Чтение 26–й страницы книги ~Слово~

В отделе редких книг и рукописей публичной библиотеки Анне и в голову бы никогда не пришло, что культуру иногда нужно защищать, как и свободу, - с оружием в руках.

Эх, не зря Никита Страстный, говорят, ездил всюду с маузером! Вот бы и ей тоже маузер или, на худой случай, ружье какое-нибудь.

Когда пришли на берег озера, Леонтий осмотрелся: Марья Егоровна была далеко, двое других покосников, сгребающих сено, едва виднелись сквозь осоку.

- Ишь, народу-то на лугах - никого, - сказал Леонтий. - Вёдро, убирать бы надо, а они и не думают. Дождя ждут, что ли...

Он примостился на кочке, зачерпнул в шляпу воды, напился и, утирая усы, проговорил:

- Холодная водичка... Видно, озеро глубокое, с ключами. В таком нырять нельзя. Нырнешь - судорогой сведет, и все... Ты садись, красавица, садись. В ногах правды нет.

- Змей боюсь, - сказала Анна. - Некоторые змеи туг кусаются...

Он понял намек, сверкнул глазами и, выплеснув воду, натянул шляпу на голову.

- Что за нужда привела тебя, девонька, в края-то наши? - не теряя самообладания, спросил Леонтий. - Что за интерес такой?

- Сено вот косим с Марьей Егоровной, - ответила Анна. - Чтоб коровку зимой кормить.

- Нанялась, что ли? - прищурился Леонтий.

- Нанялась.

- А расчет чем берешь? Деньгами или...

- Добрым словом.

- Откуда будешь, красавица такая?

- С кудыкиной горы. Из-под пня осинового, из мышкиной норы.

Леонтий улыбнулся, огладил бороду и пошевелил плечами.

- Гляди-ка, печет и печет! - озабоченно сказал он. - И у воды спасения нет.

"В Бангладеш все колодцы пересохли, - вспомнила Анна. - Людей жажда обуяла".

Произнесенная Леонтием последняя эта фраза сразу и накрепко связала его с егановским кержаком Власовым. Теперь Анну мучил вопрос: был ли Леонтий в Еганове после ее неудачного визита к Власову? Если был, то теперь он имеет полное представление об экспедиции. Если нет, то можно еще поморочить ему голову, ввести в заблуждение, а самой тем временем немедленно ехать в Era-ново. Теперь сомнений не было: книги у Власова есть, только принадлежат они наверняка Леонтию! Ведь спрашивала-то она о власовских книгах! А у Власова своих книг нет, и он не врал, рассказывал про свою мать и гармонь.

- А где мужик-то твой? - вдруг спросил Леонтий. - Давно его не видать...

- Во-он там, за кочкой сидит, - сказала Анна, указывая вдоль берега. - Взял ружье и сел. Говорит, может, утку подстрелю, к обеду, Ваня! - она помахала рукой. - Не убил еще?

Леонтий громко расхохотался и сбил шляпу на землю.

- Веселая ты, девка! Коли не было бы у тебя мужика - посватался бы.

- Это мой брат, не муж, - сказала Анна, - Так что присылайте сватов. Но я подумаю, пойти - не пойти...

- Не-ет, - протянул Леонтии, - Мне больше по нраву скромные девки, деревенские. А ты, видно, городская, ученая, из какой-нибудь академии...

"Все, - подумала Анна. - Он был у Власова. Только Власов знает, что я из академии..."

- Да мне и вера не позволяет на мирской девке жениться, - серьезно сказал Леонтий. - А вера наша крепкая, серьезная... Я вот побеседую с тобой, потом грех замаливать стану.

- Нас ведь никто не видит, - сказала Анна, - Никого же нет вокруг!

- А совесть-то моя со мной, - улыбнулся он. - И Бог все видит...

Анна еще раз отметила: играет кержака он превосходно, однако только играет и выдает себя за другого человека. Кто же он на самом деле?

- Ладно, девонька, ты скажи мне, что тебе надо от кержаков? Может, я чем помогу? - неожиданно предложил Леонтий. - Слышал, ты книгами интересуешься, читаешь хорошо.

