Чтение 26–й страницы книги ~Любимец женщин~

- Ты слышала, что из крепости сбежал заключенный?
Будь я глухой, тогда, может, и не слышала бы.
- В этом-то и вся штука: я выдам себя за него!
Понимай как знаешь, спасайся кто может. Когда я подошла к нему поближе,
глаза у меня уже, наверное, на лбу были. Но у него вид был вполне
нормальный. Затея ему явно нравилась - он весь сиял. Если кому когда
понадобится нарисовать парня, который знает наконец, как решить все свои
проблемы, вот готовая картинка: он лежит на постели, на покрывале в
полоску, в одной из комнат публичного дома, руки заложены за спину, челка
закрывает правый глаз, ходули в мятых брюках перекрещены. А в углу видна
несчастная девушка - она только что поняла, что счастье от нее ушло. Земля
перестала вертеться вокруг оси, а сама она болтается, уцепившись за хвост
бумажного змея. Стоит только добавить бедламно-желтых и приютски-серых
красок да еще позолоченную рамку - и первая премия на выставке обеспечена.
- Я заявлюсь к ней, - бредил Франсис. - Я уже хорошенько обмозговал,
как надо будет выглядеть: грязная рубашка, грубые солдатские башмаки, лицо
и взгляд - дикие. Она у меня всю ночь, а может, и больше, будет подыхать
со страха!
Ясное дело - человеку пора подлечиться. Но ему я этого, конечно,
говорить не стала. Он вдруг подскочил и сел, точно его змея укусила и змея
эта - я. И как крикнет:
- Да ты знаешь, что это такое было для меня, когда я мальчишкой был?!
Это - дело святое!
После опять откинулся на подушки, руки опять заложил за голову - подпер
свою упрямую башку, ничего не желавшую слушать. Но хоть на минутку я его
заткнула. Я села рядом с ним. Он был небрит, волосы всклокоченные, взгляд
уставлен в потолок.
Честно говоря, отмывшись и приняв нормальный вид, я меньше всего хотела
обсуждать какие-то школьные страсти-мордасти. Хотя, с другой стороны, мы
накануне все радости жизни имели. Я сказала себе: не может он уж слишком
сильно взвинтиться, потому что резьба у этого винта быстро кончится.
Видно, вино попалось дрянь - только и всего. С Мишу такое бывало, и даже с
Магали, а уж она-то самая крепкая тыква на нашем огороде. Вот он
протрезвеет, соснет хорошенько в придачу - да сам же еще и посмеется над
своими бреднями, с пеной у рта будет доказывать, что ничего такого не
думал.
Минут через пятнадцать я решила проверить, как он там, и вежливо
попросила у него сигарету. Он пошарил в кармане брюк и дал мне закурить.
Мне не очень-то хотелось курить - надо было просто немножко разрядить
обстановку. Франсис прижался щекой к моему животу, чмокнул меня, вздохнул
раз-другой. Я тихо-тихо, чтобы ничего не нарушить, спросила:
- О чем ты думаешь?
Он в тон мне осторожно и размеренно ответил:
- Если у нее сохранился карцер, я ее там запру.
Со мной он пробыл еще час, а может, и больше и все это время продолжал
пережевывать эту историю. А когда собрался уходить, то, перекинув пиджак
через руку, поцеловал меня и сказал:
- Если все будет в порядке - до завтра.
Непреклонный такой, важный. Можно подумать, только что получил путевой
лист - узнал точный маршрут. Вообще-то я обо всем этом рассчитывала
рассказать Мадам - надо же было ей как-то объяснить, почему он такой
психованный явился. А Франсису я всего-навсего сказала, немножко грустно,
но нежно:
- Бедный мой Франк, втянешь ты себя в такую заваруху, которая
неизвестно когда и чем кончится.
Я не ошиблась, и, на мою беду, никто мне ничего не может возразить но
даже я не думала, не гадала, что это завихрение таким сильным окажется.
Ну вот. Что могла, все рассказала. Ничего не придумала: все своими
глазами видела, своими ушами слышала. Как хотите, можете верить не мне, а
той, другой, - тому, что наболтала вам эта дурочка. А знаете, что мне
сейчас пришло в голову? Вот вы что-то говорили насчет наследства, так вот
Жоржетта наверняка про эту историю пронюхала - где-нибудь под дверью
подслушала. Это в ее стиле, может, потому-то она и напридумывала черт-те
чего. Но это к делу не относится.
В "Червонной даме" никто, кроме меня, с Франсисом знаком не был. Он
через мою жизнь прошел как сон, в одно мгновение. Если по пальцам считать,
то и разуваться не надо: я его знала ровно семь дней. Даже не успела
заметить, играет он на пианино или нет.
Вы и сами хорошо знаете, что я его еще раз увидела, но в такую минуту,
когда и он был уже не он и я была уже не я - ни белая, ни негритянка, ни
Сюзанна, ни Зозо, - и мне духу не хватает вспоминать об этом. Может, кто
другой лучше меня обо всем расскажет: и слова всякие сыщутся, и язык не
будет заплетаться. Я-то с малых лет так картавлю - с перепугу, когда
однажды дом чуть не подожгла. Это было в Сент-Уэне, в двух шагах от
газового завода. Еще чуть-чуть, и весь квартал на воздух взлетел бы. Вот
что бывает, когда родителям по четырнадцать лет и они задрав хвост по
танцулькам бегают, вместо того чтобы присматривать за своей малышкой в
колыбели.

