нее на уме. Он сосредоточенно ел, не поднимая глаз от тарелки, и, громко
жуя, буркал что-то в ответ между глотками, а как только с обедом было
покончено, занял самое светлое место в гостиной и, закурив сигару, скрылся
за раскрытыми во всю ширину листами и \footnote{ и \textit{(фр.)}.}.
девочка и я (Рене сидела на диване, держа в руках книгу, страниц которой ни
разу за весь вечер не перевернула) -- стали играть в шашки и домино: мирное
семейное трио, которое, должно быть, и раньше, вечер за вечером, точно так
же проводило свой досуг. Наконец часы пробили девять, и Франсуаза, зевая от
усталости, сказала:
ящик, поцеловала мать и тетю с дядей и, взяв меня за руку, сказала:
башенку, в спальню-детскую. Кукла -- на этот раз без пронзавшего ее пера --
была избавлена от мук и изображала теперь кающегося грешника, стоя на
коленях перед перевернутой вверх дном жестянкой, должно быть, исповедальней;
роль священника исполнял большой кривобокий утенок Дональд, без одной ноги,
с головой, обмотанной черным лоскутком, что должно было изображать шапочку.
тем, как подойти -- так я думал -- к самодельному алтарю.
Я рассказала об этом тете Бланш, и она говорит, что это очень-очень плохо.
Мне еще рано идти к исповеди, поэтому я решила наложить на себя епитимью,
такую же тяжелую, как мой грех.
тоненькая, кости и кожа.
там с минуту, она вытащила небольшую кожаную плетку с узлом на конце,
зажмурилась и, прежде чем я понял, что она собирается делать, хлестнула себя
по спине и плечам. Без поблажки. Она невольно подпрыгнула, громко втянув
воздух от боли.
нее из рук.
рубашку.
молитву и -- в постель.
пылкой готовностью выполнила то, что я велел, было в каком-то смысле хуже,
чем прямое непослушание. Внешне покорная, она сгорала от внутренней
лихорадки, и хотя я ничего не понимал в детях, ничего не знал об их играх,
ее экзальтированное состояние казалось мне противоестественным, нездоровым.
шевелила губами беззвучно, я не мог сказать, молится она или только делает
вид. Но вот девочка перекрестилась, поднялась с пола и со смиренным видом
легла в постель.
должно было служить наказанием холодное, отчужденное выражение ее поднятого
ко мне лица -- ей или мне, я не знал.
Взглянув на изношенную узловатую плетку, которую нес в руке, повернул налево
и, повинуясь внезапному порыву, направился в дальний конец первого коридора.
Подергал ручку двери. Дверь была заперта. Я постучал.
Затем дверь отворилась. На пороге стояла Бланш в халате; ее распущенные,
падающие на лоб волосы, не собранные больше в узел, придавали ей сходство с
Мари-Ноэль. Выражение ее глаз -- изумленных, испуганных -- помешало моему
намерению. Ее вражда с братом меня не касалась. Но насчет девочки ее, во
всяком случае, надо было предупредить.
Мари-Ноэль пыталась хлестать себя этой плеткой. Было бы невредно ей
объяснить, что бичевание не изгоняет дьявола, а, напротив, загоняет его
внутрь.
неподвижном лице отразилась такая непримиримость, что я не мог отвести от
нее взгляда, словно под влиянием чар или гипноза. Но тут, прежде чем я успел
что-нибудь добавить, она захлопнула дверь и заперла ее на ключ, и я остался
стоять в коридоре, ничего не добившись, а возможно, еще больше восстановив
Бланш против себя. Я медленно пошел обратно; передо мной стояли ее глаза --
злобные, неумолимые. Это поразило меня, привело в смятение, ведь когда-то в
них было доверие, была любовь. Вернувшись к лестничной площадке, я
остановился, не зная, куда мне свернуть и что положено теперь делать по
здешнему распорядку, и тут увидел, как вверх по лестнице в спальни идут
гуськом все трое: бледная, с погасшим взором Франсуаза; Рене, с пятнами
румян, все еще горящими на скулах, в блузке с высоким воротником,
подчеркивающим высокую прическу; и зевающий Поль -- газета, местная на этот
раз, под мышкой, рука готова выключить свет. Все трое подняли на меня глаза.