- Ничего мне от них не надо, - отмахнулась Анна. - Поживем в Макарихе с братом, отдохнем от городской суеты да уедем.

- А где же книги выучилась читать? - не отставал он. - В академии?

- В академии, - согласилась Анна.

- Так я тебе могу дать книг - сказал Леонтий. - У нас заповедь есть: дай жаждущему. А что не дать, коли охота к чтению есть. Я вот тоже книги люблю.

- Что вы, не нужно, - запротестовала она. - Вы их сами читайте. Мы же неверующие.

- Чудная ты, красавица! - засмеялся Леонтий. - То сама ходишь просишь, то дают тебе - отказываешься... Ты не отказывайся, когда дают. От чистого сердца, жертвую..; - Он посерьезнел, расправил шляпу. - Есть у меня тут четыре книги. Старинные, поморские. Местные братья мои дали. Возьми, сказали, Леонтий, мы их не читаем, а ты человек книжный. Я взял. А теперь думаю, уходить мне надо скоро, в другие места подаваться. Там братья и сестры ждут. Назначение у меня такое... Книги-то тяжелые, большие, на себе не унести, назад отдавать нельзя - пожертвовали... Так что, девонька, не отказывайся, возьми. Вдвоем-то с братом унесете, а можно подводу нанять в сельсовете. Вам подводу дадут.

- Почему вдруг такая щедрость? - спросила Анна, застигнутая врасплох настойчивым предложением. "Что делать? Брать? Отказаться?.."

- Мы заповедь исполняем, - объяснил Леонтий. - Жаждущему слова Божьего - дай. - Он помолчал. - Видишь, девонька, жизнь-то нынче такая пошла, что крепкой веры не стало, старообрядчество исчезнет помаленьку. Не стану от тебя скрывать... Нам-то очень интересно, когда молодые к вере нашей тянутся, к книге. Вот и не пропадет Божье слово. Твое сердечко тронет, брата твоего - глядишь, и сохранится вера... Возьми книги. Возьми и уезжайте из Макарихи с Богом. Народ вас смущается. - А вам нельзя вмешиваться в дела религии и верующих оскорблять.

"Возьму! - решила Анна. - Считай, что откупился от нас! Возьму!"

- Благодарствую, - сказала она. - Как же мне их взять?

- Я нынче вечерком в Макариху их принесу, - пообещал Леонтий. - С огородов к Марьиной избе подойду, а ты навстречу выйди. Чтобы никто не видел. А то скажут, мы книги Леонтию пожертвовали, он же в чужие руки отдал. Ты меня, красавица, не выдавай перед кержаками. - Он встал, глянул в знойное небо, поморщился. - От жара стоит, господи! Выгорит хлебушек-то, вода высохнет. Опять народу муки. А ведь все за прегрешенья перед Богом... Так я приду вечером, красавица. Стемнеет - приду... - Он поклонился Анне и пошел, раздвигая руками высокую осоку.

"В Бангладеш все колодцы пересохли, - опять вспомнила Анна. - Людей жажда обуяла..."

...С покоса они вернулись уже в сумерках. "Еще одну ручку, еще один рядок, - все приговаривала Марья. - Завтра нам же косить, вот и меньше будет..."

Но назавтра им косить не пришлось.

Они вошли во двор, повесили косы на плетень (завтра надо мужика какого-нибудь попросить, чтоб отбил) и начали хлопотать на летней кухне.

- Ой, господи, а что же у нас изба открыта? - вдруг всполошилась Марья Егоровна. - Уходили - запирала же...

Анна выскочила с кухни, подбежала к крыльцу: замок висел на щеколде вместе с выдернутой из косяка петлей...

"Книги! - резануло Анну, и тут же встал перед глазами Леонтий. - Пока были на покосе, он пришел и..."

Тем временем Марья Егоровна взяла вилы и, откинув ими дверь, вошла в избу. Анна, ожидая увидеть непоправимое, тяжело передвигая ватные ноги, ступила следом...

