ноги и вытер их не очень тщательно, вечер был такой теплый. Испарение
облегчало ноющую боль. В процессе эволюции мы не так давно стали
двуногими, и плоть ног все еще страдает, больше всего весной, когда
организм особенно ослаблен. Сэммлер прилег отдохнуть, дыша тихо и ровно.
Ноги он укрывать не стал, натянул прохладную простыню на плоскую сухощавую
грудную клетку. Отвернул лампу, и теперь она освещала задернутую штору.
состояние. Поскольку вся земля теперь - перрон, взлетная площадка, то об
уходе можно было думать с минимальным страхом. Не отказывая другим в праве
на страх (он думал об Элии с калиброванной металлической пыткой в горле).
Сам он часто чувствовал себя уже почти вне жизни. Скоро-скоро все должно
измениться. Люди будут ставить свои часы по каким-то другим солнцам. А
может, время исчезнет вообще. Может, в том звездном будущем нам не
понадобятся личные имена, там ничего не будет названо. Все будет
соответствовать другим существительным. Дни и ночи станут достоянием
музеев. Земля превратится в памятный парк, в увеселительное кладбище.
Океаны размоют наши кости, как кварц, превращая их в песок, перемалывая в
веках наш вечный покой. Что ж, это было бы прекрасно - печально, но
прекрасно.
чем он наклонился, чтобы снять ботинки, прежде чем он повернулся к
раковине, чтобы мыть ноги, он заметил - теперь он вспомнил об этом - рядом
с рекламой спрайта луну, вполне близкую и круглую, как дорожный знак. Этот
образ луны (или закругленная память о нем) и сейчас стоял перед его
глазами. Теперь из фотографий, сделанных космонавтами, мы уже знаем, как
прекрасна Земля с ее синевой и белизной, с ее руном облаков, с ее дух
захватывающим сиянием. Великолепная планета. Не сделано ли было все
возможное, чтобы она стала непригодной для жизни? Бессознательное
сотрудничество всех душ, источающих безумие и отраву? Выплеснуть всех
прочь? Не столько Фаустово стремление, думал мистер Сэммлер, сколько
стратегия выжженной земли. Уничтожить все - и Смерти ничего не достанется.
Все заплевать, а потом унестись к благословенному забвению. Или к другим
мирам.
Лалом. Они могли бы обсудить эти проблемы. Доктор Лал, который, судя по
всему, был биофизик, мог, как многие специалисты, оказаться совершенно
безликим, но были признаки в нем, в его рукописи по крайней мере, что он
человек широкого кругозора. После каждого технологического раздела он
предлагал заметки о человеческом аспекте будущих достижений. Он, похоже,
знал, что открытие Америки породило в душах грешников Старого Мира надежду
найти новый Рай. "Общественная совесть, - писал Лал, - вполне может быть
новой Америкой. Доступ к механизмам, централизующим всю информацию,
способен вызвать к жизни нового Адама". Пожалуй, то, чем занимался сейчас
мистер Сэммлер, лежа в своей комнате в старом нью-йоркском доме, могло
показаться странным. Оседая со временем, старое здание растрескалось во
многих местах, и по этим извилистым трещинам на штукатурке Сэммлер
мысленно писал свои тезисы. Первый заключал в себе утверждение, что лично
он, Сэммлер, стоит в стороне от современного развития. Его возраст, его
терпимость, его хорошие манеры - да, да, он давно уяснил себе, что он вне
своего времени, hors d'usage, непригоден к жизни. В этом нет насилия над
природой, нет ничего парадоксального и демонического, нет в нем никакого
стремления срывать маски и разрушать фасады. Никакого: "Я и Вселенная".
Нет, просто его личное убеждение состояло в том, что каждое человеческое
существо обусловлено другими человеческими существами, и в ясном понимании
факта, что все ныне существующие устройства не есть sub specie
aeternitatis истина в последней инстанции; поэтому каждый должен
удовлетвориться лишь той приблизительной истиной, которой он сам сможет
достигнуть. И стараться соответствовать законам общежития. С бескорыстным
доброжелательством. С верой в мистические возможности человечества. С
максимальным доверием к доброму началу. Ведь не случайно же стремление к
добродетели.
старается отвлечься от себя.) Чем занимался капитан Немо в "20 тысяч лье
под водой"? Он сидел в своей подводной лодке, в "Наутилусе", и играл на
органе Баха и Генделя. Хорошо, но уже устарело. А что делал уэллсовский
путешественник во времени, когда его занесло на тысячи лет вперед? Он
безумно влюбился в красивую элойскую девицу. Вот он, импульс: взять с
собой куда угодно - в глубины времени или пространства, все равно, - нечто
дорогое и сохранять его там. Жюль Верн был прав, захватив на морское дно
Генделя, а не Вагнера, хоть во времена Жюля Верна Вагнер был
представителем авангарда символистов и его имя было знаменем. Он старался
слить звук и слово. Если верить Ницше, немцы, мучительно подавленные тем,
что они навсегда немцы, пользовались Вагнером как опиумом. Для уха мистера
Сэммлера музыка Вагнера была фоном для погрома. А что будет у нас на Луне?
Электронные машины, сочиняющие музыку? Мистер Сэммлер нашел бы, что
возразить против этого. Против искусства, пресмыкающегося перед наукой.
Фефер, желая отвлечь и развлечь его, рассказал ему байку о страховом
агенте, выхватившем из кармана пистолет. Увы, эта байка не отвлекла его!