Слабая струйка света осветила их лица, и, поскольку я не входил, как они
полагали, в их число, был чужак, человек извне, заглянувший в их мирок, мне
казалось, что все трое стоят передо мной обнаженные, без масок. Я видел
страдания Франсуазы: один миг -- волшебный миг -- она была на седьмом небе
от счастья, и тут же разочарование вновь свергло ее на землю. Что поможет ей
выдержать? Только терпение. Я видел торжество Рене: уверенная в
привлекательности своего тела, она не таила ненасытного вожделения, лишь бы
вызвать ответную страсть. Видел растерянного, усталого, терзаемого завистью
Поля, спрашивающего себя, как сотворить чудо или как погрузиться в забытье.
фехтовальщики. Идя следом за Франсуазой по коридору, я философски спрашивал
себя, что было бы, если бы женой Жана де Ге оказалась не она, а Рене.
Настолько ли близка природа влечения и гадливости, что вынужденное соседство
перекинуло бы мост через пропасть и соединило нас? Я был избавлен от
дальнейших размышлений на эту тему, так как, зайдя в гардеробную, увидел там
перемены: в комнате появилась походная кровать с подушкой, простынями и
одеялами. Как ни странно, я почувствовал не облегчение, а вину. В чем дело?
Затем, подойдя к комоду, я увидел на нем огромный флакон духов с жирной
надписью . Он был нераскупорен.
сидела у туалетного столика, накручивая волосы на бигуди.
моментов супружеской жизни, подумал я, который может привести к примирению,
или к слезам, или к бесконечным столкновениям, и ничего бы этого не
случилось, если бы не флакон духов с небрежно нацарапанной на обертке буквой
. Мы оба напортачили, ее муж и я, и, поскольку я полагал, что он ничего
бы ей сейчас не ответил, я поступил точно так же.
время как я чистил зубы, припомнив, которая из щеток и чашек мои, мне снова
пришли на память подробности давно забытого вечера на следующий день по
приезде в школу. Все в ванной комнате было уже мне знакомо, и хотя вода
лилась в ванну не с таким звуком, как дома, звук этот был привычным, и
когда, не обменявшись со мной ни словом, Франсуаза прошла мимо, чтобы взять
крем, она вполне могла быть одним из моих товарищей по спальне давно
прошедших дней, с которым я был в ссоре.
был в жилете, а она -- в волочащемся по полу пеньюаре. И место действия, и
действующие лица отвечали сценарию, лишь молчание наше выпадало из общей
тональности. Когда в пижаме и халате я зашел в спальню пожелать ей спокойной
ночи и, оторвавшись на миг от чтения, Франсуаза равнодушно подставила мне
бледную щеку, я опять почувствовал не столько облегчение от того, что
сегодня обошлось без вчерашних горьких упреков, без жалоб и слез, сколько
стыд -- за то, что прегрешения Жана де Ге были десятикратно умножены его
козлом отпущения.
затянула дымка, звезды были не видны, не видно было и одинокой фигурки в
башенном оконце. Я забрался в постель и закурил сигарету. Это была моя
вторая ночь под крышей замка, с моего приезда в Сен-Жиль прошло немногим
более суток, а все сделанное и сказанное мной за это время запутало меня
больше, затянуло глубже, привязало еще тесней к человеку, который и телом и
духом не имел со мной ничего общего, чьи мысли и поступки были неизмеримо
далеки от моих и при этом чья внутренняя сущность отвечала моей природе,
совпадала, пусть отчасти, с моим тайным .
ГЛАВА 11
Что-то, что не терпит промедления. Затем вспомнил о разговоре с Корвале и
то, как я связал себя, вернее, стекольную фабрику, обязательством продолжать
производство стекольных изделий на их условиях, не имея даже отдаленного
понятия о ресурсах семьи. Все, что у меня было, это чековая книжка Жана де
Ге и название и адрес банка в Вилларе. Надо было как-то добраться до этого