями, на верхней
губе, так что белый пушок стал виден. Она заметила его взгляд, застыдилась:
ночь,-- Фая махнула на него рукой, будто от себя гнала,-- крысу видала. Да
кака-то больна, горбата, хвост голый вовсе. Ой, как закричу! "Чо ты? Чо
ты?"-- Данилыч мой напугался. У меня у самой сердце выскакиват.