сверху смотрел на всех, который верил в себя и в свое исключительное право
на гордость, уже не вернуть..."
потные ладони, угодливо жмущие руку Лавренко, взгляд Лавренко.
было, а было... что?.."
женщинами, смеяться, есть, пить, одеваться, знакомиться с людьми, избегая
тех, которые могут все знать о нем, а потом, наконец, умрет; а может быть,
не будет больше знать женщин, оставит их другим, потеряет вкус к пище, к
питью, станет слаб и гнил и умрет завтра, сегодня, сейчас.
искривившемуся лицу потекли слезы, крупные, как горох.
даже плакать, и торопливо достал платок.
поднималась и поднималась к горлу, и нельзя было разобрать, физическая ли
это тошнота или нравственная.
XVII
становится слишком прозрачен, тишина слишком чуткой, и к живым запахам
первой зелени тонко примешивается запах сырой земли, может быть,
напоминающей о свежевырытой могиле. И тогда в сердце входит предчувствие
смерти, печально одинокой и незаметной среди вечно живого мира.
руки за спину. Странные мысли, пронизанные этой неуловимой весенней тоской,
наполняли его голову.
пожаров, выстрелы и стоны не могли слиться с тонкой тишиной весенних
сумерек, так и его большое усталое сердце не могло принять в себя всего
пережитого, и он чувствовал, что между ним и людьми, с их ожесточенной
борьбой, стоит что-то холодное и непроницаемое.
что-нибудь большое, нужное, что наполнило бы душу и вытеснило из нее то
острое, тошное отвращение, которое было в ней с момента истерического
припадка в аптеке. Но мысль бессильно ползала вокруг, не подымаясь, точно
птица с перебитыми крыльями, и как-то выходило так, что хотелось только
пойти играть на бильярде. Лавренко ясно чувствовал в душе нечто особое, что
бывает в жизни один раз, и ему было стыдно, что в такой момент одно нелепое
стуканье палкой по шарам приходит ему в голову.
лавочку, в том месте, откуда сквозь редкие веточки деревьев было видно внизу
огромное черное пожарище порта, а еще дальше и ниже темное неподвижное море,
положил подбородок на скрещенные на палке руки и засмотрелся.
овлажнившимся глазам, стали плавно подыматься у него в сердце. Так было
тихо, хорошо и красиво и на море, и в небе, и на земле! Даже пожарище, с его
траурно-бархатной чернотой, казалось отсюда мрачно-прекрасным. И Лавренко с
грустью вспомнил, что за эти три дня он ни разу не заметил, было ли небо
голубым, светило ли солнце, стояла ли на земле весна, мерцали ли звезды. Ему
пришла в голову странная, трудно уловимая мысль.
что, становясь между человеком и природой, оно закрывает от глаз ее тихую и
властную красоту. Если бы в самые острые минуты горя и гнева человек мог
видеть все вокруг, - не было бы на земле ни гнева, ни горя, легко наступало
бы примирение..."
отвращения к людям. Не к одному, не ко многим, а ко всем людям, которые не
умели жить среди данного им прекрасного мира, загадили его своей бесконечной
глупостью, отняли его и у тех, кто мог бы жить хорошо, и еще осмеливаются
кричать вокруг него, ненавидящего и презирающего их Лавренко, о том, что их
надо любить и жалеть.
взорвать на воздух всех этих идиотов, кретинов, которые говорят, что они -
люди, когда очевидно, что они только человекоподобные обезьяны... Господи,
если, хотя бы на одно мгновение, совершенно ясно представить себе ту
огромную разницу, которая лежит между теперешними существами и даже той
несовершенной формой будущего человека, которую сами же они, с их скудным
воображением, и то могли же выдумать, то станет... смешно, - громко
проговорил Лавренко последнее слово и криво усмехнулся, слегка пожав
толстыми сутулыми плечами.
выражало, потому что после него в душе стало вдруг мертвенно пусто, как в
доме, из которого вынесли покойника. Как будто после большого усилия
Лавренко почувствовал мгновенную усталость, и опять захотелось не думать,
пойти играть на бильярде, и опять он отогнал это желание и затих.
видит темную глубину неба и холодный чистый блеск звезд. И в тишине, на этом
звездном таинственном фоне, тихо и легко проплыл перед ним образ милой
девушки с радостно удивленными глазами, с двумя недлинными косами,
перекинутыми на невысокую грудь.
Лавренко. - Твоя чистая молодость, красота, тот прекрасный мир, который
носишь ты в своем сердце и в своем теле, еще долго не дадут тебе пасть в эту
грязь, называемую человеческой жизнью... Будешь ты горько плакать, когда
узнаешь о смерти Кончаева, поплачешь о бедняге Сливине, может быть, и обо
мне, но никакое горе не отнимет у тебя твою молодую могучую жизнь. Будут и
радости, и горе, а жизнь..."
взять от жизни того, что мог бы, чего мне надо от нее. И рано или поздно
наступит конец, а я спрошу себя: ну, что же? Зачем я жил?"
пожар, треск, грохот; как черти заскакали, сами себя терзая, идиотские,
тупые человеческие лица. И вдруг все покрылось красивым, гордым, холеным
лицом Зарницкого. Лавренко весь вздрогнул от нового, еще небывалого чувства
отвращения и ненависти. С несказанным мучительным наслаждением ему
захотелось растоптать каблуками, уничтожить, как грязную мокрицу, это лицо.
знание, которое могло бы в один миг уничтожить всех идиотов, всю гадость и
пакость человечества, злобную, но бессильную в своей темноте, и которые из
подлой трусости, из-за лишней женской... на ночь продают дикарям свою силу,
отдают мир на съедение свиньям".
хотел, играл на бильярде, толстел, плешивел и ждал, что жизнь сама меня
воскресит. Ну, да, но я знаю это и сам расплачусь с собой".
уже стоял над морем первый месяц. Вокруг него небо казалось черным, а внизу
по морю, искрясь и сверкая, тянулся золотой ручеек.
медленно достал из кармана платок, долго вытирал глаза и, сгорбившись, пошел
по безлюдному бульвару по направлению к своему ресторану.
отяжелевшей голове мелькали мысли о том, что его ищут по всему городу, что
если бы он поддался, его схватили бы какие-то оголтелые идиоты, зачем-то
потащили, посадили бы в одну комнату, сидел бы он там дурак дураком, а они
черт знает зачем сидели бы и на него смотрели.
бриллиантовый месяц, с моря дул бы теплый, почти летний ветер, и легко и
радостно дышалось бы в полях и лесах.
головой. - И ничего, ничего им не скажешь... и скажешь, и поймут, и понимают
сами, а все-таки еще тысячи и тысячи лет будут сидеть и сквозь железную
решетку смотреть друг на друга идиотскими глазами.
как будто сбрасывал с себя огромную тяжесть. Он приостановился и думал,
глядя в землю. Потом улыбнулся и пожал плечами с грустной иронией над самим
собой.
бильярд, на котором любил играть Лавренко, был свободен, и со всегдашней
радостью Лавренко это увидел, как только вошел. Чистое, ровное, широкое
сукно ярко зеленело под рожками двух ламп.
дружелюбно почтительной улыбкой торопливо стянул с его толстых плеч пальто.
Тот самый красивый армянин, с которым все последние разы играл Лавренко,
поднялся с места и подошел к бильярду, любезно улыбаясь и потирая руки.