На кровати у входа, вытянувшись от спинки к спинке, спал стриженный наголо мужчина. На свесившейся крепкой руке, опутанной жилами, синели наколки.

Марья отставила вилы, осторожно поправила руку спящему, вздохнула:

- Пускай спит, умаялся, поди... А завтра - на покос.

НИКИТА СТРАСТНЫЙ

Поиски ничего не давали.

По городу, в людных местах и на щитах "Их разыскивает милиция" были расклеены плакаты с призывом - "Найти человека!" Современной фотографии не оказалось, а на той, что отпечатали на плакате, Гудошников выглядел лет на сорок, безбородый, в строгом френче, с орденом на груди.

Степану часто звонили знакомые отца, приходили письма и телеграммы: все спрашивали, что случилось, почему Никита Евсеич ушел из дома и как идут поиски. Степан отвечал односложно, коротко. Сразу же после исчезновения отца Он взял отпуск и начал искать сам. Обошел все места, где когда-то бывал Никита Евсеич, а когда к нему примкнул Аронов, они съездили и в Ленинград, но все безуспешно. Гудошников нигде не появлялся, ни к кому не заходил, и никто его не видел.

После Ленинграда Степан понял, что искать наугад, наобум бессмысленно. Милиция же искала своими способами: рассылала запросы в разные концы, приходили неудовлетворительные ответы, и вновь - запросы. Так могло продолжаться бесконечно. У отца были хорошие приметы, его можно было всегда заметить в любой толпе, и однажды Степан обманулся. Шел по улице, и вдруг - человек впереди! На протезе, высокий, с бородой... Он! Догнал, забежал вперед... Старик озабоченно глянул на молодого человека, что-то хотел спросить, но Степан резко повернулся и ушел.

В другой раз, вскоре после поездки в Ленинград, ночью ему неожиданно пришло в голову, что отец должен быть на Пискаревском кладбище. Он даже мысленно увидел его, бродящего по дорожкам мимо могильных плит. Не теряя ни минуты, он поехал в аэропорт, показав плакат с портретом отца в кассе, получил вне очереди билет и снова вылетел в Ленинград. На Пискаревском кладбище он нашел могилу матери, огляделся - пусто... Затем долго дежурил у ворот, пока его не заметила и не обратила на него внимания женщина в черном - хранительница покоя. Он стал спрашивать, не видела ли она инвалида на протезе, показал портрет. Хранительница видела много одноногих, они приходили каждый день - поди угадай и запомни, кто из них кто. Степан пробыл на Пискаревском около суток. И здесь, бродя между могил, до ряби в глазах всматриваясь в лица посетителей, он понял: уход отца из дома - это не случайность. Он ушел не просто, чтобы не видеть никого, потому что ему все надоели. Он преследовал определенную цель, уходя из дома. Ведь не зря же отец последнее время очень сильно увлекся жизнью Льва Толстого. Перечитал его заново, съездил в Тулу, оттуда пешком ушел, в Ясную Поляну, как он сказал "на поклонение святому праху". И бороду носил "толстовскую", и рубахи, сшитые, как "толстовки"...

Видимо, и жизнь свою решил закончить, как Толстой, - уйти из дома и умереть где-нибудь на станции.

Тут же, на Пискаревском кладбище, вспоминая жизнь отца - ту ее часть, которую видел и знал, - Степан постепенно приходил к мысли, что иначе он и не мог. Трудно было представить отца умирающим в своей постели, невозможно было увидеть его слабым, разбитым болезнью. Да и он сам бы никогда не допустил такого зрелища. Степан увидел в этом какую-то великую, неотвратимую закономерность исхода жизни отца. Как крупный, сильный зверь уходит умирать куда-нибудь подальше от сородичей, так и сильный человек не может и не имеет права расставаться с жизнью на глазах у родных и знакомых. Здесь был скрыт и смысл его бытия, и та самая истина, от которой мороз идет по коже, - вдруг заново, совершенно с неожиданной стороны открыть и увидеть близкого тебе человека. Однажды в детстве Степан разбил зеркало, которое висело в прихожей их ленинградской квартиры. Оно всегда казалось ему каким-то чудом. Когда Степан нечаянно ударил зеркало тряпичной игрушкой, оно сорвалось со стены и разбилось. Степан заплакал, закричал, но не от испуга, а от того, что вдруг увидел обратную сторону зеркала - непроницаемо черную и страшную. А через какое-то время, уже из любопытства, он соскоблил эту черноту и обнаружил под ней блестящую серебряную пленку...

