вот наступили сбои в могучей моторной работе, раскаты храпа временами
замирали совсем, раз-другой Грохотало шевельнул горою спины, простонал вдруг
детски жалобно и сел, озирая потухшими глазами компанию, узнал всех,
растворил с завыванием красную пасть, передернулся, поцарапал грудь и
удалился во тьму. И вот он возник в свете костра, чего-то неся на вытянутых
руках. Не сразу, но различили мужики белой курочкой сидящую на пластушине
сала пухленькую пластмассовую бутыль.
мать!..
сырыми съедали!..
хорошо на свети жи-ы-ы-ыть...
незаметно ушел домой на лодке рассудительный старший Утробин. Свалился за
бревно Дамка и, съедаемый комарами, вертелся там, поскуливая, - тревожен был
его сон - снилась ему жена. Обхватив Командора пухлыми лапищами, Грохотало
тревожил ночь и округу осевшим от простуд, но все еще великим голосом:
"Маты! Маты! Ждэ свого солдата, а солдат спыть вичным сном!.."
на всех, тряс головою, брызгая солеными каплями в костер, выговаривал, как
ему казалось, про себя:
Черемисина, про бойкую свою бабу, но про родину, видать, еще помнил и без
конца повторял, уронив большое лицо на студенисто вывалившуюся в разрез
рубахи грудь: "Маты, маты... Ждэ свого солдата, а солдат спыть вичным
сном..."
судьба всех нас - только то и делают наши матери, что ждут домой солдат, а
они спят где-то вечным сном; думать и печалиться мне мешал Командор, он
плакал на моей груди и настойчиво просил написать роман про его дочь Тайку.
Плакал и городской компаньон, этот уж просто так, от пространственности
русской души.
От меня он воротил морду, бросая украдкой взгляды на лодки, повисшие на
концах. Туман, редкий, летучий, скрадывал лодки. Они темными пятнышками то
возникали, то исчезали вдали. В лесу, в кустах, на травах, на камнях и
бревнах сыро. От ледяного хребта, убывающего на глазах, тащило знобкой
стужей, льдины оседали, рассыпались со звоном острыми продолговатыми
штырями. На расколотом чурбаке стояла кружка с зельем "порхвей" - лучше не
скажешь. Вчера я пригубил из "огнетушителя" - и на контуженой голове вместе
с шапкой вроде бы приподнялась и черепная коробка. Отказавшись от "порхвея",
я похлебал ухи, попил густого чая, для аромата приправленного смородинкой, и
почувствовал себя бодрей.
вид - ох уж эти мне северные хитрованы-мудрецы!
посмотреть на эту хреновину мне позарез необходимо, и пусть он не юлит, я
еще в тот, прошлый приезд, когда он смылся с Опарихи, якобы караулить лодку,
а после угощал нас стерлядью, купленной "за руп", усек: у него стоит
самолов.
с похмелья человек не набуровит! Тихий узас!
в том, чтобы все знать и видеть. Ошарашил его рассказом, как бывал в кирхах,
в православных церквах, даже в мечеть заходил. Заносило меня в морги и
родильные дома, посещал милиции, тюрьмы, колонии, ездил на юг и на север, в
пустыни и кавказские сады, общался со стилягами и сектантами, с ворами и
народными артистами, с проститутками и героями труда.
заинтересованностью встретив это сообщение.
и кивнул на реку:
Аким. - Иди харюзов удь. Оне, - кивнул он на реку, - управятся и без тебя...
меня самоловов, нету!
не успокоился. Хряснул "огнетушитель" о камень так, что брызнуло стекло во
все стороны, будто мина разорвалась. Командор висел уже на нижнем конце.
ухо.
тем оживленней становился Аким. Мигом приволок он из кустов "кошку",
веревки, весла, наставляя при этом меня:
припухлым глазом. Усадив меня за весла, чтобы сплыть с мели и завести мотор,
он показал глазами на ближнюю лодку и приглушенно добавил: - Народ-то
видал?! Тихий узас! Ты уедес, тебя не достать, меня уканают... - Прежде чем
дернуть шнурок, Аким в нерешительности помедлил и все же показал руку,
которую во все дни этого моего приезда прятал от меня: на запястье швом
электросварки бугрился неровный, багрово-синий рубец. - Под смертью недавно
был. Побаиваюсь теперь ее. После расскажу, - рванув шнурок, крикнул он и,
развернув лодку, повел ее встречь течению, хлопнув ладонью по борту, - знак,
чтобы я заткнулся и ему не мешал.
браконьерской никто не считал, тогда было много рыбы, а рыбаков мало, всякая
добыча пропитанья почиталась. И вот предстояло вновь увидеть самый жестокий
после битья острогой и глушения взрывчаткой лов рыбы. Аким уцелил взглядом
ориентир на берегу - ставят самоловы и сети без наплавов, найти ловушки на
дне широкой и быстрой реки целая наука, и наука сложная. Ориентир, как я
догадался, - лиственка с корявым, давно засохшим братним стволом. Только
снесло лодку до этой лиственки, Аким врубил скорость, но не полную, и
какое-то время на тихом ходу лодки шевелил губами - считал. За двухсотым
отсчетом Аким выбросил кошку, стравил веревку, намотал ее на руку. Кошка
скребла дно и могла зацепиться за коряжину, за топляк, за камень, но ей
надлежало цапнуть самолов. Веревка дернулась, лицо Акима напряглось, он с
силой уперся ногами в поперечину лодки и выключил мотор.
Когда дак замаесся...
вылетишь! Плюхнесся, лодку унесет. Цирк!
бурлила по бортам и у носа лодки. Умаянно покуривая, мимо сплывали
осмотревшие свои ловушки добытчики. Раньше всех управился и умчался на
"Вихре" Грохотало - ждала работа на свиноферме, опаздывать он боялся.
Командор, сбрасывая рыбу в мешок, плевал за борт. Аким снова его "не
замечал" и, не к нему, а ко мне обращаясь, чеченец известил, ругаясь:
Выловят, съедят...
Меньше шляться будут! - Оставляя чистый пенистый след за кормою дюральки,
Командор промчался домой, подняв прощально руку в красивом салюте.
Аким приказал очищать с крючков шахтару - так здесь зовется водяной сор,
наказывал быть как можно осторожнее - оплошаешь, удой насквозь просадит
руку.
большая, покрытая тонким слоем олифы круто загнутая уда без жагры, но с
острейшим жалом. На изгибе уды коротеньким коленцем прихлестнута
пенопластовая пробка. Касания пробки легки, щекотливы. Таких веселеньких
"игрушек" на одном только конце четыреста-пятьсот штук. На верхнем по