Чтение 26–й страницы книги ~Только обгон~

глаза в глубинах целомудренного одеяния...)
Позже Бык посмотрел на меня как-то чудно и сказал: "Я что-то ничего не
чувствую, а ты как?"
"Тоже. Наверное мы уже им просто пропитались!"
"Давай попробуем съесть" и мы сыпанули накрошенной сырой О массы в чашки
горячего чая и выпили е". Через минуту уже нас вставило так что полный
караул. Я поднялся наверх с пригоршней в руке и накрошил себе еще в чай,
вскипяченный на маленьком керосиновом кипятильничке столь любезно
купленном мне Быком в обмен за отпечатывание первых нескольких глав его
книги. После я провел лежа на спине и глядя в потолок двадцать четыре
часа, на который вращавшийся на той стороне бухты маяк святой Марии
накручивал полосы спасительного света, на все это плутовское неистовство
кривляющихся ртов - ацтекских рож - на его щели сквозь которые видны были
небеса - Свет свечки моей - Угас удолбанный священным опиумом - Это и был
тот самый "перелом" о котором я говорил, сказавший мне: "Джек, это конец
твоих путешествий - Езжай домой - Обзаведись домом в Америке - И хоть это
так-то и так-то, а то так-то и так-то, все это не для тебя - Маленькие
святые кошки на старых крышах твоего дурацкого родного городка плачут по
тебе, Ти Жан - Все эти ребята тебя не понимают, а арабы бьют своих мулов -
" (Ранее этим днем я увидел как араб бьет своего мула, и едва удержался
чтобы не выхватить у него из рук палку и не избить ею его самого, что
вызвало бы беспорядки на каирском радио или в Яффе или повсюду где идиоты
избивают своих любящих животных, или мулов, или смертных измученных
актеров, вынужденных влачить бремя других людей) - И если нежные женские
бедра открываются для тебя, так это для того чтобы ты туда кончил. И
кончив, получаешь всю ту же окончательность, вот и все18. Напечатайте это
в "Правде". Но я лежал там двадцать четыре, а может и тридцать шесть
часов, глядя в потолок, иногда выходя проблеваться в туалет, этой ужасной
старой опиумной массой, а из соседней комнаты в это время раздавались
поскрипывания педерастической любви, что меня в общем-то не особо
беспокоило, кроме того факта что на рассвете мило улыбающийся печальный
мальчик-латиноамериканец зашел в мою душевую и навалил в биде огромную
кучу, которую я увидел утром и ужаснулся, кто еще кроме нубийской
принцессы смог бы снизойти до того чтобы вычистить ее? Мира?
В Мехико-сити Гэйнс всегда говорил мне что по словам китайцев опиум
помогает заснуть, но я спать не мог совсем и только ворочался и ворочался
в постели в ужасе (люди отравляющие себя стонут), и я осознал что "Опиум
ужасен - Де Куинси19 Боже ж мой - " и еще я понял что моя мама ждет меня
чтобы я отвел ее домой, моя мама, мама моя улыбавшаяся когда носила меня в
чреве - И каждый раз когда я напевал "Зачем меня ты родила?" (из Гершвина)
- она обрывала меня "Зачем ты так поешь?" - и я глотаю последнюю чашу О.
Радостные священники играющие в баскетбол во дворе Католической школы за
нашим домом, они встают на рассвете и звенят в бенедиктинские колокола,
для меня, когда Стелла звезда Морская сияет безнадежно на водах миллионов
утонувших младенцев, все еще улыбающихся во чреве морском. Дзинь! Я выхожу
на крышу и подавленно пристально гляжу на них всех, священники смотрят на
меня. Мы смотрим не отрываясь. Повсюду былые друзья мои звенят в колокола
иных монастырей. Вокруг какой-то заговор. Что скажет на это Хаббард? Даже
в рясах монашеских все та же безнадежность. И нет успокоения в том чтобы
не увидеть более никогда Орлеанского моста. Самое лучшее что можно
сделать, это уподобиться ребенку.