Прошло два месяца. Искать становилось негде, и теперь можно - было надеяться лишь на случайность. Если Гудошников погиб либо покончил с собой - рано или поздно обнаружат его тело. Будь он живой, давно бы дал о себе знать, да и милиция нашла бы, поскольку объявлен всесоюзный розыск. Все бумаги, что хранились в столе Никиты Евсеича, исследовали и изучили самым тщательным образом, но и тут не нашли разгадки. Степан знал, что все документы, касающиеся работы отца, хранятся в библиотеке. Однако двери ее были заперты, а ключи Гудошников унес с собой. Ломать замки пока не решались.

Вскоре после исчезновения отца пришла девушка и спросила Никиту Евсеича. Степан ответил, что его нет и когда будет, сказать не может. Потом эта же девушка приходила еще дважды, но никого не заставала дома и оставляла записки. В последней записке просила передать Гудошникову, что, с его позволения, она задержит у себя какие-то книги еще на месяц, потому что "урок "Слова" одним уроком не кончился..." Степан не обратил внимания на эти записки, потому что они не содержали никаких сведений об отце.

Аронов часто приходил в дом Гудошниковых, иногда ночевал, если беседы со Степаном затягивались, как мог, утешал и утешался сам.

Но все чаще возникал разговор о судьбе собрания. Нужно было что-то делать с ним, как-то распорядиться. Выбрав погожий день, обычно в бабье лето, Гудошников проветривал и подсушивал книги, мыл и чистил хранилище, но минул октябрь, и что там делалось, за окованной дверью, - неизвестно. Аронов, бывая у Степана, подолгу стоял у двери и, приложив ухо к железу, слушал. Рукописи молчали...

В начале ноября Аронов пришел задумчивый, обеспокоенный.

- Ну, Степан Никитич, - торжественно и решительно сказал он. - Давай вместе думать, что делать с библиотекой...

Тогда, весной, передав папку с материалами по старообрядческим скитам, Степан еще раз встретился с Ароновым. Разговор был долгим и трудным для Гудошникова - сына.

- Ты сам посуди, Никита Евсеич болен, - убеждал Аронов. - В таком состоянии он может натворить все что угодно. Знаешь, на что похоже сейчас собрание? На часы, которые ребенок взял поиграть.

Степан колебался, его мучили сомнения; Взять из библиотеки материалы - это еще куда ни шло. Можно пойти и на риск, если из-за них срывается экспедиция. И если отец хватится этих бумаг, можно привести веские причины, даже укорить его можно: всю жизнь боролся, призывал спасать гибнущие книги, а теперь, когда начинают спасать их, - ставишь палки в колеса.

- Пойми ты, мы с тобой будем отвечать, если что случится с книгами, - говорил хранитель. - Мы с тобой знали, что он нездоров и рукописям угрожает опасность, но пальцем не шевельнули. С нас спросят и правильно сделают.

- Я все понимаю, понимаю! - досадовал Степан. - Но как брать книги? Как? Ведь это же... самое обыкновенное воровство. Причем у родного отца!

Спасение библиотеки Гудошникова решили начать с самых ценных рукописей. Степан должен был незаметно изымать их из хранилища и передавать в отдел. Несколько книг таким образом он передал уже, но внезапное исчезновение Гудошникова спутало все планы.

Можно было вскрыть хранилище, составить опись книг и передать все разом в отдел, но сделать это оказалось непросто. В нотариальной конторе лежало завещание Никиты Евсеича, вскрыть которое можно было лишь после его смерти. В него-то все и упиралось. После нескольких визитов Степана к юристам и нотариусу выяснилось, что образовался заколдованный круг. Факт смерти могла подтвердить только справка о смерти, выданная медицинским учреждением. Но такой справки пока не могло быть. Степана послали в народный суд, однако и суд мог признать Гудошникова без вести пропавшим только через какой-то срок. На завещании же черным по белому значилось - вскрыть после смерти.