Фефер сказал, что этим вшивым пистолетом можно было бы застрелить
человека, только прижав его вплотную к голове. Убить в упор. Выстрел в
голову был как раз тем пунктом в памяти, который Сэммлер хотел бы
выбросить вон или хоть заслонить. Безнадежно. Ничем уже не отвлечься. Ему
пришлось сдаться и встретить невыносимое лицом к лицу. То, что не
поддавалось контролю. И что нужно было перетерпеть. Оно стало властью в
нем самом, не важно, сможет он эту власть снести или нет. Для других это
были картины кошмаров, ночных ужасов, для него - дневные события,
полностью осознанные. Несомненно, то, что испытал Сэммлер, не было
заказано для других. И другим приходилось проходить через нечто подобное
До него и после него. Другие, особенно неевропейцы, выработали какой-то
иной, более спокойный подход к таким вещам. Какой-нибудь апач или навахо
вполне мог упасть в Большой Каньон, выжить, выбраться обратно и, возможно,
ничего не рассказать об этом своим соплеменникам. О чем тут говорить? Что
случилось, то случилось. Вот и с Сэммлером случилось так, что в один
прекрасный день он вместе со своей женой стоял раздетый догола в толпе
других. Ожидая, когда его застрелят и похоронят в братской могиле. (По
одной такой могиле Эйхман, по его показаниям, прошел, и свежая кровь
выплеснулась наружу и замочила его башмаки. Он даже заболел и пару дней
пролежал в постели.) В этот день Сэммлера уже ударили в глаз прикладом, и
этот глаз ослеп. Раздетый догола и выброшенный из жизни, он уже чувствовал
себя мертвецом. Но каким-то образом он, в отличие от остальных, остался в
живых. Иногда он мысленно сравнивал это событие с телефонной связью:
Смерть не подняла трубку, когда раздался звонок. Иногда, когда он шагал по
сегодняшнему Бродвею и слышал телефонный звонок сквозь открытую дверь
магазина, он пытался представить, почувствовать тот сигнал, который
посылает нам Смерть: "Алло! Это вы наконец?" - "Алло!" И воздух улицы
ощутимо наполнялся парами свинца с привкусом меди. Но если здесь были все
эти живые нью-йоркские тела, топающие мимо, тогда как те, мертвые, были
навалены на него кучей, если здесь вся эта толпа катилась мимо, топталась
на месте, шаркая и дурачась, то здесь было также достаточно пищи, чтобы
прокормить всех: всевозможные печенья, сырое мясо, копченое мясо, живая
рыба, копченая рыба, жареные в гриле цыплята и поросята, яблоки, как
снаряды, апельсины, как огненные, утоляющие голод гранаты. В сточных
канавах вдоль тротуаров тоже было полно еды, и ее, как он заметил как-то в
три часа ночи, пожирали крысы. Огрызки хлеба, куриные кости, за которые он
когда-то благодарил бы Бога. Когда он был партизаном в Заможском лесу,
застывший от холода, с мертвым глазом, торчащим в голове, как сосулька.
Тогда он завидовал упавшим стволам, так он был близок к их состоянию. В
растрескавшейся от мороза лошадиной попоне, с ногами, замотанными в
лохмотья. У Сэммлера было оружие. У него и у других умирающих с голоду
людей, жующих кору и траву, чтобы не сдохнуть. Они выходили по ночам и
следили за мостами, за заброшенными железнодорожными путями, убивая
сбившихся с дороги немецких солдат.
агент, который в приступе самоутверждения начал стрелять в телефонную
книгу, прислоненную к проигрывателю! В этой истории было что-то комически
фанатичное. Прострелить пулей миллион тесно напечатанных фамилий -
салонная игра, да и только! Но Сэммлера уже вынесло из его салона и
швырнуло обратно, в Заможский лес. Там он застрелил в упор человека,
которого сам разоружил. Он заставил его отшвырнуть прочь свой карабин. В
сторону. На целые пять футов. Карабин плоско шлепнулся и зарылся в снег.
Сэммлер приказал человеку сбросить пальто, затем мундир, затем свитер и
сапоги. После чего человек сказал Сэммлеру тихо: "Nicht schiessen". Он
умолял оставить его в живых. Рыжий, с крупным подбородком, покрытым
бронзовой щетиной, он еле дышал. Он был белый как мел. С лиловыми кругами
под глазами. Сэммлер уже видел, как земля рассыпалась по его лицу. Он
видел могильный прах на его коже. Видел дыру рта, видел крупные лоскуты
кожи, сходящей с его носа, уже покрытого грязью, - для Сэммлера он был уже
мертвецом. Он больше не был одет для жизни. Он был отмечен смертью,
потерян для жизни. Он должен был умереть. Уже умер. "Не убивайте меня,
возьмите вещи". Сэммлер не отвечал, просто стоял в стороне. "У меня дети".
Сэммлер спустил курок. Тело упало в снег. Вторая пуля попала в голову и
раздробила ее. Кости взорвались. Содержимое вылилось наружу.
сапоги, перчатки. Два выстрела в морозном воздухе - звук должен был быть
слышен на много миль вокруг. Он так спешил, что оглянулся только один раз.
Из-за кустов он разглядел лишь рыжие волосы и крупный нос. Как жаль, что
не удалось снять рубаху. Он стащил с мертвеца вонючие шерстяные носки. Они
были так ему необходимы. Он был слишком слаб, чтобы далеко тащить свою
добычу. Он присел под потрескивающими от мороза деревьями и съел хлеб
Посняков Андрей
Акунин Борис
Василенко Иван
Орлов Алекс
Контровский Владимир
Василенко Иван