56

Но мне ведь очень нравился Танжер, великолепные арабы никогда не глазевшие
на меня на улице, державшие свои глаза при себе (в отличие от Мексики,
которая вся из глаз), моя прекрасная мансарда с верандой на черепичной
крыше, выходившей на маленькие мечтательные испанско-марокканские домишки
и пасущуюся на пригорке стреноженную козу - С видом за этими крышами на
волшебную Бухту простирающуюся до самого окончательного Мыса, в ясные дни
гримасничающий вдали смутный Гибралтар - Солнечными утрами я сидел у себя
на веранде наслаждаясь свои-ми книгами, кефом и католическими колоколами -
И даже детскими баскетбольными играми, которые я мог наблюдать склонившись
и перегнув-шись - или посмотрев прямо вниз, и тогда мне был виден садик
Быка, его кошки, он сам призадумавшийся на минутку на солнышке - А
райскими звездными ночами я опирался на ограду крыши (бетонную) и смотрел
на море до тех пор пока и довольно часто не замечал мерцавшие корабли из
Касабланки, тогда я думал что путешествие это того стоило. Но теперь, на
опиумном передозе, в голове моей роились безрадостные мысли обо всей этой
Африке, всей Европе, всем мире - как-то так почувствовал я что нужны мне
только пшеничные хлопья с молоком у американского кухонного окна с
ветреными соснами, что-то вроде того, наверное это был призрак моего
американского детства - Должно быть многие американцы, которым вдруг
осточертели чужие страны, чувствуют такое детское стремление, как Вульф
вспомнивший вдруг лежа и мучаясь в оксфордской комнатушке одинокое
позвякивание бутылки молочника на рассвете в Северной Каролине, или
Хемингуэй увидевший внезапно осенние листья Анн Арбора в берлинском
борделе. Слезы Скотта Фитца, подступившие к его глазам в Испании при мысли
о старых отцовских башмаках в проеме дверей фермы. Турист Джонни Смит
просыпается пьяный в облезлом стамбульском отеле и плачет о воскресном
мороженом с содой в ричмонд-хиллском центре.
Так что когда Ирвин с Саймоном в конце концов прибыли для грандиозного
торжественного единения с нами в Африке, было уже поздно. Я все больше и
больше времени проводил у себя на мансарде читая книги издательства Ван
Вик Брукс (о жизни Уитмена, Брета Гарта, и даже Чарльза Нимрода из Южной
Каролины), чтобы почувствовать вкус дома, совершенно забывая как совсем
еще недавно уныло и безнадежно было мне там, потерянному как слезы в
Роаноке Рапидс20. Но именно с тех пор я утерял всякое стремление к
дальнейшему поиску во внешнем. Как сказал архиепископ Кентерберийский:
"Постоянная отчужденность, желание отойти от сущего, дабы обрести Господа
в мире и тишине", что более или менее описывает его собственные чувства (а
ведь был он еще и доктором Рамсеем, ученым) по поводу отстранения от этого
назойливого как слепень мира. В те времена я искренне поверил что
единственным достойным занятием в мире является молиться о благе всех, в
одиночестве. У меня было много мистических радостей на этой мансарде, даже
когда Бык или Ирвин уже ждали меня внизу, как тем утром например, когда я
почувствовал как весь мир живых струится в радости и все мертвое ликует.
Иногда я видел как священники разглядывают меня из окон семинарии, куда
они приходили чтобы облокотившись на подоконник тоже полюбоваться морем, и
мне казалось что они все обо мне знают (радостная паранойя). Я думал что
они звенят в колокола с каким-то особенным пылом. Самым лучшим моментом
дня было скользнуть в постель с ночником над книгой, и читать лицом к
открытому верандному окну, к звездам и морю. Мне было слышно как оно
вздыхает там, снаружи.

57

И когда наконец-то оно случилось, это грандиозное и прекрасное прибытие,
было очень странно что Хаббард внезапно опьянел и стал махать своим
тесаком на Ирвина, который сказал ему прекратить всех тут пугать - Бык
ждал так долго, так мучился, и теперь видимо он осознал в своем
собственном опиумном переломе что все это на самом деле чушь собачья -
Однажды, когда он упомянул очень красивую девушку, встреченную им в
Лондоне, докторскую дочку, и я сказал "Почему бы тебе когда-нибудь не
жениться на такой вот девушке?" он сказал: "О дорогуша я холостяк, я хочу
жить один". Он никогда не хотел жить с кем-нибудь вместе. И проводил в
своей комнате часы неподвижно глядя в пустоту, как Лазарус, как я. Но
теперь Ирвин хотел чтобы все было путем. Обеды, прогулки по Медине,
предложенное им путешествие поездом в Фес, цирки, кафе, купание в океане,
вылазки в горы, прямо-таки вижу как Хаббард хватается за голову в
смятении. Он продолжал заниматься тем же самым что и раньше: наступало 4
часа дня, и это означало время аперитивов и ежедневных радостей. И пока
Джон Банкс и остальные raconteurs топтались по комнате хохоча вместе с
Быком, с выпивкой в руках, бедняга Ирвин примостившись на коленях у
керосиновой плитки жарил здоровенных рыб купленных им днем на рынке. Время
от времени Бык угощал нас обедом в Панаме, но это было слишком дорого. Я
ожидал следующей выплаты от издателей в счет аванса, чтобы отправиться
домой через Париж и Лондон.
Было немного грустно. Бык обычно слишком уставал чтобы выбираться на
улицу, поэтому Ирвин с Саймоном начинали звать меня снизу из садика, точно
как детстве когда ребятишки кличут тебя в окно "Дже-екии, выходи!", из-за
чего глаза мои едва не наполнялись слезами и я просто не мог не спуститься
к ним вниз. "Чего это ты стал такой замкнутый ни с того ни с сего!" кричал
Саймон. И я не мог им этого объяснить не сказав что они мне надоели, так
же как и все остальное, очень странно было бы сказать такое людям с
которыми ты провел вместе целые года, и все эти lacrimae rerum21
прекрасного единства во тьме беспросветного мира, поэтому я молчал.
Мы изучали Танжер вместе, смешно еще было то что Бык в своих письмах в
Нью-Йорк недвусмысленно предупреждал их что они ни в коем случае не должны
заходить в магометанские заведения, вроде чайных, куда приходят посидеть и
пообщаться с другими, потому что там они будут нежеланны, но Ирвин с
Саймоном приехали в Танжер через Касабланку, где уже забредали в
магометанские кафе и курили гашиш с арабами, и даже купили немножко
навынос. Так что теперь мы заскочили в чудной зал со скамейками и столами,
где подростки сидели и дремали, или играли в шашки и пили зеленый мятный
чай из стаканов. Самый старший из них был молодым бродягой в свободно
свисающем потрепанном одеянии и перебинтованной ногой, босиком, с
капюшоном на голове как у святого Иосифа, бородатый, лет двадцати двух,
звали его Мохаммед Майе, он пригласил нас за свой столик и вытащил мешочек
марихуаны, вмял ее пальцем в длинную трубку, поджег и пустил по кругу.