Аронов советовал написать в министерство юстиции, но Степан медлил. Его мучил вопрос: кому завещал библиотеку отец? Близких родственников, кроме сына, у него не осталось. Кому же он оставил наследство? Кому доверил распорядиться делом, на которое положил всю жизнь?

Степан не был уверен, что дело завещано ему. И эта неуверенность будила в нем страстный интерес и горечь одновременно. По вечерам в пустом доме или днем на работе он неожиданно вспоминал об этом и долго не мог отделаться от навязчивых мыслей. Если завещано ему - значит, он обязан продолжать добиваться создания рукописных фондов в публичных библиотеках, писать письма, требовать, а короче - скандалить всю жизнь, как отец. Завещая, он вместе с собранием вручал ему свою судьбу. Ну а если не ему? Тогда выходит, чужой Гудошникову собственный сын...

Степан боялся и того, и другого. Пусть уж лучше это завещание вечно лежит нераскрытым, чем узнать последнюю волю отца.

Аронов же вдруг потерял интерес к завещанию и писать никуда больше не советовал.

- Да пусть оно лежит себе, - отмахивался он, - В любом случае мы должны спасти библиотеку. Вот и все, что от нас требуется. Наследник - ты! Ты и решайся. А тянуть дальше было нельзя. Хранилище следовало проветривать, ухаживать за книгами, поддерживать строго одинаковую температуру, но Степан медлил. Аронов приходил каждый день с утра, приводил с собой двух студентов и уже ящики привез, свалив их во дворе, однако Степан говорил, что сегодня не выйдет, он спешит на работу, к больным, и убегал.

Однажды вечером он нашел в почтовом ящике открытку. Его вызывали в милицию.

Он пришел в милицию на следующее утро. Перед ним выложили несколько фотографий и спросили, не узнает ли он здесь своего отца. На первом снимке, скрючившись, лежал одноногий человек в каком-то тряпье. Лица не видно, только затылок и клок бороды, торчащий из-за шеи. На другом - крупным планом лицо - черное, распухшее, в трупных пятнах. Затем, отдельно, руки, детали одежды, старый деревянный протез.

- Не узнаю, - проговорил Степан. - Нет! Кажется, он... Он! Протез точно его.

Из милиции он вернулся домой, где его уже поджидал

Аронов. Степан поздоровался и молча стал собираться в дорогу.

- Ты куда? - удивился хранитель. Труп инвалида был найден в Иркутске, в каком-то подвале пристанционных домов.

- Кажется, нашелся отец... - проронил Степан.

- Живой?

- Мне показали снимки... Я не уверен... На снимках - мертвый...

- Ну, с богом, - пожелал Аронов.

К концу вторых суток Гудошников - младший вышел на станции в Иркутске и отправился искать городской морг. Уже на его пороге он вдруг остановился, ощутив приступ неведомого раньше страха. Сколько раз он бывал в моргах, анатомических музеях и секционных залах, но ничего подобного не чувствовал. Все казалось само собой: занятия в "анатомке", трупы, мышечные ткани, кишечник, органы кровообращения...

"Не бойтесь запаха и не обращайте на него внимания, - вспомнил он наставление профессора. - Это всего лишь химическое вещество. Запах-это химическое вещество..."

Где-то здесь, за дверью, возможно, лежит его отец и тоже для кого-то не более чем материал для изучения, химическое вещество...

Его окликнули, дернули за рукав, спросили, что нужно.

- Отца ищу, - промолвил он, не видя, с кем разговаривает. - Инвалид, без ноги...

Женщина в черном халате, надетом поверх фуфайки, провела его в ледник, молча указала на трупы, лежащие под серой, смерзшейся тряпкой. Степан, сдерживая дрожь в руках, снял ее и нагнулся над телами. Свет в леднике был слабый, лиц не рассмотреть...