КАРОЛИНА (1)

Я не стану называть ни числа, ни месяца, ни года, ни места, где это
произошло. Вдруг мой рассказ попадется на глаза кому-то, кто меня знает? А
я не хочу, чтобы меня теперешнюю сравнивали со мною тогдашней. Я слишком
много выстрадала и не позволю втаптывать себя в грязь.
Допустим, это было в конце лета, на берегу Атлантики. В городишке,
каких много на побережье, с маленьким портом и церковью как и повсюду,
под ее сводами велись бесконечные сплетни и пересуды.
Мне было двадцать пять лет, и я тогда уже четыре года как овдовела. О
своем муже я тоже ничего не скажу, потому что, во-первых, не хочу
осквернять его память - он этого не заслужил, а во-вторых, я не знаю, что
и сказать, - мы были знакомы всего несколько месяцев.
Я продолжала начатое нами вместе дело - содержала пансион для
мальчиков. Всего в пансионе жило двадцать учеников, в основном трудные
дети, старшему не было и десяти. Во время учебного года мне помогали
кухарка и еще одна учительница, а во время каникул, чтобы не сидеть в
пустом доме сложа руки, я делала в округе уколы.
И вот в пятницу вечером, заканчивая обычный обход своих пациентов, я
позвонила в дверь парикмахерши, госпожи Боннифе. Я терпеть не могла этой
сплетницы. Как только мы с ней запирались в столовой, в ее квартире за
парикмахерской, она принималась обсуждать интимную жизнь всех, кого только
можно.
Она была прямо помешана на этом. Думаю, ей к тому же доставляло
удовольствие мое ощущение. По врожденной стыдливости, по воспитанию я была
ей полной противоположностью, но она непрестанно заводила разговор о том,
что в моем вдовьем положении меня совершенно не интересовало. Она
отказывалась верить, что радости плоти мне чужды. Я не отрицала, что я
молодая, красивая и фигура у меня точеная, но разве честная женщина
обязательно должна быть уродиной?
Я, конечно, не высказывала этого вслух, потому что была уверена: она
все извратит и разнесет по городу. Ее прозвали Трещотка - этим все
сказано. Я как-то имела неосторожность выразить ей наедине мое изумление
по поводу того, что она причесывает одну из обитательниц домов разврата,
попадающихся даже в такой глуши, как наша. С тех пор, встречая меня на
улице, потаскуха с наглостью на меня глазела, и мне приходилось переходить
на другую сторону.
К тому же и сама Трещотка - отнюдь не образец добродетели. Я глуха к
сплетням, но кухарка рассказывала о ней такие вещи! Однажды ночью в скалах
видели, как она... на четвереньках... Другой раз на пляже, в раздевалке...
стоя.
Умолчу о худшем. По общему мнению, у мужа парикмахерши рога до того
велики, что в дверь не проходят.
В тот вечер, о котором я говорю, в городе только и было разговору, что
о бежавшем из тюрьмы заключенном. Произошло это где-то в наших краях.
Устроили облаву, выставили заградительный кордон, но так его и не поймали.
О нем-то и заговорила Трещотка, когда спускала трусы и укладывалась на
диване на живот, всячески оттягивая время укола.
Она страсть какая неженка и, когда приближается шприц, вечно заводит
одну и ту же песню:
- Умоляю вас, осторожно! Не сделайте мне больно!
Когда эта цветущая блондинка, безусловно соблазнительная для мужчин,
вот так выставляющая свой белоснежный зад, вся извивалась от страха, мне
всегда представлялось, что здесь, в точно такой же позе и, может быть, с
такими же словами, она выставляется навстречу иным, не менее опасным
нападениям.
Я тихо приказывала:
- Расслабьтесь! Не надо так сжиматься!
Она глядела на меня широко раскрытыми глазами. Но не жалость наполняла
мое сердце, нет, - мной овладевало сладкое мстительное чувство. Наконец-то
я могла отплатить ей за все издевательства над моим смущением,
усугубляемым ее инсинуациями. Я еще целую минуту держала ее в состоянии
ужаса, пока она, изнемогая от пытки, не зажмуривалась и, закрыв лицо
руками, почти желала, чтобы неотвратимый укол был сделан. Всем своим
существом она его хотела и всем существом ему противилась - тут-то я ее и
колола. Сдавленно вскрикнув от неожиданности и беспомощности, парикмахерша
вытягивалась на диване, жалкая, дрожащая, платье задрано, трусы спущены
ниже подвязок, и вот тут-то медленно, со злорадством, каплю за каплей я
вводила ей целебное зелье.