- Можно ведь лампочку посильнее ввернуть! - внезапно раздражаясь, крикнул он. - Ничего не видать!

- Запрещено, - виновато сказала женщина. - Большая лампа тепло дает, куржак от нее делается. Вы не знаете, так не кричите.

Инвалид лежал в середине. Замерзший ком бороды торчал вверх, глаза чуть прикрыты, на щеках - примерзшие опилки...

- Кто там смотрит? - спросил за спиной хриплый женский голос, шаркнула о бетон лопата.

- Отца ищет, - проронила женщина в черном халате. - Инвалида...

Степан осмотрел труп, стер опилки со щеки, тронул руку. Нет, вроде не он. Этот при жизни был щуплым, худосочным, отец же - крепок и широк в плечах. Степан лихорадочно вспоминал приметы отца, особенности его рук - ничего в голову не приходило...

- Не узнаю... - тихо проговорил он.

- Немудрено, - вздохнула за спиной женщина в халате. - Мертвые-то они все на одно лицо...

- Ты что же, парень, одноногого глядел? - хрипло спросила другая женщина. - Так говорили, будто безродный он. На вокзалах жил.

Степан осмотрел культю ноги покойного. Ампутацию сделали лет пятнадцать назад, похоже, в войну. У отца же на месте шва давно образовалась вечная мозоль. Степан помнил точно, специально рассматривал однажды, когда в студенческие годы изучал хирургию. Отец все никак не хотел показывать... У этого же шов целый, наверное, долго ходил на костылях, а протез стал надевать недавно.

- Я, кажись, и сама его видала, - продолжала женщина, шаркая лопатой. - Вроде он милостыню просил, а потом пьяный валялся... Хотя их, одноногих-то, вон сколь стало после войны...

Степан поднял тряпку и осторожно укрыл инвалида. Сомнений не было - это не отец. Но оставалась какая-то неясная горечь и боль, словно этот безвестный умерший вдруг стал ему не чужим, замороженным трупом, а близким когда-то человеком.

Степан вышел из ледника и остановился перед женщинами.

- Ну? - спросила та, что с лопатой. - Не узнал?

- Нет...

- Я же говорю, безродный, - бросила женщина и закурила папироску. - Отдадут теперя его, бедолагу, студентам на изучение...

- Что? - спросил Степан.

- Студентам, грю, пойдет, для практики... - махнула женщина, выпуская дым. - А у тебя что же, родимый, отец пропал?

Гудошников не ответил и вышел из морга. На улице он отдышался, с шумом втягивая морозный воздух. Тошнило и кружилась голова. Несколько минут он размышлял, кусая губы, затем вытер лицо горстью снега и решительно направился в ворота.

В горисполкоме он добился приема у заместителя председателя и коротко рассказал ему об отце и об умершем безродном инвалиде.

- И что же вы хотите? - спросил тот, недоумевая.

- Похоронить хочу, - твердо сказал Степан.

Зампредседателя, пожилой, с болезненным лицом человек, долго смотрел на посетителя, изредка кивая головой, словно подтверждая какие-то свои мысли. Потом взялся за телефонную трубку.

Когда дело с безродным покойным было улажено, заместитель предложил помочь с катафалком и найти рабочих, чтобы выкопали могилу.

- Я все сделаю сам, - бросил Степан и ушел, не прощаясь.

К полудню Степан привез в морг одежду и гроб, отыскал сторожиху, ту самую женщину с хриплым голосом, и отдал ей разрешение на получение тела. Та удивленно смерила Степана взглядом и отступила на шаг.

- Так он же не твой! - сказала она. - Чего ты приехал-то?

- Я вам документ дал? - грубо спросил Степан. - Вот и делайте свое дело.

- Документ дал, - согласилась сторожиха. - Есть разрешение - я, конечно, выдам...

- И еще я вас попрошу, - смягчившись, добавил Степан. - Если можно, обмойте тело и оденьте. - Он подал сверток, где был костюм и сапоги. - Я бы сам мог... Но, говорят, мужчинам не полагается. Надо, чтобы женщины обряжали...

- Сапог-то один назад возьми, - сказала сторожиха. - Зачем ему два?..

Через полтора часа тело инвалида положили в гроб, погрузили и повезли на кладбище. Женщины из морга, не говоря ни слова, сели в машину подле покойного...

Катафалк влился в поток машин на улицах и помчался на окраину города. Степан сидел в изголовье - на сиденье, предназначенном самому близкому родственнику. Он не мог отвести взгляда от лица инвалида, которое вдруг обрело спокойствие, даже умиротворенность.

Сторожиха, всю дорогу ехавшая молча, перед кладбищем вдруг протяжно и гортанно всхлипнула, но спохватилась, прикрыла рот ладонью, пугливо осмотрелась.

Могила была еще не готова. Четверо нанятых Степаном мужиков долбили ломами тугую землю. Степан бросил пальто и взял лопату.

- Родственникам не положено, - остановила его сторожиха.

Степан бросил лопату и сел на свежевыброшенную землю. От мужиков валил пар: тяжелые, льдистые комья земли срывались, катились обратно в яму...

Перед тем как заколотить гроб, Степан подошел к изголовью, прикоснулся рукой ко лбу покойного, затем накрыл лицо покрывалом.

Заколачивали гроб мужики. От звонкого стука в морозной тишине с шумом сорвалась стая ворон, и легкий, игольчатый иней с ветвей деревьев долго еще сыпался на землю...

Два дня после возвращения из Иркутска Степан не выходил из дома. На работе знали о его несчастье и не беспокоили. Ощущение тяжести и вины, мучившее его всю дорогу в поезде, не проходило и дома. Хотелось думать, перебирать в памяти незначительные эпизоды из своей жизни, почему-то вдруг ставшие важными, словно за последние дни в мире, как и в доме, что-то резко изменилось.

А был все тот же огромный, старый и пустой дом с пыльными, неухоженными комнатами и мебельной рухлядью.

Иногда казалось, сейчас застучит протез в глубине квартиры, выйдет отец, пробурчит что-нибудь, спросит почту или позовет завтракать...

Или попросит в хранилище, где ему надо передвинуть шкаф, достать с верхних полок книгу. Когда Степан был дома, Гудошников сам не поднимался по стремянке - кружилась голова-Степан бродил по комнатам, подходил к двери хранилища, трогал ее, толкал плечом, иногда задумчиво сидел за отцовским столом, и память уже в который раз возвращала его к дню двадцать девятого августа. Кому он оставил свое наследство? Кому?.. На второй день после приезда, к вечеру, Степан принес из сарая лом и, повозившись с полчаса, взломал двери в хранилище. В нос ударил стойкий запах жженой бумаги и книжной пыли...

И тут не было ни ответов на вопросы, оставленные отцом, ни успокоения. Степан вернулся в свою комнату и лег на кровать. В это время в дверь осторожно, однако решительно постучали.

- Кто там? - спросил Степан, не вставая с постели. Из прихожей не отвечали. Слышалось сопение, стук и шорох валенок. Степан вскочил, выглянул...

У дверей стоял крепкий еще, совершенно лысый старик в шубе, с котомкой за плечами.

- Здравствуй-ка, - поклонился он. - Гудошников Никита Евсеич здесь проживает?

- Здесь, - сказал Степан, разглядывая гостя. Задубевшая на морозе овчина стояла колом, ввалившиеся щеки старика и нос посинели от холода.

- Наше-ол! - радостно протянул старик и помял шапку в руках. - Я, стало быть, к нему пришел, к Никите Евсеичу.

- Проходите, раздевайтесь, - предложил Степан. Старик сбросил котомку, стянул шубу.

- Давненько ищу! - распевно приговаривал он. - Считай, нынче пятый годок пошел... Где я не бывал! Куда не писал!.. Везде один ответ - нету... Как, думаю, нету? Должен быть!.. И вот гляди-ко, нашел! Ты, поди, сын ему будешь?

- Сын, - сказал Гудошников-младший и пригласил гостя в комнату.